Этот хороший вопрос...

      Шэнь Цинцю опустился на небольшой кожаный диванчик и привычно поёрзал, устраиваясь, затем сложил руки на колени, поигрывая сложенным веером. Он вполне комфортно чувствовал себя в этом кабинете, но привычка тискать что-то в руках осталась.       Профессор Учэнь сдержанно улыбнулся и присел в кресло по другую сторону низенького журнального столика. Привычно, точно заветный ритуал, постучал кончиками пальцев по подлокотнику и задал вопрос, который за эти годы звучал множество раз в этом кабинете:       — Есть что-то, о чём бы ты хотел поговорить, Цинцю?       — Не знаю, как-то не о чём рассказывать, — откликнулся он после недолгих раздумий. — За последний месяц ничего особенного не происходило, всё так спокойно, что это даже подозрительно… из новостей разве что, Бинхэ переехал… недавно нашел себе квартиру. Боже, этот ребёнок иногда выкидывает такие фортели, что я теряюсь… а он этим бесстыдно пользуется.       — Ему ведь уже двадцать два, я прав? — уточнил профессор Учэнь. — И, кажется, он стал выше тебя почти на целую голову.       — Двадцать три. Но для меня он навсегда останется ребёнком. Тем очаровательным кучерявым мальчишкой, что едва мог смотреть на взрослых, задирая голову и робко, заискивающе улыбаясь, так неистово жаждущий хоть чьего-то одобрения…       — Ты никогда не думал, что в этом он похож на тебя?       — И да, и нет. В истоках своих стремлений, может быть… но мы совершенно разные. И давайте не будем о нём, а то это чревато. Он же как пресловутый демон, помяни по имени — выпрыгнет из-за угла.       — Хорошо, давай поговорим о тебе, — профессор Учэнь вновь улыбнулся. — Как твоя рука? Ты ходишь к физиотерапевту?       — Да, разумеется, — Шэнь Цинцю поднял руку, поддерживая под локоть другой ладонью, подвигал плечом, будто доказывая правдивость своих слов. — Всё в порядке, и подвижность восстанавливается, пусть иногда немного больно, но это пройдет. Шрамы только останутся, но это мелочи. Честно говоря, Бинхэ об этом переживает больше меня, и признаться, он изрядно достал меня с этим.       — Я вижу, ты всё же носишь очки.       — Да, — Шэнь Цинцю вытащил упомянутый предмет из нагрудного кармана, повертел в руках, распутав и вновь свернув цепочку, уходящую под ворот, затем убрал очки назад в карман рубашки. — Не то, чтобы мне необходимы очки, просто… читать без них трудно, глаза быстро устают.       — И потому ты стал носить их с собой?       — Нет, не поэтому, — он кротко улыбнулся, отводя взгляд. Как всегда делал, когда говорил что-то, в чём не хотел бы признаваться. — Это неудобно, я так и не привык, и я всегда забывал их… говорил, что забыл, потому что окружающие постоянно напоминали, что они мне нужны и спрашивали, где они. Тогда Бинхэ прицепил к ним цепочку, чтобы «не забывал». Так что теперь это больше не работает. Но хотя бы спрашивать о том, почему я без очков, перестали.       — Ло Бинхэ, значит… Цинцю, ты…       — Я знаю, да. Всякий мой разговор неизменно сводится к Ло Бинхэ, это непроизвольное. Но я не хочу говорить об этом.       — Почему? Тебя это беспокоит?       — Нет, с чего бы?.. — Шэнь Цинцю пожал плечами, затем резко выдохнул и прикрыл лицо рукой с зажатым в ней веером. — Хорошо, это неправда. Да, меня это беспокоит.       — Что именно? Сам Ло Бинхэ или?..       — То, что между нами происходит. Но, боюсь, если попрошу ещё немного времени, чтобы разобраться с этим и осмыслить, как полагается, то сделаю лишь хуже и вновь причиню ему боль.       — Почему?       — Да потому что он, точно тонкий хрупкий фарфор, разбиться может от одного касания… взорваться тысячью осколков, как брошенная на пол хрустальная ваза!       — Ох… — профессор Учэнь даже немного растерялся от столь резкого, гневного выкрика. Для Цинцю было несвойственно так повышать голос, только если он основательно терял контроль над собой, что происходило не так уж и часто. Пожалуй, профессор Учэнь знал только одну причину, какая могла вывести его пациента из себя — а уж из этой основополагающей причины произрастали все остальные.       — Я так понимаю, ты говоришь о его психической стойкости, потому что мне трудно представить, что могло бы свалить такого здоровенного лося физически… или он заболел?       — Был ли он здоров хоть когда-нибудь?.. — проворчал Шэнь Цинцю. — Нет, я имею в виду… ну он же опять будет ходить с таким понурым видом, точно побитая собака, и скулить по углам! Начнет засыпать сообщениями по утрам и будет долго допытываться, что он сделал не так, как это исправить и что ему сделать, а если не сказать, то сам себе надумает такой чуши, что страшно!.. И даже если сказать ему, что всё в порядке и ничего не нужно, он просто не поверит, потому что без причины я бы не стал себя так вести! Но если я скажу ему, что просто устал и хочу, чтобы он оставил меня в покое ненадолго… вы представляете, что будет? Трагедия всей жизни, чёрт возьми! Как будто я его бросить собираюсь! Да какой здоровый человек будет так себя вести?! Думаете, это нормально?!       — Что именно? Что он манипулирует тобой, давя на жалость и заставляя тебя чувствовать себя виноватым, — или что ты позволяешь ему делать это?       После этого ироничного замечания Шэнь Цинцю замолчал, тихо, но очень угрожающе засопев, стиснул веер и прикусил щеку изнутри. Тоже старая привычка…       Было время, когда любые намеки (что уж говорить о прямых замечаниях) на свои недостатки или упреки касательно его собственной вины Шэнь Цинцю переносил крайне тяжело. Тогда с ним было невероятно трудно работать. Тогда профессор Учэнь старался сделать так, чтобы в кабинете во время сеансов не было ни одного тяжелого предмета, которым можно швырнуть в стену. Разве что диванные подушки. Пусть кидается подушками, если иначе с собственным гневом справиться пока не способен.       Пожалуй, профессор Учэнь единственный мог преодолеть этот период, ведь Шэнь Цинцю в восемнадцать-двадцать лет был невообразимо колкой, злопамятной и мстительной, да и просто неприятной личностью. Гордый, амбициозный, талантливый и слишком изворотливый для своих лет, вдобавок умеющий бить по больному — жгуче опасное сочетание личностных качеств. Особенно, если в записях штатного психолога стоит пометка о возможной психопатии. Только вот у профессора Учэня имелось иное мнение на этот счёт — и не было выбора, как и у самого Шэнь Цинцю, которого в то время звали совсем иначе.       Именно профессор Учэнь взял на себя ответственность за того пятнадцатилетнего парня, над которым висело немало серьезных обвинений. И уговаривал, и угрожал, и даже надавил, на кого нужно, чтобы его дело исчезло, не дойдя до суда, а все остальные записи либо уничтожили, либо изъяли из открытого доступа. В противном случае юный Сяо Цзю вполне мог провести свои лучшие годы в специализированном учреждении, а то и вовсе в колонии, если бы слова о психопатии оказались правдивы. А они вполне могли стать пророческими, если бы профессор Учэнь не вмешался. И раз взялся — не собирался отступать, не мог отказаться только потому, что это нелегко. Всегда трудно становится другим человеком.       Когда по достижению совершеннолетнего возраста Сяо Цзю всё-таки сменил имя — тогда профессор Учэнь наконец успокоился. Понял, что не совершил ошибки, дав ему этот шанс. И понял, что парень справится со своим прошлым — справляется в данный момент. Потому что, будто в злую шутку предложенное тем преподавателем, который дал ему рекомендации и место для дальнейшего развития, «Цинцю» красовалось на документах.       — Ты уверен?..       Профессор Учэнь был уверен, что ему не нравится это имя. Прежде всякое напоминание о той семье вызывало у него лютую злость. И желание что-нибудь расколотить о стену. Он так долго и пристально всматривался в иероглифы, а его пальцы чуть дрожали, сминая бумагу, но затем он поднял голову и со спокойным выражением лица сказал:       — А почему нет? Долго выбирать, придумывать, искать скрытый смысл и придавать особенную важность… меня уже тошнит от этого. Вы знаете, я говорил, что хочу сменить имя не потому, что мне не нравится своё — просто я уже не тот человек. Я не смогу быть Шэнь Юанем, а быть Сяо Цзю не хочу. Так что… без разницы. По крайней мере, выглядит красиво, не думаете? И привыкать не придется.       — Я думаю, оно вполне подходит, чтобы начать что-то с чистого листа.       — Вот и я так подумал.       Профессор Учэнь прекрасно понимал, почему он себя так ведёт. По той же самой причине, по какой решил отпустить волосы. Тоже своего рода форма протеста… а восставал Шэнь Цинцю в те годы абсолютно против всего и воевал сам с собой в первую очередь, ломая, точно неправильно сросшуюся кость.       Двенадцать лет терапии. Весьма внушительный срок. Но куда большее уважение внушал путь, который этот мальчишка проделал: от загнанной в угол крысы, сносящей побои и оскорбления, до уверенного в себе и спокойного человека, не боящегося стоять на свету.       У них были успехи и неудачи. Были взлеты и падения. Было время, когда рука профессора Учэня дрожала, а сердце болело, пока он подписывал очередной рецепт, — когда он с ужасом представлял, что его пациент, дойдя до края, глотнет таблетки горстью, ибо не осталось сил выносить этот мир и людей, что так смотрят на него. Были дни, когда Сяо Цзю отказывался говорить и был готов сутками сидеть в комнате, смотря в стену перед собой, видеть не желая врачей и сотрудников клиники и мысленно мечтая задушить их всех, и даже не скрывая этого желания. Были моменты, когда Шэнь Цинцю клятвенно обещал себе «больше никогда» — и срывался, вновь разбивая зеркало, которое продолжало отражать то, что ему не нравилось. Пряча затем забинтованную руку от профессора, к которому не хотел приходить, тоже клятвенно обещая себе не зависеть от посторонних людей… даже если те уже давно не посторонние.       Профессор Учэнь никогда прежде не испытывал столько радости от своих ошибочных прогнозов. Не бывал так счастлив, как когда его предположения не оправдывали — и пациент принимал так необходимые ему таблетки вовремя и точными дозами; и Сяо Цзю садился перед ним на стул, готовый разговаривать и слушать; и Цинцю тихим бесцветным голосом делился тем, почему он разбил зеркало, а не чьё-то лицо… Что пришел, не пропустил сеанс, потому что понял, что не зависит от самого профессора, однако ему необходима его помощь, ведь он пока не в состоянии справиться сам с тем, что с ним происходит. И признавался в том, что не рассказывал никогда никому, даже вновь обретенной семье.       Этот человек никогда не думал о самоубийстве, ни разу в жизни. Он не для того пережил всё это, чтобы так легко и трусливо сдаться. И сказал, что даже если не будет выхода, даже если его вновь запрут или посадят на цепь, даже если лишится рук и ног — молить о смерти, мечтать о ней не станет. Он будет бороться до конца, преодолевая боль и страх, и предаст кого угодно, если это даст ему хотя бы лишний час… полчаса… минуту… Будет цепляться даже за самый крохотный шанс. Убьет, если потребуется. Чтобы выжить, он пойдёт на всё.       Профессор Учэнь это знал. Потому что его подопечный действительно однажды уже сделал это. Ради себя.       Двенадцать лет назад один старый друг попросил профессора Учэня провести психологическую экспертизу. В определённых случаях так положено. А немногим позже стали известны прочие обстоятельства дела, и оказалось, что данные этого пятнадцатилетнего парня уже были в системе. И давно. Почти восемь лет болтались в базе данных пропавших без вести.       Профессор Учэнь вытащил из-под скрепки старую фотографию, вгляделся в щербато и счастливо улыбающееся лицо совсем маленького мальчика, недавно потерявшего свой молочный зуб. Глаза были похожи только цветом.       — Это точно?..       — Точнее некуда, перепроверили дважды, — ответил изрядно взопревший капитан Уван, в то время глава участка.       — Семье сообщили?       — Да, они приедут в ближайшее время.       — Восемь лет… — пробормотал профессор Учэнь. Ему внезапно стало не по себе. Восьмилетки не убегают из дома просто так, а сбегая — обычно возвращаются к ужину. Если, конечно, с ними ничего не случится. Или кого-то.       Когда семейство Шэнь прибыло практически в полном составе, за исключением младшей дочери, именно профессор Учэнь взял на себя нелегкий труд объяснить им сложившуюся ситуацию. И почему матери, не терявшей надежды столько лет, не желающей верить, что её сын мёртв, неустанно твердящей, что он обязательно найдется, — пока лучше не видеть его.       Госпожа Шэнь упала в обморок, когда им позвонили с такими новостями. Она выглядела плохо, бледной и постаревшей разом лет на десять, однако терять сознание вновь вроде бы не собиралась. По глазам было видно, что эта женщина весь департамент пополам порвать готова. И в такой момент, после того, как она узнала, что её сына, наконец, нашли, живого и почти здорового, кому-то нужно было сообщить ей, что взят под стражу он был в компании закоренелого уголовника, а его самого полиция соседней провинции разыскивает по подозрению в поджоге. И, возможно, убийстве. Со слов единственной выжившей в той резне в доме семьи Цю, он причастен к этому… той, другой семьи, людей, в доме которых он рос все эти восемь лет.       Слов и разговоров было много. И коробки с материалами по всем связанным делам тоже смотрелись внушительно, хотя, если на чистоту, — наполовину они были пустыми. Но что сразу заметил профессор Учэнь, так это то, что мальчишка говорил так, будто заранее заготовил свою историю. Фразы звучали заученно, отскакивали от зубов, как детские песенки. А ещё — он без жалости и сожалений сдал У Яньцзы со всеми потрохами, рассказав всё, что знал, и даже больше, собственноручно обеспечив ему пожизненное, при том не боясь потопить заодно и себя. О себе он говорил не то, чтобы мало — скорее крайне осторожно, дозированно, тщательно подбирая выражения. И множество раз заявил, что не виноват, что его заставили, что у него не было выбора, что он не хотел, но разве мог что-то изменить?.. он всего лишь пытался выжить, и он покажет и расскажет всё, что полиция захочет знать, если они пообещают, что защитят его от этого психопата…       Сложно было сказать, сколько здесь правды и не играет ли пацан на публику, выискивая жалости и снисхождения. В конце концов, он не паниковал, сохранял самообладание и способность хладнокровно мыслить, пусть и видел это лишь профессор Учэнь. Поймать мальчишку на лжи или не состыковках, подловить на чём-то не получилось, он был достаточно убедительным. Что в нём абсолютно точно не было притворным, не выдавленное силой вопреки страху, так это сам страх. Парень до одури боялся наручников, практически впадая в оцепенение, если его руки что-то сковывало. И если он не видел того, кто с ним говорил, например, если встать со спины — тогда подросток рефлекторно напрягался так, что у профессора Учэня не осталось никаких сомнений. Точно так же жмётся к полу зашуганная собака, если её постоянно лупит хозяин.       Многим после, когда профессор Учэнь отойдет от медицинской и просто практики и вновь возьмется за написание научных статей, он вскользь заметит, что именно эти качества, частью врожденные, частью приобретенные, составили тот твердый внутренний стержень, благодаря которому мальчишка сумел выжить и выкарабкаться. Его самообладание, выдержка, граничащая с безразличием, его эгоизм, да, и он тоже… его баснословное упрямство и неисчерпаемая ненависть. Он, как ивовая лоза, мог гнуться под давлением, изворачиваться и слоиться, сбрасывая шкуру, — но не ломался, неумолимо выкручиваясь из рук, ища повод и возможности хлестнуть в ответ. Именно эта ненависть и злость, что подогревала его изнутри, не давала ему сдаться и сложить ручки на груди. Именно эта злость и сознание собственной неполноценности позже заставили его хотеть измениться, заставили работать над собой. Заставили желать большего, лучшего. Того, что есть у других, того, что ему недоступно в силу множества собственных проблем и ограничений.       Но в тот момент двенадцать лет назад профессор Учэнь всего лишь настоял на полном медицинском обследовании, мотивируя это тем, мало ли, что с мальчиком мог сделать nакой маньяк, как У Яньцзы… Он знал, что покажут снимки, ещё до того, как руки подростка просветили рентгеном. Следы спиральных переломов от выкрученных рук, следы побоев, старых и едва заживших… профессор Учэнь видел всё это по его поведению так же ясно, как и его равным образом искалеченный разум.       Впрочем, многого профессор Учэнь не знал. Мог лишь строить догадки, ведь узнать наверняка можно было только от самого мальчишки, а Сяо Цзю отказывался говорить.       Он и спустя двенадцать лет не горел желанием распространяться о том, что с ним произошло тогда.       Не собирался болтать о том, как наивно повёлся и пошёл с незнакомым человеком, который о чём-то таком невинном попросил его. Как испугался пустых угроз, звучащих так убедительно в тот момент, как не посмел закричать или попытаться убежать, как больно чужие пальцы впивались в его руку и в его затылок. Как безмолвно и беспомощно молил взглядом, изо всех сил желая, чтобы Ци-гэ посмотрел в эту сторону, чтобы помог, а он оставил его… не увидел, не разглядел слёз в его глазах. И позволил увести. Много лет спустя, когда Шэнь Цинцю будет способен это признать, он скажет, что это было ожидаемо, ведь Ци-гэ был старше его всего на несколько лет и едва ли понимал, что происходит. Но это не помешало Шэнь Цинцю злиться и винить своего друга детства в предательстве на протяжении многих лет.       Тем более он не собирался рассказывать, что следующие несколько дней — он даже не мог сказать, сколько их было — провёл взаперти в каком-то сарае. Лицо распухло от оплеух, ребра и ноги болели, он едва соображал от страха и хотел пить, а в голове горячим гулом отдавался чужой голос, раз за разом спрашивающий, как его зовут. И много лет спустя Шэнь Цинцю скажет, что не сошел с ума от ужаса и не плакал лишь потому, что старшие братья позаботились о том, чтобы он знал, что делать в такой ситуации. Семья Шэнь была весьма и весьма состоятельна, и угроза похищения ради выкупа казалась вполне реальной, отец семейства всерьёз беспокоился об этом. Поэтому, даже если ему было всего лишь восемь лет, даже пусть в ту пору он был слишком наивным, слишком доверчивым и непослушным, способным сбежать из-под присмотра, балованным, капризным ребёнком, он смог успокоиться. Ведь отец пообещал, что если он будет правильно себя вести, то его обязательно найдут и спасут. Что, впрочем, точно также не помешало ему в какой-то момент возненавидеть их всех и перестать верить хоть кому-то.       Шэнь Цинцю не говорил, как эта вера и те слова вышли ему боком. Что надо слушаться, чтобы с ним ничего не сделали. Хотя с горьким смешком признал, что был наивным дураком в свои неполные восемь лет, и что так ему и надо, раз головой совсем не думал. Потому что когда Цю Цзяньло притащил его, голодного и грязного, как уличная шавка, запуганного и поучительно битого, в свой дом, он… вёл себя послушно. Он был готов согласиться с тем, что его зовут иначе, что он — бездомная собака и не знает, откуда взялся, что благодарен за оказанную милость, за предоставленную крышу над головой и еду, и с чем угодно — лишь бы его оставили в покое.       Шэнь Цинцю мог бы долго и со вкусом перечислять те ужасы, что одно время посещали его во снах — отстранившись от них, он был способен совершенно спокойно рассуждать даже о том, как несколько раз подряд всадил ножницы Цю Цзяньло в живот. Если бы хотел. Если бы захотел — то, может быть, в сильном подпитии или накачанный успокоительными как-нибудь и признался бы, что ему это понравилось. Ведь он мечтал об этом всякий раз, когда тот избивал его, связывал и запирал где-нибудь.       И он не хотел обсуждать, как хорошо он усвоил, что просто не может противиться этому человеку даже в мелочах — обязан тотчас согласиться, иначе его ждет неотвратимое наказание. Он пытался позвонить домой лишь единожды, но был пойман и наказан, а с взрослыми не пытался говорить вовсе. Слишком боялся, что Цю Цзяньло сказал правду, что все здесь заодно и что ему просто не поверят, ведь всё взрослые в этом доме — подчиняются молодому господину Цю. И те, что готовят еду, и те, что убираются в комнатах, и те, что следят за садом, и даже домашний учитель его младшей сестры, Цю Хайтан. Девочка не ходила в школу, их отец не желал, чтобы дочь покидала дом, так что она росла как маленькая принцесса, запертая в башне, будто благородная леди прошлых эпох. А ещё — Хайтан понравился новый обитатель дома, вечно смущенный и молчаливый мальчик с тонкими правильными чертами лица. Цю Цзяньло это пришлось по душе, потому что он не раз повторял: «Если посмеешь расстроить Хайтан, этот день станет последним в твоей жизни». При ней он никогда его не бил, даже не кричал и никогда не показывал ей свою жестокую сторону. Он боготворил сестру настолько, что казалось, будто специально сделал ей такой вот подарочек. Как котёнка подарить.       Профессор Учэнь до сих пор помнил ту холодящую нутро улыбку чистого зла, отразившегося в потемневших глазах подростка:       — Доктор Учэнь, ваше мнение как эксперта, как стоит расценивать человека, который способен соврать, что похищенный и замученный им ребёнок — ничей и просто потерялся, и потому он из жалости привел того домой, и даже убедить взрослых, что в полицию звонить не обязательно, ведь посмотрите на него, он явно сбежал из плохого места, если вовсе не живет на улице… мне кажется, «больного ублюдка» тут будет маловато. «Конченый психопат» подходит ему больше. Знаете, почему? Потому что ему нравилось издеваться и мучить слабых. А ещё он любил бить собак, и они боялись его настолько, что не сопротивлялись, даже если он топтал их ногами. И знаете, почитав ваши умные книжки, я тут подумал и понял, что слуги семейки Цю вели себя точно так же по отношению к его отцу. Они тоже боялись его. Вы ведь знаете, чем он промышлял, верно? Об это даже в газетах писали… Так что, отвечая на ваш вопрос, нет, мне не жаль, и я надеюсь, что эта тварь сгорела заживо.       В подобной обстановке и в ожидании наказания за любую промашку, под постоянным контролем и давлением, он закономерно дошёл до мысли, что это никогда не кончится. В какой момент он вдруг поверил, что его даже не ищут и никогда не узнают, куда пропал Шэнь Юань, — он не знал, наверное, это вновь были слова Цю Цзяньло… его голос тогда постоянно звучал у него в голове, пояснял, как он должен себя вести, что делать, как смотреть, даже как дышать… И он вдруг подумал, что если и правда станет тем, кем они его считают, отыграет свою роль как положено, этот человек будет доволен и перестанет его бить, а после, может быть, даже отпустит… или ему удастся сбежать, если Цю Цзяньло поймет, что сломил его сопротивление и полностью контролирует.       Шэнь Цинцю не мог точно сказать, в какой момент это произошло, но он терпеть не мог, когда профессор Учэнь говорил о них как о двух разных личностях. Он всегда поправлял его и возражал, что у него нет диссоциативного расстройства, и Шэнь Юань и Сяо Цзю — один и тот же человек. Он не сошёл с ума, он просто выдумал Сяо Цзю, чтобы защититься. Как выдумывают воображаемых друзей. И как образ для этой роли, для этой личности, для своего «воображаемого друга» он взял характер человека, которого считал самым сильным и которого до смерти боялся разозлить вновь. Жестокого, решительного, беспринципного и двуличного, который отлично притворялся перед сестрой и менял маску заботливого любящего брата быстрее, чем щёлкнуть пальцами. Сяо Цзю научился делать это ещё лучше. И научился сохранять спокойствие в стрессовых ситуациях — когда нужно молчать не смотря ни на что, чтобы не получить по лицу.       Как их с У Яньзцы пути пересеклись, он и подавно не распространялся. Будто просто так случилось. Будто просто встретились. Будто У Яньцзы с первого взгляда просто увидел в нём то, что нутром чуют такие злодеи. Жертву. Податливого для манипуляций человека. Крысу, голодную и озлобленную, готовую стать крысиным волком. Но и без этого куска истории было понятно, что именно он стал для Сяо Цзю последней каплей, толчком, что прорвал плотину тщательно сдерживаемой ненависти и злости. Единственное, что Сяо Цзю сказал, так это что ему доставил несказанное наслаждение вид горящего поместья семейки Цю, и он до сих пор вспоминает об этом, когда слышит сирены на улице. Эти громогласные звуки никогда его не раздражали, наоборот, он жадно прислуживался к сиренам пожарных и спасательных машин.       Он многое подавал именно таким тоном, в таком ключе, будто изо всех сил стараясь напугать профессора Учэня, оттолкнуть его, поймать на лжи, чтобы ткнуть в этом пальцем, как теми ножницами, с размаху и со всей злости, и вдосталь поковыряться… проверяя его. Его самого и надежность его слов, его обещаний, убежденный, что это лишь притворство и ложь, и иначе быть не может.       Потому что Сяо Цзю в тот период своей жизни никому и ничему не верил, и всюду видел подвох и угрозу своей драгоценной персоне. Как будто один во всём мире, и все вокруг — враги. Сказать бы, что вертелся, как уж на сковороде — так ведь ужи и в обычной среде обитания изворачиваются причудливыми петлями. Прямо как Сяо Цзю. Люди успели основательно его разочаровать, а мир — явить свою самую дурную сторону, и он замечал лишь плохое, глядя на него из тени.       — Всё, что происходит в этой комнате, остается в этой комнате, — ответил ему профессор Учэнь во время одного из сеансов, и Сяо Цзю презрительно скривил свои тонкие губы.       — Угу, конечно. И вы никому не передадите то, что так старательно записываете, и не будете использовать в своих научных работах, которых та-ак много…       Тогда профессор Учэнь поступил совсем не профессионально и даже вопреки врачебной этике. Он просто взял и дал своему пациенту прочесть записи о себе.       Сяо Цзю недоверчиво покосился на него, будто не веря до конца, что можно вот так просто прочитать личные записи профессора, а затем всё же опустил взгляд, и тот быстро-быстро заскользил по строчкам. Этот подросток удивительно быстро читал и так же удивительно хорошо запоминал материал. Он очень быстро учился, мог адаптироваться к любой ситуации, как если бы от этого действительно зависела его жизнь. Столь живой и цепкий ум — а насквозь пропитан коварством и злобой.       После того, как Сяо Цзю закончил изучать записи профессора, произошло то, что принято называть нервным срывом. Истерикой. И он с криками в считанные минуты разгромил кабинет профессора, где тот обычно принимал своих пациентов.       Настолько яростной вспышки профессор Учэнь, разумеется, не ожидал, хотя и был готов к бурной реакции. Если бы этот гнев был направлен на него, возможно, он бы даже испугался — испугался худого шестнадцатилетнего мальчишки, который, весь растрепанный и как с потолка рухнувший, с пеной у рта кричал:       — Ты не смеешь так обо мне писать! Я не жертва! Больше нет!       Хрясь!..       Пустая пепельница до половины ушла в стену, вонзившись, как метательный диск, в гипсокартонную перегородку.       К счастью, он не пытался приблизиться к профессору и даже не смотрел на него, швыряясь вещами в стены. Его разозлили не сами слова — а их смысл и то, скрывалось за ними. Он, вероятно, до сих пор считал, что достаточно умён и хитёр, чтобы обмануть этого самонадеянного мозгоправа, провести, как полицейских или того наивного адвокатишку, и что весь такой неприступный, недоступный пониманию простых смертных. А тот факт, что какой-то незнакомый человек, с которым они беседуют по часу пару раз в неделю, способен так легко прочитать его, разнес в клочья всю его гордость и внешнее спокойствие.       Ведь он не мог знать! Неоткуда! Этот доставучий профессор просто не мог знать таких подробностей! Ведь Сяо Цзю никогда и никому не рассказывал таких… настолько конкретных деталей. И он просто не понимал, насколько на самом деле открылся и как откровенно напоказ выставлял свои раны. Потому что чем сильнее он старался задеть профессора, тем больше ему показывал.       — Никогда больше! Никто!       Ба-ам!..       На этот раз досталось рамке с дипломом, и та рухнула с гвоздика на пол, расколовшись. Стекло потрескалось и вывалилось.       Он много что ещё прокричал, такое, что профессор Учэнь и не надеялся вытянуть из него, и даже такое, что предпочёл бы никогда не слышать. Но останавливать его не стал. Сяо Цзю успокоился сам, когда бить больше оказалось нечего. Тогда, ещё раз пнув опрокинутый журнальный столик с лопнувшей стеклянной столешницей, он неожиданно осекся, будто задохнувшись, а затем с тихим воем осел на пол и закрыл лицо руками. Не замечая крови, не замечая, что поранился, не замечая, что вокруг мелкая стеклянная крошка и ранит ноги, впиваясь сквозь одежду. Он плакал так искренне, как может только напуганный восьмилетка, и так страшно, давясь всхлипами, как плачут совершенно разбитые взрослые.       Профессор Учэнь подождал, пока и это пройдёт. Любые слова и утешения сейчас были просто бессмысленны и сделали бы только хуже, Сяо Цзю бы их просто не воспринял или понял превратно. Вместо этого профессор начал собирать разбросанные по кабинету порванные бумаги, поднял диванные подушки. И с трудом вытащил пепельницу из стены, когда мальчишка подал голос:       — Об этом вы тоже напишите?..       — Ну, я собираюсь написать, что сегодня мы достигли некоторого прогресса. Не согласен? Сяо Цзю, — профессор подал ему руку, но тут же спохватился: — Прости, не буду тебя касаться. Пожалуйста, вставай сам. Садись вот сюда, я сейчас дам салфетки…       — Мне не нужно!.. — он упрямо шмыгнул носом и проглотил упавший в горло комок.       — Ладно. Тогда я тебе ещё антибиотики назначу, чтобы не подхватил что-нибудь.       — Это больница, не хлев, тут чисто.       — Вот именно.       Сяо Цзю насупился и послушно взял салфетки.       Как профессор Учэнь объяснял санитарам и коллегам разгром в своём кабинете, вопрос чертовски хороший. Единицы поверили, что он сам, схватившись за пепельницу, запнулся о столик и упал на стену, разбив всё вышеперечисленное, и обсыпался подушками и бумагами в процессе.       Именно так, вроде бы незаметно, понемногу, но профессор Учэнь перешел границы. Стал отвечать на звонки мадам Шэнь, давать ей советы и объяснять то, что не желал объяснять её сын. Научил, как найти с ним общий язык. Помог понять, почему она не должна была кидаться к нему в участке, обнимать при посещении клиники и даже звать по имени — должна была сначала спросить его. Заново познакомиться, как с совершенно чужим человеком. Потому что если бы она бросилась ему на шею с криком «А-Юань!», то сделала бы равно то, что сделали те, кто отнял его у неё. Назвала чужим именем и заставила это принять.       …—Конечно, он согласится. Он притворится, мадам Шэнь, как делал до этого, как привык, как его научили. Выдрессировали. Вы понимаете? Он помнит настоящую семью и своих старших братьев, помнит, что у него есть мать, но он не знает, что она — это вы. Он сделал всё, чтобы не забыть, там, глубоко внутри себя, он сохранил это воспоминание, иначе не стремился бы так яро, неустанно, всеми силами вернуться домой. Поэтому вам нужно помочь ему понять, что защищать это, прятать — больше не нужно. И что никто не накажет его за это. Но вы всё равно должны быть готовы к тому, что… мадам Шэнь, это уже не ваш мальчик, не тот, каким вы его знали и помните. Тот А-Юань не вернется никогда. Как разбитая чашка никогда не станет вновь целой…       Профессор Учэнь провел немало разговоров и с главой семьи. Впрочем, то больше ему самому было нужно, чтобы убедиться, что этот пылающий гневом и грозящий исками мужчина не пойдет на попятный. Не выбросит этого несчастного ребёнка, как сломанную игрушку, именно потому что он — сломанный. Так тоже бывает. Что отцы отказываются признавать, гордость и мужское самолюбие не позволяют принять настолько ужасающие вещи. Ведь диссоциативное расстройство идентичности частенько следствие не только насилия, но и растления… даже если снимки не покажут этого так явно, как сросшиеся переломы, реакция подростка на присутствие взрослых говорила сама за себя.       В ответ на свои иносказательные, осторожные намёки профессор Учэнь услышал базарную ругань и обещание получить по лицу, если он ещё хоть раз допустит даже мысль об этом. Ведь один раз отец уже отказался от него — поверил заявлениям полиции и сухой статистике, сколько детей удается найти живыми спустя сутки или неделю, и не стал слушать жену. Второго раза не будет.       …— Мне не нужны деньги, господин Шэнь, я не поэтому делаю это. Да, пусть это только моя работа, но дело не в ваших деньгах. Вся клиника будет вам благодарна, если вы просто пожертвуете их в благотворительный фонд, это будет намного правильнее. Я прошу прощения за свои слова, но я просто должен быть уверен, понимаете ли вы… нет, не то, через что прошел он, это уже не важно, — а то, через что ещё предстоит пройти. Вам всем, если вы — с ним. Это потребует много времени и сил, и никто не даст гарантии на успех. Душевные травмы — такие же, как физические, оставляют шрамы и делают некоторые вещи невозможными. Вы знаете это на собственном опыте. Это далеко не конец и ещё даже не начало…       И тот грызущий ногти, пребывающей в ужасающей панике и с восторженным, радостным облегчением во взгляде, долговязый парнишка у дверей его кабинета, профессор Учэнь вовсе не обязан был заниматься ещё и с ним. Но выслушал, и понял, и утешил, и объяснил… и даже пообещал передать Сяо Цзю, кто хочет с ним увидеться — тогда он всё ещё находился в клинике, под наблюдением. Пока шли следствие и суд, и всё прочие разбирательства.       На вопрос, почему он всё это сделал и вышел далеко за рамки «просто работы», профессор Учэнь мог придумать много ответов. Потому что любит помогать людям, потому что призвание, что-нибудь такое…       Или потому что шрамы есть у всех.       — Ты просишь меня сфабриковать дело? — фыркнул капитан Уван, когда профессор Учэнь пришел к нему.       — Нет. Я прошу тебя не быть таким предвзятым. И, пока его вина не доказана, не называть его убийцей. Если ты напишешь свой отчет в таком тоне, то ни у кого не возникнет сомнений. И у него не будет шанса. Шанса, который он всё же заслуживает.       — Ну серьёзно, Учэнь… Скажи, что ты делаешь это не из-за того, что не смог спасти Сиянь.       — Нет, — профессор Учэнь горько улыбнулся. — Давай начистоту: я не смог спасти Сиянь, потому что она не обратилась ко мне за помощью. Если бы она попросила — я бы сделал всё, что в моих силах, чтобы защитить её, и даже больше. Но она не стала, потому что считала, что я не смогу помочь. И знаешь, да, не было ни дня, чтобы ни я корил себя за то, что дал ей уйти. Но этот мальчик… Он прямо перед нами, представлен на наш суд — и он нуждается в помощи. Я могу ему помочь. Если только ты проявишь милосердие.       — Милосердие — это по твоей части, а я за справедливость. И он должен ответить за то, что сделал.       — Справедливость?.. Справедливо ли то, что восьмилетнего ребенка похищают, увозят в другой город, мучают и наказывают, избивая, связывая руки за спиной и заставляя стоять на коленях, пока он не падает в обморок от истощения, лишь за то, что он отказывается забывать своё имя и становиться послушным рабом? Справедливо ли, что единственный, от кого он получил помощь, единственный, кто сказал ему, что можно не подчиниться и научил, как дать отпор, — был грабителем и убийцей, мошенником и конченным извращенцем? Справедливо ли, что его мать даже не может назвать его по имени, потому что если она это сделает — то в его глазах ничем не будет отличаться от тех, кто отнял его у неё? Хочешь справедливости?! Что ж, вновь надень на него наручники, только потрудись, чтобы его руки оказались за спиной, встань так, чтобы он тебя не видел — и он признается во всем. В дефолте, в страстях египетских, в том, что он убил американского президента… в чём угодно. Он согласится со всем, что ты скажешь, лишь бы ты не бил его. Вот твоя справедливость.       — Учэнь, я ведь не это имел в виду.       — Нет, именно это.       Капитан Уван с тяжелым вздохом спрятал лицо в ладонях. Ему это тоже не нравилось, но и что с того? Есть закон, который должен быть исполнен, есть работа, которую нужно сделать. Это на страницах произведений возможны допущения в угоду фантазий, чудесные спасения, когда всё так просто решается обычным телефонным звонком и чьим-то желанием, или даже простой случайностью. Но даже будь так — мальчишка явно не главный герой, оберегаемый чем-то свыше, и роль коварного злодея ему подходила больше.       — А что, если ты ошибаешься? Что, если я помогу психопату избежать наказания и выпущу его на волю? Ты сам сказал, что, пережив такое, никто не остался бы нормальным. Я, честно сказать, с ужасом понимаю, что я бы не выдержал. Думаешь, он сможет вернуться к нормальной жизни? Не притащив в неё всё то, что сделали с ним, не испоганив жизнь другим?       — Что ж, если так случится — тогда я помогу тебе его поймать, осудить и посадить. Но если сделаешь это сейчас, то уничтожишь всё иные варианты, и мы никогда не узнаем, что могло бы быть.       Сказав это, профессор Учэнь отвернулся, уперся плечом в оконную раму и выглянул на улицу. А после длинной паузы, всё ещё глядя в окно, спросил:       — Ты знал, что он пытался заставить её избавиться от ребёнка? Держал взаперти, угрожал, даже пытался отравить, «вытравить эту дрянь».       — Су Сиянь?.. нет, — чуть помедлив, ответил Уван и вновь вздохнул. — Но, видимо, у него не получилось. Я читал отчет судмедэксперта, там сказано, что она родила незадолго до смерти.       — Да, я знаю. Я даже разговаривал с врачами, которым он пытался заплатить за то, чтобы ребенок из палаты ушел не в неонатологию, а в морг. Ни один не пожелал заявить. Как же, начальник полиции, разве можно!.. тьфу, пропади оно всё пропадом! Она не заслужила встретить смерть на задворках улиц, в куче мусора, без единой сочувствующей души рядом! Надеюсь, однажды он за это поплатится!.. Внешний вид таких людей стоит приводить в соответствие с их внутренней свинской сущностью!       — Не замечал за тобой такой кровожадности, — удивленно заметил капитан Уван, впрочем, невольно улыбнувшись.       — Кармические законы никто не отменял.       Надо отметить, что в тот день профессор Учэнь немного сделался пророком. Потому что когда глава департамента вновь поднял свою обличенную властью и силой длань, он направил её не на того человека. В такие моменты с губ само собой слетает: «Кровь есть кровь». Потому что если бы президент Таньлан знал ещё тогда, он бы эту загребущую ручонку оторвал по самую голову — вместе с ней же, ещё тогда. В этом смысле яблочко упало недалеко, и сын от отца мало чем не отличался.       Шэнь Цинцю, кстати, постоянно язвил на тему мировоззрения и духовных практик профессора Учэня. Ему это доставляло удовольствие, и всякий раз, когда не хватало аргументов или нечего было сказать в ответ, он принимался ехидничать о том, что профессору с такими убеждениями стоило бы податься в монахи, а не в психотерапевты. Разницы особой нет.       Профессор Учэнь только снисходительно улыбался. Да, он был убежденным буддистом, но это ничуть не мешало ему вести глубокомысленные дискуссии даже с таким законченным агностиком и непрошибаемым скептиком, как Шэнь Цинцю.       Их практически каждодневные встречи в специализированном учреждении сменились полуторачасовыми сеансами раз в три-четыре дня, когда Сяо Цзю сняли с учёта, и он вернулся домой, затем — сократились до часа раз в неделю, когда Шэнь Цинцю поступил в университет и съехал с родительского дома. Он ничуть не отставал от сверстников, а в чём-то даже превосходил, потому что Цю Цзяньло не ставил перед собой задачу вырастить для сестры глупого болванчика. Послушного и кроткого — да, но не глупого, потому занимался его образованием. Пусть немного позже, пусть он упустил пару лет, пусть не посещал нормальную школу — это не помешало ему идти вперёд, гордо задрав нос.       Шэнь Цинцю пылал жаждой самоутвердиться, и дело тут было только в желании проверить собственные силы, а в контроле. Ему необходима была свобода действий, без надзора, без вечных вопросов, куда это он, когда вернется и тому подобное, без опекающих родственников рядом, которые ходили вокруг него на цыпочках, как мимо хрустальной вазы. По иронии, меньше всего Шэнь Цинцю было нужно именно это. Он бы куда спокойнее принял, если бы его шпыняли без жалости, нежели такое бережное отношение. Разумеется, он как кот на новом месте проверял границы дозволенного, частенько доводя до белого каления окружающих, с нетерпением ожидая, когда же они перестанут это терпеть, когда же скажут ему это в лицо, когда отвесят заслуженную оплеуху… и не дожидался. Казалось бы, вот-вот — но один лишь взгляд на него снимал раздражение домашних, как холодным компрессом. Как будто они не могли себе позволить даже голос повысить, вспоминая, через что он прошел… Ох, Шэнь Цинцю никогда в жизни так не бесился, как в тот год.       Вот только…       — Тебе ведь до сих пор неуютно дома наедине со старшими братьями, хотя ты точно знаешь, что тебе ничего не угрожает с их стороны, — с сомнением заметил профессор Учэнь. — В общежитии будет полно незнакомых тебе людей, а в комнатах живут несколько человек рядом. Мужчин, Цинцю. Тебе ведь придется там спать. Ты уверен, что готов к настолько резкой смене обстановки? Конечно, мы обсуждали возможность реверсивной терапии, но знаешь, такой подход может только ухудшить…       — Я не собираюсь жить в общежитии, — с легкой насмешкой в голосе прервал его Шэнь Цинцю.       — Поясни, пожалуйста.       — Я спросил, возьмет ли Ци-гэ меня к себе, и он согласился.       Профессор Учэнь на секунду растерялся и даже не сразу нашелся, что ответить.       Господин Шэнь легко мог купить сыну квартиру рядом с университетом, только заикнись Шэнь Цинцю об этом. И он бы без зазрения совести попросил об том — если бы был уверен, что она достанется ему просто так, а не потому что он бедный мальчик с трагичным прошлым, за которое отец чувствует вину. Шэнь Цинцю запросто мог надавить на жалость и заставить чувствовать себя неловко, обязано чем-то, но именно в таком контексте это вызывало у него раздражение. Забота собственной семьи злила его. Любой другой был бы счастлив, что стараниями родителей и старших братьев он никогда ни в чём не будет нуждаться, и ему даже напрягаться не нужно по жизни, но Шэнь Цинцю от этой мысли скрипел зубами, грозя стереть их в порошок. Ведь всё это… ни капли не говорило о нём самом. О его усилиях, о его способностях, о его талантах и стремлениях — лишь о состоятельности семьи. Он никак не мог отделаться от мысли, что это унижает его, подавляет, вся эта забота и желание помочь лишь потому, что его самого ни во что не ставят и считают слабым, и всё в том духе. Любые слова и заверения здесь были бесполезны, он просто их не воспринимал. Хотел доказать, что в жалости и в таком отношении не нуждается и сам способен всего добиться, и профессор Учэнь в этом его поддерживал, однако…       — Цинцю, ты не думал, что это несколько… лицемерно с твоей стороны по отношению к нему?       — С чего бы? — спокойно ответил он, вновь едва заметно искривив губы в усмешке, и отвел взгляд в сторону. — Я ведь не настраивал и не навязывался, я просто спросил. Он легко мог отказаться, если ему неудобно или не хочется.       Профессор Учэнь вздохнул. По его мнению, Юэ Цинъюань просто не мог отказать, какими бы словами и неважно о чём попросил бы Шэнь Цинцю, хоть почку, ведь стараниями последнего чувствовал себя настолько виноватым перед ним, будто глубину греха невозможно изменить всеми кругами Ада.       Однако, даже понимая всю неправильность ситуации, откровенно судить или пытаться отговорить, или тем более запрещать Шэнь Цинцю это делать профессор не мог. Не потому что Шэнь Цинцю в тот период реабилитации ещё больше стал походить на минное поле, нежели год-два назад, и наверняка ушел бы в глухой отказ. В конце концов, он его врач, его психотерапевт, а не нянька, и не должен навязывать свою точку зрения — лишь помогать разобраться в себе и собственных проблемах и скорректировать мышление.       — Цинцю, пожалуйста, пообещай мне кое-что.       — Да, конечно, я постараюсь не пропускать сеансы из-за учебы…       «Я найду отговорку получше», — прозвучало между слов.       — Нет, не это.       — Мм? — Шэнь Цинцю, снисходительно махнувший рукой на треволнения профессора, будто отгоняя пару надоедливых мух, заинтересованно двинул бровями.       — Пообещай, что не станешь доводить своего нового соседа до самоубийства.       — Ну что вы, профессор! И в мыслях не было! Я что, похож на чудовище, что будет специально третировать окружающих просто удовольствия ради?       — У тебя это и мимоходом неплохо получается, — иронично подметил профессор Учэнь, прямо ответив на провокационный взгляд пациента, ясно давая понять, что не того он пытается провести.       — Ха-ха, вы меня переоцениваете… ну в самом деле, мне же надо где-то жить.       «У кого-то на шее», — крылось за приятной улыбкой.       Своё домашнее задание Шэнь Цинцю всегда выполнял, говорил спокойно и вежливо. Он научился производить хорошее впечатление и ладить с людьми, идти на уступки, быть терпимее… или хотя бы делать вид. Правда, более приятной в общении личностью он от того не стал, даже наоборот, научился хамить в такой особенно утонченной и изысканной манере, что не каждый понимал, отчего порой после общения с Шэнь Цинцю он чувствует себя так, будто его носом в отхожее место окунули. Это особенно хорошо было заметно, когда Шэнь Цинцю злился. Бить себя резинками по запястью, как советуют делать, чтобы контролировать гнев, он отказался наотрез, и вместо этого обзавёлся дурной привычкой кусать щёку изнутри и крутить в руках что-нибудь, что можно стиснуть.       Сухой звук разворачиваемого веера прекрасно сбивал собеседника, безмолвно прерывая его речь. Да и игнорировать человека напротив, что со скучающим лицом играет с веером, проблематично, обычно это бесит. Чего такие провокаторы и манипуляторы как правило и добиваются.       А ещё веером можно весьма чувствительно ударить кого-нибудь. Со всех сторон хорошая вещичка. Шэнь Цинцю разломал не одну штуку, пока научился худо-бедно контролировать свой гнев. Ну хотя бы швыряться вещами перестал, уже огромный прогресс.       Зря профессор Учэнь беспокоился о Юэ Цинъюане, у которого Шэнь Цинцю с его полного позволения и с комфортом устроился на плечах, разыграв безоблачные товарищеские отношения и воссоединение друзей детства. Как оказалось, Шэнь Цинцю способен отыскать мишень для своих язвительных нападок и ненависти, не отходя от кабинета профессора. Даже водить близкое знакомство для этого не обязательно.       Когда эта «мишень», решительным рывком открыв дверь, увидела за столом человека, мало похожего на доктора, которого самого видели здесь же, на приёме, — и тут же сдала назад, Шэнь Цинцю не выдержал. Хлопнув ладонями по столешнице, вскочил и крикнул:       — Почему ты опять уходишь?! Совсем дурак? Или просто так сильно трусишь?       Шэнь Цинцю не раз и не два видел этого мужчину с родинкой под глазом в приемной. Его трудно было не заметить, такого высокого и представительного, а забыть ещё труднее, ведь таких красавчиков даже в рекламе нижнего белья редко показывают. Даже в одежде было видно, насколько хорошо он сложен, Шэнь Цинцю, честно сказать, аж обзавидовался весь и от злости удвоил себе нагрузку в тренажёрном зале, но ничего, кроме усталости и болящих наутро мышц, не получил — такую мускулатуру за неделю-другую не накачаешь, даже сев на стероиды и белковую диету. Массу может и получится набрать, но именно сильную и пластичную мускулатуру, как у зверя, которая нарастает сама собой от образа жизни — невозможно. Абсолютно невозможно. Так мало того, мужчина и на лицо был красив!.. медсестрички и молоденькие аспирантки, проходящие практику под надзором профессора Учэня, оборачивались ему вслед, восторженно перешептываясь и хихикая. С этим фактом Шэнь Цинцю немного примерило лишь то, что мужчине это не доставляло ни капли удовольствия. Скорее нервировало, как если бы он считал, что обсуждают не его внешность, а самые сокровенные тайны. Плавали, знаем, проходили через это. Шэнь Цинцю даже позволил себе немного позлорадствовать. Но всё же, этот придурок его в конец достал! Ходит тут, мнется, как бедный родственник!       Сначала Шэнь Цинцю недоумевал, по привычке отнеся на свой счет, и даже разозлился, потому что этот болван с фигурой бога войны и явно мозгами кролика сбежал, как только увидел его приёмной профессора Учэня. Когда Шэнь Цинцю выходил из кабинета. В другой раз вроде бы сидел, ждал — и опять-таки шустро смотался, как только подошел ещё кто-то и сел рядышком. Затем этот придурок сбежал, даже не дойдя до отделения, потому что мимо проплыла аспирантка доктора и улыбнулась ему с самым благожелательным видом, поздоровавшись и явно намекая на более близкое знакомство.       Нет, Шэнь Цинцю тут был явно ни при чём. И вот, понаблюдав за этим цирком и даже выстроив кое-какую закономерность, он решил, что этот дурак в печёнках у него сидит. Ему даже надоело злорадствовать, и чувство собственного превосходства уступило место раздражению. Поэтому он, убедившись, что в приемной никого нет, остался в кабинете профессора, пока тот отошел по делам, ждать этого мужчину с родинкой и забранными в хвост волосами, сильно отросшими за время отпуска. Может, повезёт, и сегодня этот кадр наконец наберется смелости…       Повезло.       — Что ты сказал?! — проговорил этот мужчина, уставившись на Шэнь Цинцю и так и не выйдя за дверь. Наоборот, прикрыл её, оставшись, слава богу, с этой стороны. Хотя, будем честны, Шэнь Цинцю бы это не остановило, он бы и на всю больницу поорать не постеснялся, если бы это помогло ему достать оппонента.       — Что слышал! — ответил он с максимально возможным в такой ситуации спокойствием в голосе. И подбородок задрал, чтобы казалось, будто он смотрит на мужчину сверху вниз. Какого лешего этот придурок такой высокий и широкий в плечах, а?.. Не без причин Шэнь Цинцю до сих пор ощущал себя неуверенно и будто не в своей тарелке в присутствии столь крупных индивидуумов, которые очевидно и банально физически сильнее. Ему требовалось немало душевных усилий, чтобы оставаться спокойным — и тем более так откровенно "наезжать". Вздыбив подшерсток, как кот.       — Что, так страшно зайти? — продолжал Шэнь Цинцю. — Какого чёрта ты вообще сюда приходишь? Только потому, что сверху приказали и без заключения доктора тебя к работе не допустят? Судя по всему, они правы!       Мужчина звучно втянул в себя воздух, сжал кулаки. Шэнь Цинцю саркастично, с презрительной усмешкой бросил ему:       — Да расслабься. Никто о тебе ничего не говорил. Это называется конфиденциальность, придурок. Шепчутся о тебе исключительно потому, что ты странно себя ведешь, а медсестры хотят твой номер телефона. Всё, что я о тебе знаю, я почерпнул, наблюдая за тобой и за ними. У тебя явно армейская выправка, ты в хорошей форме, и такой на тренажерах не обретёшь, только в бою, на матах, и ты привык двигаться, как будто у тебя есть оружие. Хотя тебя явно лишили права его носить, портупею ты не снял, ты к ней привык. А ещё ты всегда садишься или встаёшь у стены, так, чтобы контролировать всё происходящее в помещении. И не подходишь к окнам. И судя по твоей нервозности и заметной паранойе, у тебя классический ПТСР. Как в учебнике! Так что, господин полицейский, или специальный агент, или кто ты там, ответишь мне: так страшно сходить к психотерапевту?       — Твоё какое дело?! — рявкнул тот.       — Да мне всё равно! Это не мне тут помощь нужна, я, слава богу, уже научился справляться сам, хоть как-нибудь. Боишься, что кто-то подумает, что с тобой что-то не так? Так спешу тебя просветить — это видно! Неужели тебе к психиатру обратиться унизительнее, чем к венерологу?       По затравленному, полному ярости взгляду мужчины было понятно, как сильно он хочет ударить по этому едко ухмыляющемуся лицу, разбить рот, что говорит такие крайне неприятные, но правдивые слова. Шэнь Цинцю возблагодарил небеса, чтобы между ними диван и стол, и этот вояка не доберется до него так быстро, и, пока будет скакать через мебель, он, Шэнь Цинцю, успеет выскочить из кабинета. Наверное.       Во время следующего сеанса профессор Учэнь впервые не спросил своего пациента, что бы тот хотел обсудить, а задал прямой вопрос:       — Цинцю, что ты сделал?       — Ничего, — совершенно бесстыдно ответит тот. — Если вы имеете в виду прошлую среду, то ничего, правда. Мы всего лишь поговорили. Может, я немного повысил голос. Зато этот милый молодой человек отматерил меня так, что уши в трубочку свернулись. По-моему, ему нужен в первую очередь не психотерапевт, а смирительная рубашка, а всё разговоры — потом.       — Просто поговорили, да? А почему тогда мой кабинет выглядел так, будто там подрались?       — Не знаю, — со столь же честным выражением лица, как и до этого, сорвал Шэнь Цинцю, и чуть скосил взгляд в сторону, изо всех сил борясь с желанием отвернуться. Деревянные пластины веера жалобно заскрипели под его пальцами. — Наверное, потому что это действенный метод, и вам стоит его запатентовать. Или проводить встречи в таких центрах развлекательных, где есть специальные комнаты, знаете, где за деньги вам дают кувалду, и можно громить всё, что есть в помещении, потому что оно специально туда для этого поставлено. Говорят, помогает справиться со стрессом.       — Цинцю!       — Что, неужели этот неандерталец невоспитанный написал на вас жалобу? Или от меня требует извинений за свое прищемленное чувство достоинства? Может, за отбитое достоинство?       — Я тебе говорил, что ты бываешь невыносим в общении и что с этим надо что-то делать?       — Да, неоднократно. Я работаю над этим. Теперь я могу сказать Ци-гэ целых пять предложений, прежде чем он пожелает выброситься в окно или доведет до этого меня. Определённо, прогресс на лицо.       Профессор Учэнь только мученически вздохнул. Обычно, после двух-трех лет терапии сбегают пациенты, бросают за ненадобностью, ибо считают, что всё наладилось с первыми успехами и большего не нужно, они и сами знают лучше, чем специалист с кучей дипломов и вполне себе медицинским образованием, что сами уже могут раздавать такие же советы и тому подобное. Но у Шэнь Цинцю всё было не как у нормальных людей, и сбежать порой хотелось его доктору.       Пару недель спустя, когда этот неприятный эпизод с хватанием за руки и маханием ногами по всем причинным местам слегка позабылся, и Шэнь Цинцю выкинул проблему из головы, благо своих хватало, то снова натолкнулся на этого придурка. Шэнь Цинцю как раз покидал кабинет профессора Учэня, опять, и заметил, что кто-то встал со стула в приёмной, опять.       «Опять сейчас даст дёру», — невольно подумал Шэнь Цинцю и, закатив глаза, поспешил к выходу, чтобы, во-первых, не нервировать эту трепетную лань своим присутствием, а во-вторых, таким незатейливым способом помешать оной смыться. Правда, он ошибся. Потому что мужчина вовсе не собирался уходить, а сделал шаг навстречу и неуверенно начал:       — Эй! Погоди.       — Ты мне? — после небольшой паузы спросил Шэнь Цинцю, повернувшись в пол-оборота, весь напрягся и поудобнее перехватил сумку.       — Ты… — мужчина никак не мог определиться, куда смотреть, и взгляд его бегал из стороны в сторону. — Не хочешь сходить выпить?       — Что? Сходить что? — возглас получился слишком резким и даже недовольным. Шэнь Цинцю не ожидал чего-то подобного и даже не сразу понял, что у него спросили, потому машинально переспросил, дав себе несколько лишних секунд на раздумья. Недоуменным взглядом смерил возвышающуюся перед ним фигуру, прикидывая, что вообще творится в голове у этого человека. Губы сами собой изогнулись в подобие усмешки, и Шэнь Цинцю скептически прищурился, чуть склонив голову на бок. Казалось, что он раздумывает не над ответом, а над тем, как бы поэффектнее залепить собеседнику по лицу.       Наверное, поэтому мужчина не стал дожидаться ответа и внезапно заявил:       — Ладно, забудь.       И ушел, просто взял и скрылся в кабинете доктора Учэня, хлопнув дверью.       Шэнь Цинцю так и остался стоять, приоткрыв рот и держа перед собой свою сумку в качестве щита.       «Ну хорошо, придурок», — скрипнув зубам со злости, решил он и сел на освободившийся стул. Закинул ногу на ногу, вытащил из сумки книгу и приготовился ждать. Сеансы обычно длятся от часа до полутора, как раз успеет дочитать и придумать слова пообиднее.       Где-то через час дверь вновь открылась — и раздраженный мужчина тормознул в дверном проёме, почти целиком закупорив его своей высокой фигурой. Шэнь Цинцю захлопнул книгу, убрал в сумку и поднялся. И решительно направился к этому болвану, который продолжал неловко переминаться с ноги на ногу, залипнув в дверях, будто не зная, что делать. Назад идти — наткнуться на доктора с его дурацкими вопросами, вперёд тоже нельзя, там Шэнь Цинцю, которого трогать опасно, ибо тот несомненно психованный. Мужчина уже был в курсе, что нельзя этого снисходительно фыркающего человека так беспардонно хватать, особенно за руки, за что в прошлый раз и поплатился отбитыми яйцами.       — Во-первых, — начал Шэнь Цинцю, подойдя почти вплотную, так, что возмущенно указующий перст уперся мужчине в грудь. — Я терпеть не могу людей, которые уходят, не дослушав, что хочет ответить собеседник!       — Ладно, — нахмурившись, ответил мужчина и скосил глаза на палец, тыкающий ему в грудь. — Что-то ещё?       — Да! — невозмутимо продолжил Шэнь Цинцю. — Во-вторых, извинись! Я не «Эй, ты!», у меня есть имя! Тебе не кажется, было бы не лишним сначала узнать его, а после куда-то приглашать?       — Хорошо, я понял. Всё?       Шэнь Цинцю говорил, повысив голос, так что в кабинете его было прекрасно слышно. Он представил, как профессор Учэнь прямо сейчас тихо хихикает там у себя, недовольно цыкнул уголком рта и заявил:       — Всё! — с максимально возможным достоинством и добавил: — Пока что.       После чего хапнул мужчину за ворот рубашки, отталкивая в сторону, и захлопнул наконец дверь. Затем кивнул в сторону выхода и сказал:       — Пошли. Надеюсь, ты знаешь хороший бар, потому что я в такие места не хожу.       — Почему?       — Мне нельзя пить, я на таблетках. Да, совсем, только если захочется прогуляться на тот свет. Кстати, подумай об этом, выпить можно сходить и кофе. Не самый плохой вариант для начала знакомства…       — Стой.       — Ну? — Шэнь Цинцю обернулся.       — Ты… как тебя зовут?       Этот неловкий, неуверенный вопрос вызвал у него улыбку, Шэнь Цинцю даже неожиданно для себя самого подумал, что не так уж раздражён, и рассмеялся. Очень уж не шёл такой смущенный вид и ковыряние виска пальчиком взрослому здоровенному мужику.       — Шэнь Цинцю. Твоё имя?       — Лю Цингэ, — представился он и протянул обе руки для рукопожатия. Цинцю вновь переложил сумку, взял её в другую руку и неуверенно, будто готовый чуть что, сразу отдернуть пальцы, коснулся чужой ладони. Она оказалась крепкой, чуть шероховатой, в старых мозолях, но теплой и надежной, сжалась в ответ уверенно и мягко, не стала слишком долго тискать тонкие пальцы.       Его руки были совсем не такими, как ему тогда показалась, не такими огромными, не сальными и вовсе не угрожающими. Такое могло показаться исключительно с перепугу.       — Давно ты…       — Четвертый год.       — А, то есть прежде ты был ещё более двинутым? — съязвил Лю Цингэ, и Шэнь Цинцю саркастично хмыкнул:       — Почему был? Но если ты больше не будешь хватать меня за руки и пытаться заломать, то, так уж и быть, обойдемся без членовредительства.       К моменту, когда профессор Учэнь счёл, что Шэнь Цинцю будет достаточно одного сеанса в месяц, жизнь и психическое состояние последнего более-менее наладились. По крайней мере, его перестало бросать из крайности в крайность, а страстные порывы прикончить парочку особенно ненавистных ему людей он успешно подавлял (строя теоретически планы несчастных случаев и мысленно с упоением развешивая по люстрам). Во многом это было связано с тем, что в университете Шэнь Цинцю взял курс психологии. Он даже изъявил желание прекратить принимать препараты, а то чувствует себя дёрганным параноиком каким-то. Ну в самом деле, он же не сумасшедший!..       Как выяснилось впоследствии, он нашел довольно неплохой способ и место, куда сливать всю ту злость и раздражение, стресс и всё прочее душевное дерьмо, которое производил в неимоверных количествах. В мире, оказывается, столько всего, что можно раскритиковать и смешать с грязью, используя свои сильные стороны и подавляющее превосходство, и ничего за это не будет, и применять физическую силу вовсе не обязательно — достаточно силы слова… хейтер от бога, чёрт подери. Ведь Шэнь Цинцю действительно превосходно разбирался в литературе, особенно классической, в жанрах и стилях, а благодаря своей скорости чтения поглощал книги быстрее, чем появлялись деньги на новые. А если же его спровоцировать — мог выдать неплохую лекцию, разгромную и уничижительную.       Многим позже эту черту его характера во всю мощь и абсолютно безнаказанно эксплуатировал один человечек, который своевременно подметил (уже после того, как Цинцю повторно слез с таблеток), что количество и качество выдаваемой информации и конструктивной критики прямо пропорционально количеству и качеству выпитого Шэнь Цинцю вина.       Если отбросить всё лишнее, можно только восхититься таланту, памяти и эрудированности этого человека, а так же его мстительности и целеустремленности, которые позволили ему всего лишь по одной короткой статье в университетской газете опознать стиль и слог горе-автора с сайта веб-новелл. А затем — высказать тому в лицо, что думал о его писанине, морально изничтожив.       Всё могло бы закончиться иначе, не будь этот несчастный так задолбан в тот момент. Тогда он бы мог оскорбиться, молча проглотить, просто уйти, может, даже психанул бы и врезал Шэнь Цинцю по лицу. Но у Вселенной были иные планы, и Сян Тянь Да Фэйцзи, он же — Шан Цинхуа вне просторов Интернета, был слишком взвинчен и нервничал из-за грядущей сессии, и что денег в этом месяце больше не видать, а есть что-то надо, и ещё по сотне причин, и был слишком уставший, даже чтобы просто удивляться тому, как его узнали. Поэтому он просто мученически вздохнул и выпалил:       — Ну так вперёд, давай, напиши сам! А я буду критиковать! Посмотрим, что получится!       Брать Шэнь Цинцю на слабо — идея, изначально обречённая на провал. Не потому что он не вёлся на такую фигню, наоборот, очень даже легко, но кто бы знал, насколько далеко он способен зайти, чтобы отстоять свои слова… Стоит ли удивляться, что после этого он накатал огромное полотно в комментариях, по пунктам взявшись разбирать косяки, тыча пальцем в сюжетные дыры и наматывая, точно кишки на локоть, все стилистические ошибки и прочая. И ведь не поленился! Шан Цинхуа сто раз пожалел, что открыл рот и тем самым признался. А потом подумал, прикинул… у всего же должны быть светлые стороны, правильно?       Сян Тянь Да Фэйцзи мог бы поклясться, положа руку на сердце и на любую интересующую часть тела: нет более жесткого и безжалостного критика, чем Шэнь Цинцю. В единственном экземпляре и достался этому несчастному. Настоящий анти-фанат, который будет громко кричать и плеваться, но с мазохистским упорством прочитает до конца.       Так почему же Шан Цинхуа с тех самых и до сих пор показывает этому диванному эксперту свои черновики, несмотря на то, что Шэнь Цинцю всякий раз разносит их в газовую взвесь?       Да потому что он так же считал, что нет более дотошного и внимательного редактора, чем Брат-Огурец. Ведь он не просто раскритикует — он также предложит, как исправить, и накидает парочку интересных идеек и сюжетных поворотов, а при желании из него можно вытряхивать идиомы, как из словаря. Когда он эпично возлежит в берлоге Шан Цинхуа на его же диване, с бокалом вина и с глубокомысленным видом рассуждает примерно так: «А вот тут было бы прикольно, если бы они были голые. И он бы сказал…». Учитывая, что обычно за такую работу полагается процентов двадцать от авторского гонорара, не трудно всего лишь обеспечить Шэнь Цинцю вином на вечер. Он всё равно много не пьёт, одной бутылки ему хватает, чтобы разглагольствовать до самого утра.       Многие бы сказали, что он изменился как-то даже слишком резко, изменилось его поведение, его манера говорить, даже глаза… в какой момент извечная напряженность во взгляде исчезла, уступив место спокойствию, может быть, с легким флером суетности. Подобная невозмутимость и умение владеть собой были свойственны Шэнь Цинцю и раньше — просто он будто перестал ожидать подвоха и удара каждую секунду, перестал заботиться об этом… перестал походить на туго натянутую и низко вибрирующую струну, готовую сорваться и хлестнуть в ответ. В нём появилась определенная уверенность, позволившая свободно расправить плечи.       Хотя конечно, со стороны могло показаться, что это произошло так быстро, словно он уснул — и проснулся другим человеком. Если не знать, что за этим изменением стоят долгие годы терапии и длительные беседы, после которых Шэнь Цинцю уходил обиженный, задумчивый и раздраженный. От нервного напряжения он однажды даже свалился с сильнейшей простудой, а проснувшись — обнаружил прикорнувшего на краю постели Юэ Цинъюаня. Его мягкий, встревоженный взгляд и взволнованный голос, спрашивающий, болит ли что-нибудь, будто ослабил последний, самый тугой узел, в который завязал себя человек по имени Шэнь Цинцю.       Он, Юэ Цинъюань, хотя жил вместе с ним и видел каждый день, тоже заметил это не сразу — но заметил. Заметил, что вроде бы при оставшемся точно таким же внешнем обличье, внутренняя суть Шэнь Цинцю сильно переменилась. Его перестали захлестывать эмоции, он не нуждался более в таблетках, чтобы это контролировать, он стал нормально засыпать и не просыпался теперь от кошмаров посреди ночи, он прекратил отгораживаться от людей… Конечно, от терпимости он по-прежнему был так же далёк, как от Луны, а тупость не переносил ни в каком виде, но в остальном мало что могло содрать с него эту высокомерную и хладнокровную маску спокойствия. За которой также постепенно воцарялось уверенное спокойствие. Словно его перестали раздирать внутренние демоны. Словно он знал наперед, знал, что будет делать, знал, как справиться, и знал, что справится.       А когда Юэ Цинъюань начал преподавать в школе, Шэнь Цинцю решил, что это должно быть интересно и совсем не сложно, и бросил идею заняться психологией. Юэ Цинъюань широким жестом пристроил его рядышком, подыскав работу репетитором. Что само по себе шокировало. Ведь такой человек, мягко говоря неуравновешенный, а если говорить честно, то жестокий и мстительный, вряд ли смог бы учить детей…       Профессор Учэнь тогда на славу повеселился, ведь в отличие от остальных прекрасно знал — этот гордый и жесткий, будто струна цинь, человек более всего строг и требователен к самому себе.       Впрочем, детей в самом деле стоило пожалеть. Самый страшный учитель литературы и языка, какого можно вообразить. От поэтичной мягкости в нём были только его шикарные волосы.       И вдруг — срыв.       Шэнь Цинцю пропускает сеанс.       Без предупреждения, что ему несвойственно. Дважды кряду, что совсем странно. И не отвечает на телефонные звонки.       Когда профессор позвонил узнать, не случилось ли чего, Юэ Цинъюань взволнованным шепотом сообщил, что не знает, что делать. Может, звонить в неотложку? Потому как кажется, что стоило бы! Потому что Цинцю отказывается есть и практически не выходит из комнаты, даже не встает с постели. И не разговаривает, не отвечает на вопросы.       Юэ Цинъюань застал его у входной двери, с опухшим от слез лицом и безумной улыбкой, натянутой на лицо, словно параличом, и с разбитыми в кровь руками. Вернувшись под вечер в городскую квартиру, он обнаружил, что видеофон разломан в щепки, разбит и выдран из стены прямо с проводами, просто уничтожен. Шэнь Цинцю сломал и свой веер, и свой телефон, и разбил все зеркала в доме. И продолжал в совершенной прострации на автомате колотить в стену донышком кулака, бормоча себе под нос «Заткнись, заткнись, заткнись…», а его рука была не просто в крови — вся кисть почернела от порезов и кровоподтеков.       Шэнь Цинцю довольно долго избегал этой встречи и этого разговора. Примерно пока рука не зажила. Вообще, это был перелом. От многочисленных ожесточенных ударов пястные косточки покрылись трещинами, и малейшее усилие на руку отзывалось резкой болью до самого локтя. Но в тот момент, когда он почти в истерике громил прихожую, Шэнь Цинцю боли не чувствовал совсем. Кричал, что так нужно и что он заслужил, и что это не его вина, и прочие, абсолютно не связанные между собой вещи, и Юэ Цинъюань не мог его успокоить, как бы крепко не держал, не мог помешать вредить самому себе. Оказалось, есть достаточно много способов это сделать, даже если тебя обнимают и прижимают к себе так крепко, что дышать трудно.       Не то чтобы Шэнь Цинцю в деталях рассказывал, что происходит у него в жизни или жаловался, нет, как раз последнего он избегал, словно огня. И всё же, содержимое их сеансов давало профессору Учэню некоторое представление о происходящем. Он даже мог предположить, что послужило причиной срыва. И тысячу раз пожалел, что столь неосторожно, не подведя к этому разговору с нужным настроем, поднял такую опасную и неприятную тему. О привязанностях. Ведь он так привязался к этому ребёнку, только слепой бы не заметил его особого отношения и этих теплых чувств, которые Цинцю сам предпочитал не замечать… до недавнего времени.       — Я не хочу обсуждать это, — заявил он непреклонным тоном.       — О как. Что ж, как скажешь, твоё право, — профессор Учэнь немного помолчал. — Расскажешь, что с рукой?       — Ничего серьёзного. Почти зажила.       — Мм, — отстраненно протянул профессор, а затем в кабинете воцарилась тяжелая тишина. Профессор Учэнь обернулся, с бесстрастным выражением лица протянув руку до стола, наугад выбрал из стопки папку с документами и вчитался. Шэнь Цинцю молча сидел напротив, сложив руки на коленях. Его едва пальцы удерживали веер, правое запястье всё ещё было затянуто повязкой.       Прошло довольно много времени, прежде Шэнь Цинцю заговорил, профессор Учэнь даже успел на самом деле начать вникать в содержимое документов, когда его голос, холодный, как кубики льда в стакане, будто острым лезвием меча вспорол установившуюся тишину:       — Я действительно способен только на такие отношения?       — Мм? — вновь протянул профессор Учэнь, поднимая голову.       — Зависимые. Дисфункциональные.       Профессор Учэнь отложил документы.       — Что ты подразумеваешь под этими определениями?       — Юэ Цинъюань, — дернув уголком рта, нехотя напомнил Шэнь Цинцю. — И Лю Цингэ. Он… это было удобно. Я хотел, чтобы он чувствовал, что обязан мне. Он не рассказывал вам?.. я могу позвонить в любое время, и он приедет за мной куда угодно, будет ругаться, ворчать, даже грозиться, что больше никогда и это в последний раз… но он ни разу не заставил меня возвращаться своим ходом.       — Это плохо?       Шэнь Цинцю неопределённо пожал плечами.       — Все мы в той или иной степени используем друг друга. Использовать можно кого угодно. Но если используемый не страдает, а наоборот, ему приятно и интересно, то в этом нет ничего плохого. Думаешь, Юэ Цинъюань не использовал тебя? Не думай, что он ничего не понимает, он не из тех, кем можно легко манипулировать, но он благоволит тебе и готов уступить даже без подобных ужимок. Попробуй как-нибудь поговорить с ним начистоту, увидишь, что далеко не всё завязано на чувстве вины. Его чувства к тебе намного глубже, чем банальная жалость. А Лю Цингэ, сомневаюсь, что он делает это для тебя лишь потому, что задолжал тебе немного психологической поддержки в трудный момент… это, возможно, нарушает конфиденциальность, раз говорю я, но он едва ли считает себя обязанным тебе. Ты его раздражаешь.       — Когда в городе на меня напали, он избил того бугая до потери сознания и запихнул в мусорный контейнер, наплевав на собственный статус и что это может стоить ему работы.       — Но ты же его об этом не просил.       — Нет. Я, если честно, был удивлен… его отношением. Он злился больше всех.       — Это лишь показывает, что он о тебе беспокоится. Все мы злимся, если происходит что-то, на что мы не можем повлиять. Когда чувствуем собственное бессилие. Тебе знакомо нечто подобное?       Шэнь Цинцю, помедлив несколько секунд, неуверенно кивнул.       — У меня всегда так… выходит. Как будто я не могу иначе.       — Можешь объяснить, как «так»?       — Вы знаете… — Шэнь Цинцю вздохнул и прикрыл глаза, опустив подбородок на грудь. — Мы уже говорили об этом, и ни к чему определённому не пришли. А неопределённость ужасает меня намного сильнее.       — Неопределенность в плане отношений?       — Нет. Мне… Я из тех людей, что заглянут на последнюю страницу книги, едва прочитав первую главу. Мне нужно знать подобные вещи. Нужно знать, куда я пойду, что буду делать. Где, как, зачем. Мне необходимо… необходима уверенность, какие-то гарантии, запасной путь. Когда что-то идет вразрез с планами и не так, как должно, когда весь «сюжет» летит псу под хвост и кроится заново, это… я не знаю. Хочется всё бросить. Или самому откуда-нибудь броситься. В такие моменты я предпочту уйти. Как-нибудь. Уйти на территорию, где я смогу это контролировать, в своих границах. Где у меня будет выбор, свобода действий. И если я… когда я подпускаю к себе людей, я предпочитаю контролировать их поведение. Мне нужно контролировать, насколько они близко и как влияют на меня…       — Знаешь, ты говоришь об этом с таким трагичным выражением на лице, будто сажаешь их на поводок. Цинцю, мы с тобой столько времени работали над тем, чтобы установить эти так называемые социальные границы, в которых ты чувствуешь себя уверенно и спокойно, а теперь ты вдруг заявляешь, что это плохо? Что плохого в уверенности? Что плохого в том, чтобы не давать окружающим людям затрагивать себя? Когда приходишь в чужой дом, правила приличия диктуют надеть тапочки и помыть руки, прежде чем идти дальше, подходить ближе и что-то трогать. Разве отношения между людьми выстраиваются не таким же образом? Нормальные, здоровые отношения.       Шэнь Цинцю не ответил, прикусив щеку изнутри.       — Ты со мной не согласен. Хорошо, это нормально.       А затем, он спросил, что ему делать. Он не знал, не понимал, запутавшись в собственных мыслях, точно в веревочной сети, и чем сильнее трепыхался — тем туже затягивались узлы.       — Ты хочешь честный ответ, Цинцю? Я не знаю. У меня нет готового, простого решения и нет чудодейственной пилюли, которая по волшебству бы избавила тебя от проблем. Но, может быть, тебе стоит начать с того же?.. С «вымытых рук».       Шэнь Цинцю посмотрел на свою руку, на раскрытую ладонь, сжал-разжал кулак и прикрыл ею глаза, проведя по лицу, затем усмехнулся:       — Ваши аллегории всё страннее и страннее, профессор Учэнь. Это что, тоже часть буддийского мировоззрения?       — Ты мне скажи, — со смешком ответил профессор. — Ты же в этом разбираешься.       После ареста, когда Шэнь Цинцю попал в больницу, и после длительного беспамятства, профессор очень сильно опасался рецидива. В целом, ситуация сложилась преотвратная, и когда профессор наконец смог увидеться со своим подопечным, он ожидал чего угодно, до возвращения «Сяо Цзю» включительно, — но только не вопроса, ради которого Шэнь Цинцю просил прийти к нему в палату.       — Расскажите о матери Бинхэ.       — О ком?       — Су Сиянь. Расскажите о ней.       Стоит отметить, что профессор Учэнь испытал небывалое потрясение, когда впервые увидел этого мальчика, Ло Бинхэ. Хотя тот был уже не мальчик, а молодой мужчина, неважно, в таком возрасте, в каком пребывал профессор Учэнь, всё одно беспутная молодёжь. Надо же было такому случиться!.. Можно много раз сказать и повторить, что Ло Бинхэ сильно похож на свою мать, но передать это лишь словами невозможно. Мягкие и изящные, но вместе с тех строгие и холодные, черты лица той, кто своим каблуком безжалостно топтала мужские амбиции в зале суда, воплотились во внешности её дитя. Кроме глаз, это решительный и упрямый взгляд и хищный разлет бровей…       — Как ты…       — Не важно, как, главное, что знаю. Что тогда произошло?       Это был не самый приятный их разговор, и не самая приятная встреча после — когда профессор Учэнь столкнулся лицом к лицу президентом Тяньланом. Когда вдруг понял, что эта палата, похожая на президентский номер, предназначалась для одного Шэнь Цинцю, откуда же тогда тут ширма?..       Президент Таньлан решительно откатил ширму в сторону. Он сидел за ней всё это время, молча слушая. Губы его, стиснутые в жесткую линию, дрожали.       — Вот как?.. Это правда?       …— Честно, я до сих пор не могу понять, было ли то решение правильным… нет, не было. Я совершил ужасную вещь, о которой жалею и по сей день. И я даже сейчас не могу сказать, был ли у нас выбор, можно ли было что-то сделать иначе… я не могу придумать ничего другого. А ведь я лучше всех должен был понимать, как это, и всё равно…       — Я так не думаю, — прервал его скомканную речь профессор Учэнь. Шэнь Цинцю, растерянно замолчав, невольно перевел взгляд на профессора. Тот дождался, пока он посмотрит на него и повторил: — Я не думаю, что твоё решение было неправильным.       — Издеваетесь? Стоит только оглянуться, посмотреть, к чему оно привело!..       — Нет. По крайней мере, в отношении тебя, Цинцю, это было верное решение. Необходимое. В тот момент — крайне важное. Ведь точно так же, как этот мальчик стал зависим от тебя, ты стал зависим от него, что само по себе отнюдь не нормально. И что ты лучше всех понимал, так это что не готов к отношениям. Ты ведь сам об этом спросил, помнишь? Ты уже знал, что это проблема, что так нельзя. Поэтому я считаю, что разорвав эти отношения и прекратив всякие контакты, ты поступил правильно. Это нужно было сделать.       — Может быть… и всё же, я мог поступить иначе.       — А вот это уже другой вопрос. Да, полагаю, ты мог сделать это не столь жестко, мог поговорить, как-то объясниться или прояснить ситуацию, в конце концов, он ведь не дурак и мог бы хотя бы попытаться понять твою точку зрения. Однако само решение прекратить ваши отношения, оно было верным. Знаю, это больная тема для тебя, но рано или поздно нам придется вновь её поднять. Если ты не готов сейчас…       — Отчасти, — Шэнь Цинцю куснул щеку изнутри, вздохнул и опустил голову, прикрыв лицо ладонями. — Тогда было такое чувство, будто моя жизнь опять разваливается на части, привычный ритм нарушился, и это страшно, немного как бы… я не знаю, как это объяснить. Всё было плохо, казалось даже хуже, чем в начале, и тем не менее… Да чёрт возьми, мир не перевернулся, не раскололся надвое, и всё так же продолжал движение, и мне всё ещё нужно было заканчивать грёбанный диплом, всё ещё ходить на работу и заниматься с учениками, звонить домой, потому что иначе мать начинает сходить с ума, общаться с людьми, потому что от меня многое зависит… И системе было бы плевать на моё моральное состояние, потому что проблемы есть у всех!.. Но!..       — Продолжай, я слушаю.       — Но это не то, с чем невозможно справиться. Хах, складывать ручки на груди и лежать в ожидании смерти точно не мой выбор. Никогда таким не был. Вставать всё равно пришлось бы, — Шэнь Цинцю взял недолгую паузу, выравнивая голос. — Мне тут кое-кто недавно сказал, что в жизни стоит искать человека, с которым будет комфортно даже на подоконнике. И я думаю, что нам обоим стоит поучиться делать так, чтобы нам было удобно, не боясь причинить друг другу боль. А то это похоже на пляски на расстоянии клинка, кошки-мышки какие-то. Вот что я думаю.       Профессор Учэнь кивнул сам себе, задумчиво хмыкнул, черканул пару строк в блокноте. Шэнь Цинцю глянул на часы.       — Время? — уточнил профессор, и Шэнь Цинцю кивнул. Несмотря на достаточно близкие, если не сказать дружеские отношения, определённые профессиональные границы они поддерживали. И звонки в середине дня или ночи, потому что вдруг взгрустнулось или накатила паника, это не то, чем занимается психотерапевт. Проблемы формулируются, обсуждаются и решаются в строго определенные часы в кабинете, а остальное — личное время профессора. Хотя о личном они иной раз тоже болтали, даже за чашечкой кофе.       — Тогда давай закончим на сегодня, — профессор Учэнь взял свой ежедневник, пролистал странички, выискивая свободный день в следующем месяце, и вдруг усмехнулся.       — Знаешь, кто ко мне недавно заходил?       Шэнь Цинцю поднял взгляд, молча спрашивая.       — Президент Тяньлан.       — Зачем?!       — Хороший вопрос. Я тоже сначала не понял, думал, пора готовиться к худшему, а он посидел немного и как начал разглагольствовать… в общем, я посоветовал ему в следующий раз записаться на приём, как все нормальные люди, потому что в обед я обычно обедаю, а не провожу внеплановые консультации.       Шэнь Цинцю тихо рассмеялся, а профессор Учэнь продолжил:       — Проблемы там, конечно, есть, и немалые, но мнится мне, прямо сейчас ему просто скучно. И одиноко.       — А вы посоветуйте ему почитать что-нибудь. Что-нибудь лёгкое и не особо обремененное логикой и сюжетом, просто чтобы расслабиться. Что-нибудь вроде «Сожалений горы Чунь», например… непотребства сейчас в моде.