Вопросы и ответы

      Ожидание — самая тягостная и мучительная из всех пыток. Хозяин вернулся домой после удачного рейда — даже до их хлева, где хозяин держит свои любимые особые игрушки, долетают звуки пьянки и весёлого кутежа. Для них же это значит лишь одно: после долгого отсутствия хозяин захочет «развлечься», и для этого неизменно выберет кого-то из них.       Смутная тревога — первое, что он ощущает. Тенью она подкрадывается ближе, холодными костлявыми пальцами сжимая плечи и проникая под кожу. Он пытается сбросить её, понять, откуда она, но прежде чем разум начинает осознавать, приходит паралич и лавина чистого ужаса, приковывающая к месту. Острый и в тревожном страхе ещё больше обострившийся слух улавливает ритм чужих шагов, и отчаяние затапливает его изнутри.       Ожидание — самый страшный кошмар. Животный страх, за которым неизменно последует что-то, что в разы хуже смерти. Все они, пленники чужой жестокости, по сути своей ещё дети, но они уже познали худший из ужасов, от которого нет спасения. И когда дверь открывается, время и жизнь для каждого обрываются и останавливаются.       Хозяин окидывает их удовлетворённым взглядом, наслаждаясь зависшим в воздухе ледяным страхом. Упивается им, и он видит, как трепещут чужие ноздри, вдыхая его. Хозяин не чувствует вони нечистот, пропитавшей комнату, но когда её эхо долетает до него, он брезгливо морщится. Окидывает всех небрежным взглядом и останавливает его на нём, рыжеволосом лесном эльфе, одном из тех, кому не повезло выживать здесь дольше других. И губы хозяина тянутся в похотливом голодном оскале, и сердце раба обрывается, камнем падая куда-то в желудок. — К полуночи я хочу видеть тебя в своих покоях, — приказ не подлежит никакому обжалованию, и едва дверь за хозяином закрывается, он жмурит глаза и не может сдержать всхлип отчаяния.       Худший кошмар снова и снова воплощается в жизнь, ведь он любимая игрушка жестокого садиста. И у него нет выбора, кроме как подчиниться чужой воле и исполнить её, как от него требуется. — Пришёл... — сначала он слышит довольный голос, и лишь потом тот обрастает образами.       Знакомая комната боли, страданий и унижений выглядит всё также неизменно. Просторное полутёмное жаркое помещение, тускло освещаемое огнём, горящим в золотых светильниках, подвешенных на золотых же цепях к потолку. Бо́льшую часть пространства в ней занимает низкая широкая кровать, застеленная дорогими тканями красных и оранжевых тонов. Остальная мебель немногочисленна, но неизменно роскошна и дорога, вырезана из ценных пород дерева и добытая как ценный трофей где-то на территории необъятной Империи.       Хозяин всегда любил роскошь, и любил в избытке. Вкус его был таким же грубым, как и он сам, а потому богатство демонстрировал с излишеством, показывая не столько его, сколько свой дурной вкус. Ведь даже в этой комнате, используемой им лишь с одной целью, редкие тумбы прогибались от тяжести золотых статуэток, утвари и золотой отделки; стены были увешены трофейным оружием, нагромождённым друг на друга; полы были застелены знаменитыми краснолюдскими коврами, небрежно накинутыми друг на друга в несколько слоёв. От переизбытка накопленных богатств становилось тесно, и в без того жаркой настолько, что кружилась голова, комнате дышать становилось ещё тяжелее.       Её материальность сдавливала, словно ловушка. Но куда сильнее на плечи давила аура её хозяина, как всегда вальяжно развалившегося в центре широкой кровати и взирающего с ленивой насмешкой и похотливым предвкушением.       Комната была под стать ему. Обвешанный золотыми перстнями и массивными браслетами и цепями, как всегда полуобнажённый, выставляющий напоказ крепкое крупное тело, он смотрел хищным взглядом чёрных глаз, источая ауру властной опасности. Он был силён и жесток, но всегда насторожен, словно в любой момент ждал удар в спину, а не контролировал ситуацию полностью. В этом крылась одна из величайших опасностей Силсана, делающих его особенно жестоким и безжалостным. — Иди сюда, — его властный голос не терпел возражений, и раб уже знал, что даже тень намёка на неповиновение карается жестоко так, что смерть кажется желанным избавлением.       Его ноги дрожали, и тело тоже била мелкая дрожь. Сердце гулко стучало в груди, а мозг кричал в агонии. Он не хотел подчиняться, не хотел того, что следовало за этими словами, но у него не было выбора, как и не было права голоса. Ведь он всего лишь вещь, и хозяин может сделать с ним всё, что угодно. И видят боги, если они существуют, лучше бы он убил его, чем заставлял раз за разом терпеть унижения. — Быстрее, мальчишка! — Силсан нетерпеливо рыкнул, наблюдая, как медленно, словно на казнь, шёл к нему раб. Тот вздрогнул от резких нот, затравлено посмотрев на него, но покорно ускорился, хоть всё внутри скручивало отторжением и мучительным желанием быть где угодно, но только не здесь.       Стоило мальчику подойти к кровати, как хозяин грузно перекатился ближе к краю и грубо схватил горячей рукой тонкое смуглое запястье. Резко потянул на себя, заставив его упасть на неё, и тут же до боли заломил её, вдавливая в поясницу. Сам сел примерно там же и навалился горячей грудью на спину, вжимая худое тело в постель, обжигая своими прикосновениями и аурой. Второй рукой схватился за рыжие волосы раба, до боли оттягивая их, заставляя его выгнуть шею и поднять голову.       От Силсана несло потом и перегаром, и чем-то палёным. Он наклонился, и его потрескавшиеся губы жадно впились в губы мальчишки, терзая их, сминая и кусая. Рука сильнее оттянула волосы, натягивая до предела, а вторая до хруста сжала запястье, доставляя назойливую резкую боль. Но раб должен был покорно терпеть её, ведь хозяин не любил, когда вещи без разрешения подавали голос.       Разорвав поцелуй, Силсан с силой вдавил голову мальчика в постель, впившись короткими сильными пальцами в череп так, словно собирался раздавить его. Запястьем нажал на впадину затылка, фиксируя шею, почти перекрывая доступ и без того тяжёлого кислорода. Спустился ниже, проехавшись твёрдым обжигающим желанием по худым ягодицам, прежде чем ворваться буквально, без подготовки и какого-либо предупреждения, разрывая мышцы и обжигая кожу, наполняя острой резкой болью изнутри.       Он низко довольно рассмеялся, поёрзав, наслаждаясь чвакающими звуками и втягивая носом металлический запах крови. А после склонился, зубами впившись в плечо и резким, сильным, глубоким движением вбиваясь в тело под собой, разрывая ещё больше и причиняя ещё больше боли, заставляя мальчишку до онемения стиснуть зубы и до побеления костяшек свободной рукой сжать простынь. — Сука!.. — хозяин рыкнул недовольно, и выйдя полностью, снова ворвался с болью и жаром. Раб от этого зажмурился до белых пятен перед глазами, но глухой всхлип всё равно вырвался из груди.       Это было так унизительно. Помимо невыносимой боли, что была в каждой клетке его тела, это было так тошнотворно мерзко. Хозяин развлекался с ними самыми разными способами, каждым из них удовлетворяя собственную эгоистичную жестокость. И даже в похоти он насыщал животное внутри себя, упиваясь чужими страданиями и болью. — Я разве позволял тебе открывать рот, щенок?! — прошипел он, и с новым толчком его тело объяла огненная аура, опаляющая кожу в местах соприкосновения с кожей саламандра буквально, отчего раб дёрнулся скорее рефлекторно, прежде чем глухой крик вырвался из глубин грудной клетки. — Молчи, сука! — Силсан взревел, и в его движениях появилась исступлённая сила, а сам он, отпустив волосы, горящим кулаком тяжело ударил мальчишку в скулу, лишь чудом не сломав и не повредив лицевую кость.       Мальчик под ним задрожал, кусая губы и жмуря глаза. Боль была повсюду, но ему нельзя было её показывать, иначе её станет ещё больше. Однако терпеть тоже было невыносимо, и слёзы сами по себе потекли из глаз, пока в жестоком животном исступлении хозяин насыщал свою похоть, вбиваясь в безвольное израненное тело. К счастью, хватало его всегда ненадолго, и обжигающим огнём он пометил раба так, как любил делать это всегда. К несчастью же, одного раза ему всегда бывало мало.       Отстранившись, на несколько мгновений хозяин замер, любуясь видом. Семя его мешалось с кровью, и этот вид всегда приносил ему особое извращённое удовольствие. А после он грубо перевернул мальчишку за плечо с живота на спину и наклонился, любовно погладив влажный от слёз, наливающийся тёмным синим цветом синяк от своего удара... прежде чем хлёсткая пощёчина перекрыла боль новой болью. — Сучёныш... — Силсан плюнул ему в лицо. — Не думай, что я закончил с твоей сладкой дыркой, — он крепко схватился за его ноги, раздвигая их в стороны и поднимая, заставляя раба приподнять бёдра.       Тот снова не сдержал всхлип, чувствуя, как рыдания боли и унижения сжимают грудь. Дрожащими руками, запястье одной из которых тянуло ноющей болью, и оно медленно распухало, он закрыл лицо, искренне мечтая умереть здесь и сейчас, лишь бы только этот кошмар наконец-то закончился. Но боги, если они действительно существуют, были глухи к его мольбам и слепы к страданиям, а потому за своеволие его ждала кровавая жестокая расплата.       Он не всегда запоминал всё, что происходило в этой проклятой комнате. В какой-то момент разум отключался, когда боли и унижений становилось слишком много. Лишь чувствовал эхо — ожоги, треснутые рёбра и обжигающая изнутри жидкость. Хозяин помечал его снова и снова, и снова. Его твёрдые кулаки били точно и сильно, оставляя кровоточащие гематомы. Он вбивал в раба покорность через боль и унижения, и в какой-то момент чужие крики затихали, а слёзы высыхали. И удовлетворённый результатом, Силсан трахал безвольное тело столько, насколько у него хватало сил, спуская в него всё, что было, изливаясь досуха буквально. — Покорность намного больше к лицу такой шлюшке, как ты, — развалившись в лености, после всего он любовался ожогами и синяками, и кровоподтёками, прежде чем грубо пнуть мальчишку ногой в поясницу, выгоняя прочь. — А теперь иди так и не смей смывать с себя мои следы. Пусть все видят, что ты из себя представляешь, маленький сучёныш. И если по дороге кто-то ещё захочет трахнуть тебя, будь хорошим мальчиком и с благодарностью подставь свою задницу! — его насмешливый голос и довольный хохот врезался в разукрашенную синяками спину, когда безвольный покорный раб молча побрёл к двери обратно.       Он еле переставлял ноги от боли, чувствуя, как к тому же кровь и чужие соки текут по ним тяжёлыми каплями. И ему было так тошно и мерзко от самого себя, но он был слаб и беспомощен, и ничего не мог сделать, чтобы постоять за себя. Ни тогда, когда не знал, что его ждёт и пытался сопротивляться хоть как-то, ни теперь, когда знал, что любое сопротивление обречено лишь на ещё большие мучения. И он шёл, униженный, запачканный и обнажённый, через весь дом обратно в свой хлев, и существование снова и снова казалось худшим из возможных наказаний.       «Аэлухель»       Голос, раздающийся откуда-то издалека, не сразу привлекает его внимание. Он хмурится, останавливаясь, и осматривается по сторонам. У него ведь нет имени, но почему-то это обращение звучит очень знакомо и будто бы к нему, и осознание пробивается медленно, словно через толщу воды.       «... Хель... Аэлухель...»       Подсознание, полное агонии боли, играет с ним злую шутку. Оно хочет отдать собственные страдания, которым не было выхода, и оно отдаёт, без разбора и без жалости. Обрушивает холодным валом, прибивающим к месту, стирающим границы между реальностью и сном, настоящим и прошлым. И Аэлухель теряет себя, снова теряет себя — прямо как тогда, пусть с тех пор и прошло уже несколько лет, и он изменился до неузнаваемости под чужой заботой и вниманием.       Ему требуется приложить тяжёлые усилия, чтобы окончательно отделить сон от яви и понять, что пережитое когда-то — лишь пугающее своей детальностью воспоминание. Воскрешённый во сне кусок из трёхлетнего беспросветного ада, через который ему довелось пройти. Но теперь он закончился — давно закончился, и Аэлухель больше не был его частью, начавший новую жизнь. А оттого он делает глубокий судорожный вздох, словно до этого надолго задерживал дыхание, и резко распахивает глаза, узнавая и не узнавая обстановку вокруг, глядя на неё затуманенными пеленой слёз глазами. — Тише, мальчик, тише, — он не сразу осознал это, но сильные руки держали его крепко, но бережно, почти с родительской нежностью прижимая к широкой груди так, что Аэлухель слышал гулкое спокойное сердцебиение хозяина. — Всё закончилось. Ты в безопасности, — спокойный голос звучал намерено негромко и мягко, и он чувствовал лёгкие аккуратные прикосновения к лопаткам и спине повыше талии. Они отзывались тенями других прикосновений, что тут же гасли, не находя отклика и подтверждения.       Силсан никогда так не касался Аэлухеля. Его руки всегда были грубыми и властными, прикосновения — резкими и рваными. Он хватал, а не брал, и в каждом движении была ревность и скрытая угроза: это моё, не смейте трогать или бросать мне вызов. В Ридраиле ничего этого не было и близко.       Рыдания сдавливают грудь до боли, и Аэлухель задыхается ими. Его тело бьёт дрожь, и он в отчаянии тонущего хватается за чужие руки. Жмётся ближе к чужой груди в поисках защиты, опоры и утешения, и Ридраил не отказывает в них. Наоборот, привлекает к себе, скрывая за могучей фигурой от всего мира. Баюкает и успокаивает, и гладит по волосам, прижимая к сердцу. — Ты в безопасности, — он повторяет снова. — Здесь тебе больше никто не навредит.       Его слова парадоксальным образом заставляют лавину боли обрушиться с новой силой. Похоронить под собой ещё слишком живыми воспоминаниями, так подло воскрешёнными подсознанием. И Аэлухелю хочется выцарапать себе глаза, чтобы не видеть под веками омерзительные и унизительные картины того, как Силсан издевался над ним и другими, заставляя смотреть, упиваясь своей властью и чужой болью. — Пожалуйста... пожалуйста... — он бормочет, не отдавая себе отчёт, задыхаясь, в слепом исступлении желая уйти от этой боли, от этой невыносимой боли, и новые слёзы душат его, не давая вдохнуть, ломая рёбра.       Ридраил прижимает его ближе. Он меняет положение, медленно садясь. Подтягивает дрожащее тело Аэлухеля к себе, усаживая на колени, и накрывает пледом сверху, как бы ограждая оголённую часть тела от окружающей среды. Обнимает, заключая в тёплый безопасный кокон, и терпеливо ждёт, когда поток иссякнет.       Внимательный взгляд скользит по угловатой фигуре юноши. Ридраил давно заприметил и запомнил всего его шрамы и ожоги. Знал прекрасно, что Силсан делал с ним, а потому не был удивлён реакции. Скорее, приятное удивление вызывало то, что после всего пережитого Аэлухель не потерял тактильного доверия, и вместо того чтобы шарахаться от любой близости как от огня, доверчиво жался к груди нового хозяина в поисках защиты и опоры. Что ж, Ридраил не собирался отказывать в них.       Он гладил Аэлухеля по спутавшимся в беспокойном сне волосам и спине, и постепенно тот успокаивался. Шок пережитого и болезненные воспоминания медленно отступали обратно в глубины памяти. Ему понадобится очень много времени, чтобы они перестали напоминать о себе совсем, но главное, что Аэлухель ступил на путь исцеления, сулящий облегчение и избавление хотя бы от части этого груза.       Тяжёлая плита, давящая на грудную клетку, становилась меньше. Фантомная боль в местах чужих прикосновений рассеивалась. Теперь Аэлухель отчётливо чувствовал тепло ладоней Ридраила, мягкую ткань пледа и твёрдые кости его груди. Он лежал виском на сгибе шеи хозяина, пустыми глазами впившись в острую линию его челюсти, и постепенно слёзы высыхали, а взгляд становился осознанней. Ридраил был терпелив и внимателен, и в нём не было ничего, что хоть немного роднило бы его с Силсаном.       Но дрожь не уходила, и Аэлухель вяло поёжился, натянув плед и укутавшись в него плотнее. Вжался сильнее в надёжное тело хозяина, вызвав у него негромкий смешок, и Ридраил утешающе погладил его по плечам, позволяя, продолжая обнимать. И постепенно напряжение всё же начало сходить на нет, и мышцы расслаблялись, обмякая в сильных надёжных руках, ещё ни разу не принесших ему ни боли, ни унижений. — Прости, господин, — с придыханием прохрипел Аэлухель, нарушив долгое молчание. — Тебе не за что извиняться передо мной, — негромко ответил Ридраил. — Тебе стало легче? — побеспокоился он, на что юноша кивнул, потеревшись носом о его шею. — Спасибо, — искренне выдохнул он, и хозяин расслышал, как его голос надломился в искреннем страдании. — Когда ты будешь готов, я хочу, чтобы ты рассказал мне обо всём, что Силсан делал с тобой, — спокойно произнёс Ридраил, и крепче сжал объятие, почувствовав, как Аэлухель пугливо вздрогнул. — Не сейчас. Не завтра. Тогда, когда ты посчитаешь, что ты можешь и хочешь мне об этом рассказать, — с нажимом уточнил он. — Я должен знать, чтобы не причинить тебе боль, когда наши отношения и наши занятия выйдут на другой уровень, понимаешь? — юноша неуверенно кивнул, и Ридраил снисходительно хмыкнул: — Хорошо. Теперь отдыхай. Со мной ты в безопасности. Здесь тебе никто не посмеет причинить никакого вреда, — сухой поцелуй коснулся влажного от выступившего от пота лба, и Аэлухель шумно, с усилием выдохнул, сжав нательную рубаху на груди хозяина.       Он мучительно закрыл глаза, виском поднявшись чуть выше, устроившись удобнее. Отпускать Ридраила совершенно не хотелось и было откровенно страшно. Словно если он это сделает, кошмары вернутся снова или, того хуже, Силсан собственной персоной вновь объявится перед ним. Глупости конечно, но Аэлухель был слишком измучен, ему нужна была надёжная опора. Он доверял Ридраилу, наверно, даже больше чем себе, и только ему мог отдать свою слабость и получить защиту. И словно подтверждая это, хозяин крепче прижал его к себе, снова опустившись на постель и закрывая своей фигурой Аэлухеля, пряча его от всего мира.       Аэлухель устало вздохнул, прильнув к патрону. Измученный разум требовал отдыха, и болезненный сон медленно затягивал обратно в свои сети. На этот раз без образов, без голосов и размытых очертаний — лишь с далёким, смутным ощущением тепла чужого тела и надёжной близости, охраняющей от чужой жестокости и дарующей веру в то, что не все хозяева и партнёры могут быть такими жестокими животными как Силсан.