Вопросы и ответы

      Странное дело, но вторые роды даются Сильвану намного тяжелее первых во многих проявлениях при всём при том, что в этот раз он носил лишь одного ребёнка, а не троих. Тем не менее беременность оказывается мучительной и с физиологической точки зрения, и с психологической. Мало того, что он уставал, чувствуя постоянную слабость и сонливость, и ломоту в пояснице, и тяжесть в ногах, так ещё и меланхолия не отпускала из своих серых объятий, снова и снова подкатывая к горлу тугим комом слёз.       Роды, желанное облегчение, тоже принесли лишь страдания и стали новым испытанием. Начались слишком рано до конца срока и едва не стоили жизни и ему, и младенцу, с трудом покинувшему тесную утробу. Крошечному мальчику, такому хрупкому и уязвимому, и едва Сильван впервые взглянул на него, когда Сунегод опустил дитя на грудь уставшего родителя, слёзы потекли из его глаз, теряясь в разметавшихся тёмных волосах.       Малыш оказался тихим и очень маленьким. Уязвимым в мере большей, чем любой другой младенец, из-за своего преждевременного рождения, и родитель трепетно и аккуратно, словно хрупкую драгоценность, прижимал его к груди, отдавая своё тепло и защиту. Это было словно вчера...       Сильван вздохнул, прикрыв глаза. Со дня родов, впрочем, прошло не так много времени. Он лишь восстановился после родовых ран, а дитя привыкло к жизни в новом большом неизведанном мире. Познакомилось со вторым отцом, сёстрами и братом, которые окружили его своей любовью и заботой. И тем не менее больше всего этот крошечный мальчик нуждался именно в нём, Сильване, и родитель оставался рядом с ним, оберегая его.       Вот и сейчас, приблизившись к колыбели, где тихо хныкал младенец, Сильван склонился над ним, аккуратно забрав дитя на руки. Нежно улыбнулся ему, трепетно поддерживая головку и прижимая к своей горячей груди, согревая теплом и успокаивая присутствием. Несколько раз прошёлся вдоль комнаты, прежде чем опустился на кровать, приняв полулежащее положение, уложив сына на себя.       Он вновь прикрыл веки, чувствуя, как слабо поёрзав, дитя успокоилось, удобно разместившись на его груди и в кольце его рук. Мысли то и дело ускользали куда-то далеко, и Сильван не стал обуздывать их, позволяя сорваться и нестись в своём направлении. И перед глазами возник до боли знакомый и родной образ, и лесной бог не смог сдержать горькую улыбку.       Во время беременности он часто просыпался в слезах из-за снов-воспоминаний. В моменты обострения меланхолии он плакал, вспоминая и искренне сожалея. Когда-то так давно у него были дети, которым он не смог стать хорошим отцом, но один из них выделялся особенно. И Сильван не знал, благодарить или проклинать его мать за её настойчивость и упорство и то, что она заставила Сильвана быть рядом и хотя бы попытаться стать отцом этому мальчику, рождённому, вообще-то, из-за процессуального казуса.       Однако когда Сирьяк родился, Сильван понял, что значит быть отцом. Тогда он впервые стал им, хотя и Сирьяк оказался его третьим ребёнком, а не первым. Но Сильван был с ним с самого рождения, наблюдал за его становлением с самых первых дней, и это было одновременно очень волнующее и тёплое чувство.       Он помнил первые шаги и первые слова своего смертного сына, помнил первые попытки применять магию и драться оружием. Он помнил радость и слёзы своего мальчика, любовь и привязанность, которые он дарил божественному отцу, что не угасли и не исчезли даже тогда, когда Сирьяк из ребёнка стал взрослым мужчиной. Он всегда хранил в сердце тёплые чувства к Сильвану, и Сильван...       С Сирьяком он впервые опробовал этот опыт. Стал папой — и это была важная, но приятная ответственность. Привязанность и гордость, и бесконечное тепло, которое его ребёнок вызывал в нём даже тогда, когда перестал быть ребёнком. Сирьяк научил его так многому, и тем не менее Сильван не справился.       Он не смог стать для него действительно хорошим отцом. Его часто не было рядом. В конце концов он не уберёг его — ни тогда, когда Сирьяк был убит и оказался в свите одним из гигиней, ни тем более тогда, когда мир сгорел и рухнул, забрав с собой абсолютно всех, кого он знал и любил. Он не был Сирьяку таким отцом, каким стал для их с Дитом детей, и сожаления пожирали его изнутри невыносимым отчаянием.       Сирьяк дал ему так много, научил его так многому, показал совсем другую грань отношений и чувств, а Сильван не смог и на малую долю отблагодарить его за это!       Он шумно вздохнул, чувствуя, как печаль холодом растекается по венам. Слёз не было — повышенная чувствительность беременности спала; но была эта невыносимая холодная печаль, заставляющая сердце сжиматься. Он ничего не мог исправить и ничего не мог изменить, но как он мог почтить память сына, давшего ему так много?..       Взгляд сам собой опустился на тёмненькую макушку сопящего младенца. Такой маленький, хрупкий и беззащитный — он особенно нуждался в Сильване, в его близости, тепле и защите. Ни Дит, ни тройняшки не могли дать ему того, что отдавал Сильван, и нежное тепло во взгляде вытеснило печаль и сожаления. — Я знаю, как мы должны назвать нашего сына, — с трудом отведя глаза от спящего ребёнка и посмотрев в сторону дверей, где бесшумной тенью замер Дит, улыбнувшись, прошептал Сильван.       Названный супруг тихо приблизился к нему, опустившись рядом на край кровати, внимательно всматриваясь в безмятежное лицо лесного бога. После перевёл взгляд на дитя на его груди и осторожно погладил его по спинке. — Как? — поинтересовался также тихо, погладив малыша по округлой щёчке, и Сильван снова улыбнулся и снова с нежностью посмотрел на мальчика.       Он задержал дыхание лишь на мгновение, прежде чем уверенно выдохнул: — Сирьяк. Я хочу, чтобы нашего сына звали Сирьяк.