Вопросы и ответы

      Чёрные, словно безжизненные бездны, глаза долгим внимательным взглядом изучали четырёх приключенцев, волей судьбы и собственного любопытства попавших одновременно в столь любопытное и затруднительное положение, и хозяину здешних мест ещё никогда не доводилось принимать у себя таких необычных гостей. Что ж... это оказалось весьма и весьма занятно.       Все четверо заметно по-прежнему нервничали от встречи с владыкой Франхрасьяном, но больше всех, конечно, беспокоился этот священник, временно примеривший на себя личину пресветлого ашура. Франхрасьян посмеялся себе под нос: воистину у судьбы были интересные прихоти, ведь разве до него доводилось хоть одному ашуру потыкаться в вечный мрак и холод вражеской вотчины?.. — Что ж, вы помогли мне, — спокойный вкрадчивый голос рекой разлился по осязаемой тишине, скрашивая её, — значит, пришла моя очередь помочь вам: что бы там ни говорили эмиссары моего пресветлого брата, я не нарушаю установленные договоры, — Франхрасьян усмехнулся, ещё раз окинув взглядом четвёрку, а после указал рукой на образовавшийся по его велению туннель в кромешной тьме. — Идите этой дорогой и доберётесь до следующего места, где вас ждут. Но прежде... — эльф, полуэльф и гномка двинулись первыми, и человек замыкал их процессию, с опаской и недоверием осматривая тьму вокруг себя. — Годман, кажется? Задержись немного, — от обращения Франхрасьяна священник вздрогнул, широко распахнутыми глазами посмотрев на него и не посмев ослушаться.       Владыка Смерти окинул его взглядом, и спокойная улыбка покинула тонкие губы. На дне чёрных бездн его глаз всколыхнулось сочувствие, в то время как Годман нахмурился, нервно переминаясь с ноги на ногу. Сомнения снова и снова прокрадывались в его сердце, и Франхрасьян отчётливо видел эту борьбу внутри него, страх и любопытство, привитые убеждения и желание либо убедиться в них лично, либо отвергнуть. Ведь самый страшный враг Зардушту, которого ненавидит всё живое и светлое, оказался вовсе не тем дьяволом, каким его описывают, и оттого Годман был... в замешательстве.       Франхрасьян вздохнул, покачав головой. Повёл рукой по воздуху, и из-под пальцев его вышли тонкие чёрно-серебряные нити, и взгляд человека стал ещё более растерянным и напуганным от откровенного непонимания и запутанности в собственных ощущениях и чувствах. — Нет, ребёнок, я не намерен искушать или совращать тебя, — Франхрасьян произнёс устало, но терпеливо, откликаясь на поток чужих панических мыслей. — Я лишь хочу дать совет, чтобы уберечь и тебя, и твоего друга, — светло-серые глаза священника округлились как у совы, а сердце замерло в груди, обомлев, и его прошибло холодом изнутри. — Гнев моего брата безжалостен, а сам он — бескомпромиссен и не прощает ошибок — уж поверь мне, я знаю, о чём говорю, — горькая усмешка искривила тонкие губы Франхрасьяна, пока Годман, едва не теряя сознание, заикаясь, почти неслышно ответил: — Б-боюсь, я н-не совсем п-понимаю, о чём ты говоришь, госп... господин, — с трудом выдавив из себя слова, Годман в ужасе отшатнулся назад, и Франхрасьян прочитал в его глазах не страх, но отчаяние смутного понимания и осознания: он знал, о ком говорит Владыка Смерти и к чему он клонит. Пока что ощущал это не разумом, но тем, что чувствует гораздо тоньше и больше, и Франхрасьян снова покачал головой, с сочувствием посмотрев на него.       Бедный ребёнок, заблудившийся на своём пути, как огня опасающийся получить не принятие и помощь, но лишь суровое наказание за выбор своего сердца и порывы своей души. — Ты можешь солгать мне или Зардушту, но не себе, — с отеческой заботой мягко возразил Франхрасьян. — Мы оба знаем, что для тебя Винегод стал ближе и важнее, чем просто друг и духовный наставник, — на этих словах Годман сначала побелел, потом покраснел, а после на его лице отразилась бездна ужаса чистейшего отчаяния. — Позволь мне кое-что показать тебе, — Владыка Смерти протянул руку и едва ощутимо коснулся тонкими холодными пальцами горячего лба смертного ашура.       Образы возникали хаотичными яркими отрывками. На самом деле, на его памяти не было ещё ни одного подобного случая. Своих слуг Зардушту натренировал, словно бойцовских псов, и следил за ними неусыпным взором, не давая спуску ничуть не меньше, чем смертным. Те, впрочем, были не против, вполне искренне разделив фанатичную преданность своему господину и непоколебимую веру в его правоту. И каждому из них лучше было уйти в Забвение, чем предать доверие и разочаровать своего владыку.       Падших ашуров Франхрасьян никогда не видел и никогда не знал. Ни один из них не посещал его чертог и уж тем более не становился его частью, но как и у дэвов, у них у всех всё же были собственные характеры и личности. И кто-то были любимцами, особенной гордостью Зардушту, а кто-то... ходил по тонкой грани, демонстрируя слишком, по мнению сурового мастера, большую... лояльность.       Винегод всегда был одним из этого меньшинства. Он не был фанатиком, как многие другие, и он любил смертных, прощая им много мелких прегрешений и закрывая глаза на многие небогоугодные мысли. Понимал, что такова человеческая суть, и одним жёстким диктатом воспитать её не получится. Ведь смертные — они как дети, и чтобы получить желаемый от них результат, их нужно правильно научить и помочь. Неудивительно, что Годман чувствовал себя рядом с пресветлым ментором ребёнком, даже когда стал взрослым зрелым мужчиной.       Зардушту не одобрял такой подход, но Винегод верно служил ему, а потому выговаривать ему было не за что. По крайней мере до тех пор, пока в его длинном существовании не появился Годман.       Человечность — то, что так сильно раздражает в нём других ашуров и господина. В этот раз она сыграла злую шутку с Винегодом, и смертный под его опекой и покровительством стал для него намного ценнее и ближе, чем до́лжно. И тогда Винегод пожалел о том, что принял облик молодого мужчины, а не женщины. Ведь пусть ашуры бесполы, хозяин запрещает без веских причин менять им выбранный пол. И любовь Годмана, любовь к Годману... зародились между двумя мужчинами, что было одним из страшнейших грехов в глазах Зардушту.       «Будто мерзкий дэв ты соблазнил смертного, чей дух оказался так ничтожно слаб! За это я обрекаю вас на вечность в чёрном чертоге моего ненавистного брата, сеятеля скверны и завистливого подателя зла!»       Едва властный голос отгремел будто гром, пришла невыносимая, мучительная боль. Он сгорал изнутри, и собственный свет пожирал его, пытаясь превратить в пепел. Агония длилась целую вечность, разверзаясь в душе бездной отравляющего отчаяния. Он не смог уберечь смертную душу, что теперь у себя укроет отец обмана; он сам допустил ошибку, и теперь принадлежал Франхрасьяну, вынужденный служить ему, словно раб. Чужой среди своих — ашуры не одарят его ничем другим, кроме презрения; чужой среди чужих — дэвы никогда не примут предвечного врага как одного из себе подобных. Да Винегод и сам не хочет уподобляться им, но что он может сделать теперь?       Словно обезумевший дикий зверь он прячется в глубинах тьмы, и ни Годману, ни даже новому хозяину не дозваться его. Отчаяние и сожаления медленно растворяют в себе то, что от него осталось, и в беззвучном плаче Винегод взывает к Зардушту. Взывает к смерти, желая найти избавление от бесконечной боли, разверзающейся в душе всё больше и больше. Взывает в мольбах об избавлении от страданий, от которых ему не найти исцеления.       Он потерял себя.       Полный сострадания, не в силах выносить страдания покалеченного духа, казнённого так жестоко несправедливо, Франхрасьян ступает в сердце колеблющейся тьмы. Он слышит беззвучный плач и крик, и самое милосердное, что он может сделать для брошенного изгнанника — оборвать его нить и подарить ему вечный покой Забвения. И почерневший, словно обугленное дерево, дух рассеивается серым дымом, когда усилием воли Франхрасьян выполняет его первую и единственную просьбу.       «Молю тебя, убей меня»       Дым исчезает на кончиках пальцев, рассеиваясь и вливаясь во тьму, полную скорби, становясь с ней одним целым, и полным холодной печали взглядом владыка здешних мест долгим задумчивым взглядом рассматривает свою ладонь. Часть собственного сердца он отдал Забвению, ведь каждый из дэвов связан со своим господином, и утрата одного ощущается пустотой и невосполнимой трагедией, рана от которой не заживёт никогда — не только на сердце владыки, пусть многие отказывают ему в его существовании, но и одной смертной души, чья вечность в холодном ледяном озере станет ещё более невыносимой и одинокой.       Видение заканчивается, и Франхрасьян убирает руку, делая шаг назад, уважая дистанцию между собой и смертным. Тот смотрит в ответ растерянно, но бесконечная печаль наполняет его взгляд новыми и новыми слезами, тихо текущими по щеках. Он не дышит, а когда делает вдох, лавина осознания обрушивается на него невыносимой болью, заставляя сжать челюсти, заскрипев зубами. И человек отворачивается, беспомощно закрывая ладонью глаза, а второй рукой сжимая одежду на груди там, где бьётся раненое сердце. — Я вынужден был показать это тебе, ведь вы приблизились слишком близко к грани, что для моего пресветлого брата недопустима, — тихо, с искренним сочувствием произнёс Франхрасьян. — Зачем? — убито прохрипел Годман, всё также отвернувшись и не глядя на бога. — Почему ты сделал это? Ведь мог смолчать и заполучил бы себе такие «трофеи»... — Меня обвиняют во множестве грехов и называют монстром, — Франхрасьян печально улыбнулся, покачав головой. — Когда-то я тоже был изгнан и проклят из-за ошибки, в которой не было моей вины... Яне монстр, и уж тем более я не стану радоваться боли любви. Зардушту жесток, он говорит о любви, но в его понимании она, как и многие другие вещи, выборочна и должна быть практична. Мне жаль, что тебе приходится встретиться с этой стороной натуры твоего господина. И мне жаль, что тебе приходится познать эту боль. Поэтому меньшее, что я могу сделать для тебя, чтобы уберечь от большего горя — это предупредить. И утешить тем, что любовь в любом проявлении прекрасна и бесценна, и пусть ты не можешь сказать о ней Винегоду и отдать её всю так, как вы, смертные, привыкли отдавать, я уверен, она всё равно приносит ему радость через твою признательность и привязанность к нему. — О чём ты говоришь? — разбитый, Годман пустым взглядом посмотрел на Франхрасьяна, бесцветно спросив. — Если Винегод принимает её, значит, мы грешим, и его ждёт участь жестокого наказания, и не важно, скажу я что-то вслух или нет. В чём тогда смысл, зачем ты успокаиваешь меня и предупреждаешь, если единственный вариант спасти его от падения — это задушить в себе это всё, потому что Зардушту не простит иное? — Боюсь, об этом тебе нужно говорить не со мной, — Франхрасьян прикрыл глаза. — Я показал тебе возможный, самый худший вариант, если вы не будете осторожны. Я предупреждаю вас, ведь знаю нрав своего брата. Но я также знаю, что Винегод — особенный ашур во многих смыслах, и он сможет лучше меня истолковать тебе смысл моих слов. Зардушту упрям, прямолинеен и часто неоправданно жесток, но он лишён гибкости и прозорливости ума, хитрости, которую вменяет мне в вину, а оттого он упускает очень много деталей. Хитрость — это не грех, а за любовь необходимо бороться — и это будет моим последним советом тебе и твоему другу, ребёнок, и я верю, что вместе вы найдёте верный выход из сложившегося затруднения.