Вопросы и ответы

      «За свои убеждения всегда нужно бороться. Свои принципы необходимо отстаивать. Есть вещи, которые дороже жизни, и умереть за них — большая честь. Малодушны те, кто дрогнут пред ликом страданий и опасности, предавая не кого-то чужого, но себя самого. Запомни, Хюгеред, и в час отчаяния и нужды встречай их с честью, гордо подняв голову»       Костёр тихо потрескивал, язычки пламени тянулись вверх, и от них то и дело отлетали искры, растворяющиеся в ночном воздухе. Лагерь, разбитый на скорую руку, тревожно спал, и Хюгеред, которому выпало дежурить в эти часы, замер в тишине и покое ночного леса, погрузившись в себя. Сколько они уже так бежали? Месяц? Или, может быть, больше? — восприятие времени смазалось и превратилось в кашу, в череду сменяющих друг друга дней бесконечного побега.       Останавливаться на одном месте дольше, чем на ночь, было опасно. Пусть граница Священного Королевства давно осталась позади, гончие псы Инквизиции и вездесущие деорийцы дышали им в спины обжигающим пламенем, наступая на пятки. Эльфам, через территории которых они двигались дальше на необжитый юг, тоже доверять нельзя было, и Витта, а вместе с ним и все его последователи, каждый отмерянный день пребывали в самом сердце врага. Никому нельзя было верить, кроме самих себя, и опасность ходила рука об руку с предательством. Прямо как в тот злосчастный день…       Хюгеред зябко повёл плечами, ближе придвинувшись к огню. Великое Княжество тоже почти осталось позади, и свобода казалась близкой как никогда. Инквизиторы не рискнут ступить на земли необжитой пустыни, поверят, что природа сама возьмёт своё и «еретики» сгинут в её слепом безжалостном гневе. Честно говоря, уж лучше так, чем быть растерзанными бешеными слепыми псами Зардушту.       Кривая усмешка тронула губы. Скитание было непростым, но явно стоило того. Они всё время бежали, останавливаясь только на ночь, только когда темнело. Срывались в путь, едва Звезда начинала слабо освещать небосвод, а оттого опережали своих палачей на день или полтора. Да, в Священном Королевстве было несколько стычек, но они справились, отправив своих врагов прямиком в ледяной ад — Хюгеред не сомневался, что требовательный эгоист Зардушту заберёт к себе лишь единицы из тех, кто посвящали ему свою жизнь. Ведь в этом была вся его суть, требовательная и слепая, и церковь хорошо отразила её, исказив и возведя в абсолют.       Хюгеред тряхнул головой, чувствуя, что мысли уходят куда-то не туда, но они лишь зароились активнее, закопошились, словно змеи, оплетая сознание липкими щупальцами. Церковь принесла им так много горя, и все мытарства их были из-за неё. Но в чём было их прегрешение? Лишь в том, что они искали ответы и пытались мыслить шире жёстких рамок догматов? В чём вообще был их смысл, если Жизнь и Смерть — две неотделимые части одного целого?..       Мысли упрямо превращались в воспоминания, так и норовя утянуть Хюгереда за собой, и вздохнув, он всё же позволил им сделать это. Прикрыл на мгновение глаза, чувствуя, как они свербят от долгого созерцания пламени, а после открыл их, вновь всматриваясь в огонь. Позволяя пережить себе самые страшные дни своей жизни, лишь милостью Владыки не ставшие для него последним испытанием на пути к его чертогу.       Тяжёлое предчувствие не отпускало Хюгереда несколько дней, и он поделился им с наставником, отчего они были готовы к предательскому удару. Не так хорошо, как следовало бы, однако облава Инквизиции не застала их врасплох слишком сильно. И тем не менее она принесла урон, и некоторые верные сподвижники Витты были схвачены, и Хюгереду не повезло оказаться в их числе.       Он выходил в город пополнить письменные принадлежности, когда со всех сторон его окружили офицеры Карающей Длани, и инквизитор выступил вперёд. «Брат Хюгеред, ты обвиняешься в пособничестве тёмной ереси и предательстве нашего светлого Господина», — так звучал приговор, для многих смертельный. Хюгеред попытался защитить себя, попытался отбиваться в попытке скорее отчаянной и самоубийственной, чем действительно надеясь на успех. Но дланников было слишком много, в конце концов они повалили его на землю, и последнее, что Хюгеред помнит об этом — боль в животе, под рёбрами, на спине… Его просто избили до полусмерти, как бродягу, а после поволокли за собой, как бродячего пса. Впрочем… когда и с кем Инквизиция вела себя как-то иначе?..       Хюгеред не помнил, в какой момент отключился, но в себя он пришёл в заточении. В подземной тюремной камере тайной тюрьмы Инквизиции, о которой ходило множество леденящих кровь легенд и из которой ещё никто никогда не возвращался живым. Со стоном он открыл глаза, тяжело поднявшись, принимая сидячее положение, и поморщился, чувствуя, как боль разошлась по всему телу, особенно концентрируясь под рёбрами и в животе. Во рту чувствовался ощутимый металлический привкус, и Хюгеред с трудом сглотнул кровавый ком.       Левый глаз заплыл, и вся левая сторона лица горела, расползаясь болью. Кровь присохла на разбитых губах, у кромки волос и на правой скуле. Он помнил, что его били на улице, когда он пытался отстоять себя, однако больше было трудно понять. Как давно это было? Как долго он здесь? Были ли ещё над ним какие-то пытки?.. Нет, вряд ли. Ведь какой смысл пытать бессознательное тело, верно? Значит, его просто избили и бросили сюда дожидаться своего часа.       Хюгеред судорожно вздохнул и сухо закашлялся, отхаркивая на прибитую холодную землю перед собой кровавые сгустки. Лёгкие обожгло болью, и на мгновение показалось, что он задыхается. Юноша попытался сделать глубокий вдох, но в этот раз его оглушила боль от сломанных рёбер. Казалось, на теле не было ни одного целого места, и в этом тоже была вся суть инквизиторов. А ведь они ещё даже не начали по-настоящему издеваться над ним, пытаясь выбить признания и какую-то информацию.       Хюгеред криво ухмыльнулся и тут же поморщился. Постарался как можно более аккуратно разогнуться и упереться лопатками в холодный камень стены. Связанные за спиной запястья горели от натирающей кожу верёвки и растянутых мышц, и боль от каждого повреждённого члена медленно сливалась в один непрерывный поток. Юноша устало откинулся затылком назад, прикрыв глаза, пытаясь абстрагироваться от мучительных ощущений.       «За свои убеждения всегда нужно бороться. Свои принципы необходимо отстаивать. Есть вещи, которые дороже жизни, и умереть за них — большая честь. Малодушны те, кто дрогнут пред ликом страданий и опасности, предавая не кого-то чужого, но себя самого. Запомни, Хюгеред, и в час отчаяния и нужды встречай их с честью, гордо подняв голову»       Голос наставника набатом стучал в висках вместе с кровью. Хюгеред бы солгал, если бы сказал, что ему не было страшно. О безжалостности Инквизиции ходили пугающие слухи не только среди необразованного люда, но и среди церковных иерархов, и если ты попал в её лапы, выбраться из них тебе уже никогда не будет суждено. Ведь Карающая Длань не знает слова «невиновность»; ведь все, на кого падает её гнев и кара, грешники и преступники, и Инквизиция на то Инквизиция, чтобы всеми доступными методами получать признания и добиваться правды. А после — уничтожать осквернённых грешников, без сожалений отправляя их к отцу несчастий, поработившему их.       Впрочем, больше всего Хюгереда пугала неизвестность. Он не боялся боли, знал, что это не то, что способно его сломить. Больше всего его мучило незнание. Как там наставник? Как другие братья и сёстры? Смог ли хоть кто-то из них бежать и хоть кто-то спастись, или же всех схватили так же внезапно, как и его? Казнили ли уже кого-то, или до сих пор пытают, выбивая признания? Как долго он сам находится здесь и как долго будет ещё находиться? Неизвестность сводила с ума и казалась тем, что было хуже смерти. Хотя бы потому, что со смертью Хюгеред уже успел смириться, ведь на самом деле в ней не было ничего страшного.       Гробовое молчание нарушал громкий, разлетающийся эхом стук капель. Монотонный плеск раздавался с одинаковой периодичностью, превращаясь в зудящий фон так же, как острая боль, пронзающая тело. Хюгеред старался не обращать на неё внимания, но она раздражала своим присутствием, заглушая все остальные потребности организма, и чтобы отвлечься, юноша приоткрыл слипающиеся веки, безразлично окинув взглядом камеру.       Вода скапливалась на сыром тёмном потолке, а потом срывалась, разбиваясь о камни темницы. Склизкая плесень на каменных стенах, сырость и зябкий холод; под ногами — утоптанная утрамбованная земля. Клетка, повидавшая в своём чреве так много несчастных, и половина из которых не была виновата в том, в чём их обвиняли. Как иронично…       Неусыпный взор Инквизиции бдит денно и нощно, и облавы её свершаются всегда стремительно и беспощадно, налетая, как ураган. По малейшему подозрению, реальному или надуманному, они могли забирать с собой целые семьи, не щадя никого: ни стариков, ни детей, ни женщин, никого. Хюгереду доводилось слышать леденящие кровь истории о зачистках Карающей Длани, после которых целые города могли опустошаться на треть или на половину, словно после повальной эпидемии. Камеры её тайных тюрем никогда не пустовали; никто и никогда не покидал их живым или помилованным; и слово «Инквизиция» стало страшным кошмаром для каждого жителя Священного Королевства. Что ж… для него этот кошмар воплотился в действительность.       Тяжёлую поступь закованного в броню жреца Хюгеред слышит издалека, и сердце ухает в пятки. Он может себе лишь представить, что ждёт его на допросе, и осознание это инстинктивно поднимает в груди липкий противный страх. Гнать его бесполезно — он уйдёт сам, как только калёное железо впервые коснётся кожи, оставляя на ней глубокие незаживающие раны. Пока же природа сильнее, и у Хюгереда нет сил бороться с ней. Принять как часть себя — но ни в коем случае не поддаваться, о нет. — Пацан! — сладкий голос с различимыми нотами высокомерного снисхождения и предвкушения разбил на осколки глухое молчание. По ту сторону толстых железных прутьев решётки остановился дланник с факелом в руках, и Хюгеред против воли прищурился, чувствуя, как больно резанул по глазам свет. — Подъём, мальчишка! Ты идёшь со мной! — в замочной скважине провернулся ключ, и замо́к отворился с громким лязгом. С мерзким скрипом решётка отодвинулась в сторону, позволяя рассмотреть мучителя во всей красе.       Огонь отбивался от позолоченных пластин кирасы, наручей и поножей, в которые был закован инквизитор. Поверх его полулат была накинута окантованная золотыми нитями кроваво-красная мантия, сделанная в традиционной расцветке ордена, не оставляющая никаких сомнений, если они ещё оставались, в том, что перед Хюгередом действительно стоял дланник.       Юноша криво усмехнулся. С трудом, опираясь заведёнными за спину, затёкшими локтями о стену, он медленно встал, снова кашляя кровавым кашлем, сгибаясь пополам от боли. Понимал, что путь наружу равнозначен смерти, и тем не менее на слабых подкашивающихся ногах всё-таки проковылял к инквизитору, тут же грубо схватившему его за локоть и потащившему куда-то вглубь тюремных коридоров. Холод и одиночество застенков резко сменились жаром огня и ярким светом факелов, повсеместно горящих вдоль коридоров. Здесь несколько теплее, чем в камере, и от обострившейся чувствительности Хюгеред несколько раз вздрогнул. Идти было тяжело и больно, но он прятал слабость так же, как страх, позволяя увидеть на своём лице вместо них лишь смирение и усталость.       Коридоров было несколько, и все они были короткими, прежде чем они дошли до пыточной камеры, куда инквизитор грубо втолкнул Хюгереда между лопатками. Парадоксально яркий и в то же время тусклый оранжевый свет горел на щербатых, неровных тёмных каменных стенах, к которым было прибито несколько крюков, на которых висели кандалы, железные ботинки и разных размеров багоры, а также несколько орудий, вроде кресла ведьм или нескольких видов железных клетей. В центре камеры стоял широкий каменный стол, в который на разных расстояниях были вбиты кандалы. Рядом стоял деревянный стол поменьше, на котором были разложены дополнительные орудия типа клещей, железного кляпа, вилки еретика и прочих. «Рабочее место» следящего за допросом инквизитора располагалось чуть поодаль, и на нём уже были разложены пергаментные свитки, чернила и перья. — У тебя ещё есть выбор, отступник, — один взгляд на орудия пыток внушал страх и уныние, и многие раскалывались, так и не дойдя до стола. Молодость Хюгереда могла его сделать одним из таких малодушников, но он лишь крепко сжал кулаки. — Ты можешь искренне покаяться, и Всепрощающий очистит тебя в священном пламени, — дланник, что привёл его, скользил вокруг, словно хищник, — если ты расскажешь нам всю правду добровольно. — Мне не в чем каяться, — хриплым, не своим голосом ровно ответил Хюгеред. Сохранять спокойствие и не поддаваться отчаянию было сложно, но он не мог подвести того, кто когда-то доверился ему. Уж лучше было умереть, чем стать предателем — это юноша для себя решил уже очень и очень давно. — Что ж, — дланник кивнул главному инквизитору, и тот макнул перо в чернила. — Хюгеред Бойер, шестнадцатилетний отрок, родившийся в Селси, столице графства Торн, 17 дня жёлтого месяца 1402 года от рождения нашего святого короля Сунегода, сын мастера-изготовителя луков Эады Бойера, ты сделал свой выбор, — он щёлкнул пальцами, отходя к столу с орудиями, а из тьмы камеры выступило двое крепких мужчин.       Приблизившись к Хюгереду, они легко подхватили его, уложив на пыточный стол. Развязали запястья, и пока один крепко фиксировал ноги, второй приковывал руки над головой так, что юноша не мог пошевелить ими. Когда же они отошли, инквизитор приставил к шее острые зубцы вилки еретика, плотно фиксируя под подбородком, а после надавил, заставив пленника захрипеть от боли, давясь кровью, когда орудие пыток вонзилось под кожу недостаточно, чтобы убить, но доставляя страдания. — Глупый юнец, — дланник хмыкнул, готовя следующее орудие. — Таких, как ты, расколоть не трудно. Но если тебе нравится боль, ты её получишь.       Хюгеред плотно стиснул зубы. Страх понемногу отступал, уступая место смирению. Смерть всё равно неизбежна, как много боли ему бы ни пришлось выдержать. Ничто не изменит её, а значит, бояться нечего, и Хюгеред не станет предателем своего учителя, о нет. Как бы ни было больно, есть вещи ценнее и важнее жизни — наставник был прав. Умереть за них вовсе не страшно, и Хюгеред был готов. Готов ко всему, к любым пыткам и любой боли, но враги не услышат от него ни слова, разве что только крики и слёзы — естественные реакции тела, подавить которые не хватит никакой силы воли. Да и зачем, откровенно говоря?..       Он помнит боль — зубцы вилки еретика вонзались в шею, плотно обхватывающие запястья и лодыжки кандалы стирали кожу, а деревянная дубина дробила ещё больше рёбра и оставляла гематомы на боках и животе, доводя до внутреннего кровотечения. Это было лишь начало — ещё не настолько невыносимое, как могло быть, и Хюгеред лишь скрипел зубами, иногда вскрикивая и захлёбываясь кровью. Но не сказал ни слова, с трудом оставаясь в сознании, раздражая и зля тех, кто надеялись быстро покончить с ним. Однако…       Они лишь начали свой «допрос» и успели сделать лишь один «перерыв», чтобы узнать, скажет ли им что-то пленник, или нет. Хюгеред лишь плюнул кровью в лицо инквизитора, за что тут же получил мощный удар, сломавший скулу, железной пластиной на полуперчатке. Хотели продолжить дальше, переходя на новый уровень мучений, но в этот момент в камеру ворвалось несколько людей и завязался бой. Хюгеред помнил отрывками, что было дальше, окончательно приходя в себя далеко за пределами тайной тюрьмы Карающей Длани.       Наставник был тогда рядом с ним, и оказалось, что это именно он вломился прямо в застенки Инквизиции, чтобы спасти и вытащить тех, кто были схвачены ею. Кого-то, как Хюгереда, удалось спасти ещё живым, кого-то — забрать тела, но тем не менее учитель никого не оставил на растерзание врагам. Здесь пригодились знания сестры Эалхбург, сдавшей план тайного убежища ордена, и именно благодаря ей операцию удалось провернуть быстро, стремительно и весьма успешно. Да и кроме того, мятежникам немало помог Луве, который, кажется, и вправду весьма и весьма сильно беспокоился о судьбе Хюгереда. — И знаешь, я впечатлён, — заканчивая свой рассказ, отец Витта посмотрел на измученного ученика с гордостью. — Ты держался очень стойко, Хюгеред. В протоколе допроса, кроме твоего имени и даты рождения, не было больше никаких записей. — Уж лучше… смерть… чем… предательство… — говорить всё ещё было трудно, но он не смог смолчать, замечая, как смягчилось лицо наставника, и он по-отечески мягко погладил его по волосам.       Костёр почти догорел, и это привело Хюгереда в чувство, заставив вынырнуть из пучины воспоминаний. Он торопливо подбросил в огонь несколько веток, не давая ему погаснуть. Пламя рассыпалось снопом искр, и юноша хмыкнул, тяжело вздохнув. Увечья почти не напоминали о себе, и стараниями сведущих в целительстве братьев и сестёр на коже даже не осталось следов-напоминаний о тех кошмарных опасных днях, что вполне могли стать для него последними. Однако если бы Хюгереду дали выбор, пережить их вновь или оставить знание, что он разделил с учителем, он без колебаний выбрал бы первый вариант. Ведь было что-то, что ценнее жизни, что-то, за что не страшно было умереть — не знание, не силы и даже не верность.       Это была свобода.