***
Погружение в воспоминания другого человека не было тем опытом, который особенно понравился Нилу, решил он. Он уже провёл шесть лет своей жизни, чувствуя, что ходит в чужом теле, смотрит вниз и видит незнакомые конечности, но то, что его тянуло вместе с разумом Рене, возвращало каждый момент дискомфорта на передний план его сознания. Тридцать пять лет назад Рене — или, скорее, Натафи, названная в честь дня недели, в который она родилась, — стояла в первых рядах большой толпы. Обычно Нил испытывал бы при этом огромный дискомфорт, покалывание в затылке от такого количества людей за его спиной и осознание того, что толпа такого размера будет идеальным прикрытием для того, чтобы кто-нибудь незаметно схватил его и убежал. Но Натафи не была… спокойной, точно. Выжидающей. Чего бы ни ждала эта толпа, её пульс бился от возбуждения. Похоже, она была не единственной. В воздухе чувствовался ритм, похожий на коллективный вдох и выдох одновременно. А крылья — крылья! Нил никогда не видел ничего подобного. Все оттенки: от бледнейшего жемчужного до самого чёрного, от тёплых красных, кремовых, коричневых и даже, от вечно сумеречной Массалии, синего. Нил никогда не представлял себе серафимов такими, но теперь, вспомнив Рене, он узнал каждую нацию. Вот какими были серафимы в Мелизе. Самое богатое подношение в мире — драгоценности, высыпанные на гобелен. Некоторые были одеты в тёмные металлы, а другие — в шёлк, они носили бронзу и тушь, а их волосы были заплетены в косы или завиты, они были золотистыми, чёрными или зелёными, или они были зачёсаны на кожу головы в виде узоров из пламени. А Натафи была одета почти с ног до головы в белое золото. Доспехи были символическими, как и цвет ткани, которую она носила под ними: серебро для спокойствия и сосредоточенности. Когда Нил огляделся, в его поле зрения были пробелы, туманные и белые, где его точка зрения не совпадала с точкой зрения Рене, и её воспоминания не могли заполнить пустые места. И всё же он был поражен тем, насколько красив был город. Теперь, когда у него был доступ к разуму Рене, он знал, что в течение трёхсот лет это был один из самых красивых городов, когда-либо построенных, свет этого мира. Дворцы, аркады, фонтаны, весь жемчужный мрамор, добытый в Эворрейне, широкие бульвары, вымощенные кварцем, утопающие в благоухающих мёдом ветвях Галаада. Это не соответствовало обычному вкусу Нила — Элисон заметила бы, что всё, чего хотел бы Нил, — это город, окрашенный в оттенки серого и оранжевого, что было не совсем неверно, — но объективно город был чудом. Он возвышался над гаванью из полосатых скал, а изумрудное побережье простиралось настолько далеко, насколько хватало глаз. За триста лет жители, должно быть, почувствовали, что так всегда было и будет. Именно этот город был выбран для собрания; это был город, самый близкий к небу. Как и в Праге, шпили указывали на небо, по одному для каждой из божественных звёзд — божественных звёзд, которые назначили серафимов хранителями Мелиза и всех его созданий. Но серафимы не стали устраиваться в качестве хранителей. Они знали, что они не одиноки во Вселенной. Они знали о других мирах и хотели их увидеть. Они хотели увидеть их своими глазами и прикоснуться к ним своими руками. Летать в их небесах и плавать в их морях. Они думали, что заслужили это. Они могли видеть их и, следовательно, заслуживали того, чтобы забрать их, по крайней мере, так считала Натафи. Нил наблюдал, как серафим выступил вперёд и обратился к своей толпе. Его крылья были огромными, даже сложенными за спиной. Чернота его перьев, казалось, притягивала свет города. Он говорил о других мирах и о том, что наконец пришло время для тех, кто был избран божественными звёздами: двенадцать Фейреров, выбранных из тысяч кандидатов со всех концов Мелиза. Каждая линия прислала своих лучших, все, кроме одной. В этой толпе отсутствовал один оттенок. В этом скоплении самой яркой молодежи их мира не было изумрудных крыльев. Только они одни выступали против всего этого, чтобы оно не значило, но никого это не волновало. В тот день они были забыты, отвергнуты и брошены. Трусы. Император с чёрными, как смоль, крыльями, не сказал кандидатам, что они ищут. Но Натафи вызвалась добровольцем — лучшим, что могла предложить нация. Она бы посмеялась над такой формулировкой. Как будто она не боролась зубами и ногтями за то, чтобы её считали лучшей. Она заслужила свой титул кандидата. Испытания, которым подвергли их серафимы-маги, были жестокими и тайными. С каждым днём оставалось всё меньше кандидатов. Надежду, гордость и мечты отправили туда, откуда они пришли. Никакой славы для них не было, но некоторые продержались. Натафи продержалась. В детстве она страдала от жестокого обращения. Она знала, как страдать и как выжить. День за днём она поднималась, в то время как другие падали, пока не стала одной из двенадцати перед волхвами, и волхвы наконец улыбнулись. В тот день они попрощались с теми жизнями, которые знали, и стали Фейрерами, первыми и единственными. Они были разделены пополам на две шестерки; две команды по два рейса. Их отправили на обучение, чтобы подготовиться к тому, что ждало их впереди, и в конце концов они стали совсем не теми, кем были раньше. Нил не был уверен, что понял, что с ними произошло. Изменились их личности, бестелесные «я», которые являются истинной целостностью, для которой тела являются лишь символами, закрепленными в пространстве. Маги всегда стремились, всегда вникали, и из Волшебников они сформировали что-то новое. Они должны были стать носителями света серафимов, путешествовать по всем слоям континуума миров. Великое Всё, так называли это маги. Миры лежат один на другом, как страницы книги, но в континууме каждая страница бесконечна, и у книги нет конца. Они никогда не могли надеяться добраться до края Вселенной, его не было; исследователь, путешествующий по плоскости, будет лететь вечно и не найдёт ничего, с чем можно столкнуться. Планеты и звёзды, да, миры и вакуум, всё дальше и дальше, и никаких границ вообще. Нечего пересекать. Волхвы научили их пробиваться не вдоль плоскости, а внутрь неё. Вырезанные осколками света, Фейреры были способны создавать порталы. Они должны были вписывать себя и свой вид в каждый мир по мере того, как они его встречали. Одна команда из шести человек движется в одном направлении, другая — в противоположном. На всю оставшуюся жизнь расстояние между ними будет расти. Это была вершина достижений очень, очень старого мира. Открывать двери и идти, идти, из вселенной во вселенную, из вселенной во вселенную. Знать их и претендовать на них. Это была слава всех серафимов, расправление крыльев, которое никогда не будет забыто, уход, который будет отдаваться эхом во времени, а затем однажды, невообразимо далеко в будущем, мы вернёмся домой. Мелиз первый и последний. Мелиз вечный. Родной мир серафимов. Их собирались запомнить навсегда. Герои своего народа. Но не каждая дверь была пригодна для открытия, и не каждый мир в бесконечных слоях был гостеприимен для света. В одном мире была тьма, и в ней плавали чудовища, огромные, как планеты. Катаклизм. И Фейреры впустили это. Они не хотели этого, откуда им было знать? Но это была их вина. Они были настолько ослеплены своей гордыней и стремлением к бессмертной славе, что не остановились и не подумали о том, что делают. Они не послушали изумрудных, когда те предупреждали их. Они были слишком озабочены тем, что их выбрали. Горечь и сожаление, захлестнувшие Нила, были не его собственными. Все эти годы я нёс этот груз, эту вину. Рене всегда была самым сильным человеком, которого только знал Нил, и всё же он никогда не ожидал такого. Как он мог это делать? Фейреры пытались запечатать порталы, чтобы защитить миры, но они уже открыли их для монстров, оставили без защиты, когда они снова и снова рубили и убегали. В панике и отчаянии каждый портал по очереди закрывался за ними, и они смотрели, как монстры разрывают его и продолжают наступать. Они не могли сдержать их; их не учили, как это делать, и мир за миром, страница за страницей в книге, которая была Великим Всем: тьма, пожирающая. За всё время не было сделано ничего хуже, случайно или намеренно, и вина лежала на них. Между Катаклизмом и Мелизом не осталось никаких миров. Они вернулись домой, а за ними пришли чудовища и уничтожили его. Двое из шести человек Натафи были выпотрошены, прежде чем добрались до дома. Они пытались предупредить свой дом. Некоторые выбрались наружу, так сказать, через заднюю дверь. Монстры пришли с одного направления, опустошая всё на своем пути, а те, кто мог, бежали в другом направлении, в соседний мир на другой стороне: Изриду. Времени на организацию эвакуации не было. Несколько тысяч из миллионов выбрались оттуда. Даже не десять тысяч, даже не столько. Все остальные остались позади. Множество, цвета, драгоценные камни, высыпанные на гобелен. Самое богатое предложение в мире, потерянное. Несмотря на все побеги Нила, он никогда не видел ничего подобного. Это была маленькая дверь, разрез, в который могли протиснуться только двое или трое одновременно. Это было медленно, и монстры приближались. Крики с другой стороны, крики умирающего мира. Но хуже всего было молчание. Как внезапно прекратились крики. Как некоторые из последних, кто пережил это, всё ещё тянулись к своим близким, оказавшимся в ловушке на другой стороне. Портал был закрыт, но они делали это раньше, и это никогда не сдерживало монстров. Однажды пораненная кожа между мирами никогда полностью не заживала. Он снова открылся бы, и Катаклизм захватил бы и Изриду, а затем Землю, а затем и все последующие миры, через каждый портал, прорезанный вторыми шестью. Но Изумрудные были среди тех, кто выбрался из Мелиза, и они были готовы. Они закрыли портал и держали его закрытым, и Изрида была спасена, и Земля, и всё остальное. Это были Изумрудные, которые спасли их. А что касается Фейреров? Проклятие, позор и уничтожение. По приказу императора маги украли прошлое у каждого выжившего серафима. Они удалили воспоминания. Не только о Катаклизме, но и о Мелизе, чтобы их народ мог начать новую жизнь. Чтобы люди не проснулись однажды утром и не поняли, на ком на самом деле лежит вина — на императоре, который в первую очередь придумал всё это и выбрал лучших из своих молодых людей, чтобы довести дело до конца. Они разделили вину, но не наказание. Император устроил выставку их пыток, демонстрируя их вину. Йот и Двира были счастливчиками. Быстро съеденные, быстро мертвые. Что касается остальных, то у них были оторваны крылья, это было первым делом — не отрезаны. Вытащены. Кости раздроблены. Это была боль, о которой они никогда и не думали, и боль, с которой Нил был слишком хорошо знаком. Не из-за крыльев, а из-за искалеченных конечностей и разорванной плоти. Натафи наблюдала, как её остальные трое ломались один за другим. Тяжелые руки легли на суставы их прекрасных крыльев, скручивая, и их лица исказились, их агония была невыносимой, и она чувствовала всё это. Они всё это сделали из-за того, кем они были, и что с ними сделали. Их души были связаны: то, что чувствовал каждый, чувствовали все. Вскоре Натафи стала следующей, но один из магов пришёл, чтобы подразнить её, потому что думал, что боль означает, что она бессильна, но он сам научил её всему, что она знала. Они все это сделали. Итак, Натафи победила его и сбежала на Землю. Ещё один разрез, ещё один портал, и она прибыла сюда. Нил не узнал это. Всё, что он мог видеть, было белым, бесконечным слоем льда. После долгих лет наблюдения за теплом и цветом Земли, пустота всего этого была холодной и суровой, но для Натафи это был прекрасный, прекрасный день для агонии. Не имело значения, в каком мире они находились, даже разделённые, они чувствовали боль друг друга. Но они не могли умереть. Они были тем, что давным-давно доказали испытания в тот день, и тем, что маги сделали из них после. Они были Фейрерами, и они были сильны. Слишком сильны, чтобы умереть. И так они жили, если это можно так назвать. Дни превратились в месяцы, превратившиеся в годы, и всё же она чувствовала их боль.***
Цвет и теплота магазина Зтуарта были гостеприимными. Нил несколько мгновений смотрел на чай в зеркале Рене, прежде чем снова поднять взгляд. Она безучастно смотрела вперёд, но Нил видел, как крепко она держала Элисон за руку. — Я давно перестала пользоваться порталами, — сказала она, и её голос утратил ту приятную и безмятежную теплоту. Он был омертвевшим, лишённым эмоций. Вот кем она была до того, как стала Рене, и после того, как стала Натафи. Кто бы это ни был, Нил хотел, чтобы она ушла, и вернулась его подруга, но он знал по опыту, что Рене нужно время, прежде чем она сможет прийти в себя. Она повернулась, чтобы посмотреть на него, встретить его взгляд усталыми глазами. — Я хотела вспомнить, какую тьму я способна высвободить — и в какой тьме я способна выжить. Я много лет скиталась по этому миру в поисках искупления. Уокер, так они меня называли. Мне тоже нужно было выбрать имя. Рене. «Рождённая свыше». Немного оптимистично, тебе не кажется? Я бросила свою семью и бросила их на произвол судьбы. Я даже не знаю, что с ними случилось. Одна за другой связь обрывалась. Последний умер несколько лет назад. Это единственная причина, по которой я знаю, что способна умереть. — Ты сделала то, что должна была сделать, чтобы выжить, — сказал Нил. — Я больше не хотела бояться этого — чувства вины. Я думала, что смогу избежать этих чувств. Пребывание среди людей научило меня, что я могу быть больше, чем тем, кем я когда-то была, но тень моего прошлого всегда будет существовать внутри меня. Я разрушала миры, убивала целые народы. На моём теле недостаточно места для всех следов убийства. — Это была не твоя вина, — настаивала Элисон. — Они промыли тебе мозги. Ты не знала, к чему приведет открытие порталов. — Нет, я не знала, — согласилась Рене. — Но это не имеет значения. Я не могу объяснить, что я сделала, не говоря уже о том, чтобы искупить свою вину. Я бы вернула каждую потерянную жизнь, если бы могла, — она протянула руку и обхватила щёку Элисон ладонью, та наклонилась. — Никто из вас не был завербован на войне, и я думаю, что это самое близкое, что кто-либо может понять, через что я прошла, — она повернулась к Нилу и на мгновение замолчала, прежде чем продолжить. — Это то, что помогает мне сблизиться с Эндрю. В этом смысле он действительно понимает меня, а я его. Приятно осознавать, что кто-то другой был там, где когда-то были мы. Я думаю, именно это привлекло меня к нему в первую очередь. Я узнала, что Зтуарт воскресил серафима, и я отчаянно хотела воссоединиться с кем-то из мира, который я оставила позади. Я знаю, что Эндрю ничего не знает о Мелизе — он слишком молод, и маги всё равно стерли бы его воспоминания, — но это была связь с домом, которой у меня никогда раньше не было. — А Зтуарт знает? — спросил Нил. Когда Рене слегка нахмурилась, он уточнил: — Об Эндрю. — Он знает, что Эндрю был серафимом. Он не знает, что к Эндрю вернулись воспоминания о его прошлом. — Ты собираешься сказать ему? Она покачала головой: — Как я уже сказала, это не мой секрет, чтобы рассказывать. Нил кивнул и откинулся на спинку стула. Ему хотелось, чтобы у него было чем занять руки; последствия его беспокойства редко исчезали, как щелчок выключателя. Он засунул их в карман толстовки и натянул рукава ещё больше, на кулаки. — Итак, — начала Элисон, и Нилу захотелось натянуть свою толстовку через голову, пока она не поглотит его. Он всё ещё не хотел заводить этот разговор. — Ты собираешься рассказать нам, что произошло? Нил никогда не умел расположить к себе людей или извиниться. Кто-то вроде Элисон вряд ли станет его первым успехом. Змеи Элисон обвились вокруг её бицепсов. Наблюдать за ними было легче, чем за самой Элисон. — Я сказал Эндрю, что я химера, — сказал Нил, потому что решил, что если ему всё равно придется им сказать, он может с таким же успехом окунуться с головой в последствия. Он обратился к Рене, когда продолжил: — Он сказал мне, что уже поделился с тобой своими подозрениями. Он сказал тебе, что собирается выяснить, кто я такой. У Рене хватило такта принять извиняющийся вид. — Я пыталась отговорить его. Я думала, у меня было больше времени, чтобы убедить его доверять мне, доверять тебе. — Ты, как никто другой, должна знать, что нельзя просто сказать кому-то, чтобы он доверял другому. — Не бросай ей в лицо то, что она показала тебе, — кипела Элисон. — Она не должна была тебе ничего говорить. — Элисон, всё в порядке, — сказала Рене, наклоняясь, чтобы обнять девушку за плечи, успокаивая. Она снова повернулась к Нилу. — Я должна была предупредить тебя. Мне очень жаль. Извинения Рене только заставили Нила почувствовать себя виноватым. Что такое извинение перед тем, кто сразу заподозрил, что один из его самых старых друзей предал его? Рене всегда давала ему возможность подробнее расспросить о её отношениях с Эндрю, но он никогда не спрашивал её об этом. Он не мог винить её или Элисон за то, что они утаили информацию, о которой он был слишком невежественен, чтобы спросить. Он просто хотел вернуться домой. Когда он сказал это, его голос прозвучал более измученным, чем он ожидал. Рене и Элисон обе посмотрели на него мгновение, увидели глубокую усталость, которая, казалось, была у него по умолчанию — как будто она была там всё время, а все остальные выражения его лица были просто набором масок, которые он использовал, чтобы скрыть это. Элисон смягчилась. — Прекрасно. Ладно. Я хочу лечь спать. Но, — она ткнула пальцем в сторону Нила. — Мы всё ещё устраиваем вечеринку по случаю твоего дня рождения. Завтра вечером. Мне нужно выпить, чтобы снять стресс, которому ты подверг нас в эти выходные. Нил обнаружил, что улыбается, слегка приподняв губы от облегчения. — Да. Я могу это сделать.***
В понедельник утром у Нила была первая смена с Ники в Лисьей Норе. Он понятия не имел, почему Ваймак счёл это разумной идеей: Ники наполовину спал, стоя на ногах, положив голову на руки и тяжело облокотившись на стойку. Эбби была на кухне, готовила к приёму дневных заказов сэндвичи, пирожные и торты, а Ваймак ворчал по поводу чего-то, составляя расписание работы персонала на следующую неделю. Он ткнул пальцем в Ники, когда тот обернулся. — Хеммик, проснись и будь полезен хоть раз в своей паршивой жизни. Людей нужно обслуживать. — О, Ваймак, — пожаловался Ники, даже не повернув головы, чтобы посмотреть в лицо своему боссу. — Почему вы всегда придираетесь ко мне? Вы владелец этого кафе. Разве вы не можете этого сделать? — Закрой свой рот и принимайся за работу. — Вы двое не можете вести себя прилично, когда у нас посетители? — спросила Эбби, высовываясь из кухонного окна, чтобы поставить на столешницу вновь наполненные кувшины с холодной водой. В Лисьей Норе была политика раздавать бесплатную воду всем и каждому, если они в ней нуждались, а также место, где можно посидеть внутри и согреться, когда была зима или когда шёл дождь. Нил планировал взять интервью у Ники в следующую смену, так как думал, что образ Ники, работающего в кафе — он много двигал руками, разговаривая с посетителями, — будет хорошим источником движения в его кадре, но это было до того, как он узнал, что смена будет ранней, утренней. Он решил, что отложит интервью до другого, более бодрствующего времени, и принялся опустошать пакетики с сахаром и снова наполнять их, прежде чем запечатать. Это было не то, что Ваймак сказал ему делать, и, если бы его поймали, ему, вероятно, пришлось бы вышвырнуть их, но у Нила был свой график заданий на день. Он использовал желание, чтобы запечатать пакетики с сахаром, решив, что это разумное использование желаний, независимо от того, что Зтуарт или кто-либо ещё подумает по этому поводу. В конце концов Ники выпрямился и обслужил нескольких клиентов, с тяжелыми веками и тоскливым взглядом глядя на каждый кофе, который они заказали, хотя он выпил две чашки капучино с тех пор, как пришёл, и выпил ещё третью в процессе. — Клянусь, на днях я проглочу одну из таблеток Эндрю перед началом смены. Он тратит на них слишком много энергии, — он сделал паузу, размышляя. К тому времени, как Ники заговорил снова, Нил был наполовину уверен, что он только что заснул с открытыми глазами. — Ты знаешь, люди всегда думают, что он просто такой, но до того, как он начал принимать наркотики, он был просто… ну, он был другим. — Каким? — спросил Нил. Ники покачал головой из стороны в сторону, словно подыскивая нужные слова. — Тише, очевидно. Но также и просто очень интенсивным? А перепады настроения? Боже. У него было бы четыре дня, когда он был бы почти таким, как сейчас, а потом прошло бы пару месяцев, и он не вставал бы с постели. Я не знаю, каким он будет в конце концов, я имею в виду, когда он протрезвеет в июне. Нил подумывал спросить Ники, почему Эндрю казался более трезвым в пятницу, но он не был уверен, что Ники знает ответ. Существовала также вероятность, что Ники сообщит об этом Эндрю, а Нилу не нравилась мысль о том, что Эндрю узнает, что Нил за ним следит. Вместо этого он спросил: — Каким было его Искусство до приёма лекарств? Ники скривился от вопроса Нила, но все равно ответил: — Эндрю много работает, пока принимает лекарства. Я думаю, всё дело в энергии. Он должен найти для неё какой-то выход. Но я думаю, что он ненавидит свою работу. Всё, что я знаю, это то, что после того, как он всё представляет, — а его наставникам это нравится, — он сжигает это. Он даже не фотографирует это для своего портфолио. Он не может сосредоточиться на чём-либо дольше двух минут, поэтому работа, которую он делает сейчас, всегда абстрактна, но раньше он никогда так не работал. Вернувшись в Штаты, он часами работал над одним и тем же произведением. Это было то, к чему Нил мог иметь отношение. Он часами просиживал в студии, создавая сюжетные линии из своей тайной жизни в иллюстрациях, охватывающих десятки альбомов для рисования. Однако было невозможно, чтобы преподаватели подобрали его и Эндрю из-за этого, поскольку Эндрю принимал лекарства дольше, чем он был в Пальметто. Был небольшой шанс, что они видели работу Эндрю до лечения из его портфолио, но Нил не считал это вероятным. Гораздо более правдоподобно, что первоначальная догадка Нила была правильной: они надеялись, что трудовая этика Нила каким-то образом отразится на непродуктивном и несговорчивом Эндрю. Нил задумался, что это будет означать для следующего года: если его преподавателям понравилась абстрактная работа Эндрю, и они никогда не видели ничего другого, что бы они подумали о работе, которую Эндрю сделал, когда был трезв? Будет ли Эндрю вообще подавать её? Нил подумал о том, что это будет означать с точки зрения убеждения Эндрю в том, что он действительно хочет сотрудничать с Нилом: если Нилу удастся заинтересовать Эндрю, захочет ли тот вообще показывать кому-либо свои работы? Нил обнаружил, что его не особенно волнует, видят это люди или нет. Если бы он мог заставить Эндрю наслаждаться искусством, жить ради него так же, как жил Нил, это стоило бы того. Такой поворот разговора напомнил Нилу о том, как Рене рассказывала ему и Мэтту то, как Эндрю не разрешали бороться со своей зависимостью. Она считала, что наблюдать за рецидивом Мэтта было бы очень тяжело для обоих близнецов, но это был какой-то обходной способ помочь Аарону. Нил и представить себе не мог, что намерения Эндрю действительно были настолько чисты. Он слышал истории и от Лис, и от Ники, и от Эндрю, которого Лисы так сильно презирали, не соответствовал доверию Рене. — Почему Эндрю предложил Мэтту наркотики? — спросил Нил. Улыбка Ники дрогнула, но он не выглядел виноватым. — Эндрю уже сказал это, не так ли? Это было правдой, то, что он сказал, когда ты спрашивал его в последний раз. — Я не понимаю, как зависимость Мэтта могла быть «неприятной» для Эндрю, — сказал Нил. — Я думал, Эндрю держался подальше от проблем других людей. — О, — сказал Ники, понимающе кивнув. — Это вина Аарона. Я же тебе говорил! Нет, я сказал Дэн. Нет? — Ники поколебался, обдумывая это, затем махнул на это рукой, как на безнадежное дело, и ринулся дальше. — У Аарона особый взгляд на таких людей, как Мэтт. Он тоже выздоровевший наркоман, понимаешь? У Аарона есть Даст и Эндрю, которые держат его на прямой и узкой линии в эти дни, но ты не можешь поставить его в пару с выздоравливающим наркоманом для проекта продолжительностью в целый семестр и ожидать, что это сработает. Какой злой триггер — видеть чужое отчаяние так близко. У Эндрю не хватает терпения на эту загадочную потребность — или, ну, на что-то ещё. — Но Мэтт не сопротивлялся. С ним всё в порядке. — И Эндрю нужно было увидеть это своими глазами. Но теперь всё хорошо. Эндрю не считает Мэтта проблемой. Нил кивнул, но не был уверен, что поверил ему. Поверить Ники означало проигнорировать все истории Лисов и тот факт, что дюжина психотерапевтов якобы списали его со счетов. Эндрю отступил, когда Мэтт ясно сказал «нет», но Нил не поставил бы ни одну из своих смен на то, что так и останется.***
Несмотря на прогнозы погоды, обещающие повышение температуры, в Праге было так же холодно, как и всегда, когда позже тем утром Нил шёл по извилистым улицам города. Он приближался к кампусу, когда увидел на другой стороне улицы знакомого блондина. На светофоре небольшая толпа ждала возможности перейти, но Эндрю протолкался прямо сквозь них на дорогу. Взвизгнули тормоза, когда такси резко остановилось в нескольких дюймах от тела Эндрю, но Эндрю, казалось, не заметил этого, больше заинтересованный зажжённой сигаретой во рту. Он ещё меньше обращал внимания на грубые слова, которые выкрикивал ему водитель. Нил подошёл и пристроился рядом с Эндрю. — У тебя есть желание умереть или что-то в этом роде? В этом мире недостаточно алмазов, чтобы сделать тело небьющимся, — сказал Нил, думая о том, какую возможную комбинацию зубов придумал Зтуарт, чтобы сделать «Эндрю». Он казался довольно средним белым мужчиной, если не считать роста: светлые волосы, бледная кожа и карие глаза. В отличие от трёх «предков», которых Элисон выбрала для Нила; Нил не удивился бы, если бы Зтуарт взял зубы только у одного человека, чтобы вызвать совпадение. Когда стало ясно, что Эндрю не собирается отвечать, Нил спросил: — Как ты вообще выглядел? Я имею в виду, когда ты был серафимом. Ты так разозлил Зтуарта, что он переделал тебя ровно на пять футов, или ты всегда был таким маленьким? Эндрю бросил на Нила преувеличенный взгляд и склонил голову набок. — Был ли ты? Нил подумал, говорить ему или нет, но он решил, что почти все химеры человеческого облика были выше его человеческого роста в пять футов три дюйма, поэтому он покачал головой. — Возможно, Торговец Желаниями может поймать только низкорослых людей. Он сам не слишком высокий, может быть, ему трудно дотянуться до их ртов. — Ты был блондином? — Это что, двадцать вопросов? Ты собираешься спросить мой любимый цвет в следующий раз? — Нет смысла. Это явно черный. Эндрю издал звук, похожий на зуммер игрового шоу. — Ты самое слабое звено, прощай! Нилу показалось, что он не уловил намека. — В чём дело? — У меня нет любимого цвета. Мне уже не пять лет. Нил скорчил гримасу: — Неужели все серафимы такие же скучные, как ты? — Почему бы тебе не спросить Рене? Или ты всё ещё избегаешь её и Элисон? Нил проигнорировал укол. — Она не была на войне. Её не учили убивать, прежде чем выбрать любимый цвет. — И ты настолько отличаешься от других? Серафимы не боролись сами с собой. Это было ещё мягко сказано. После того, как Рене объяснила, откуда взялись серафимы, и как они попали в Изриду, война приобрела ещё меньше смысла. Серафимы бежали на Изриду после того, как их собственный мир был поглощен злом, но химеры отказались делиться своими ресурсами, знаниями, историей и языком. Химера нанесла удар первой. Нил пожал плечами. — Химер учили убивать, но у меня всё ещё есть любимый цвет. Кстати, он серый. — О, смотри, ответ, которого я не просил. — Это правда в кредит. Эндрю не ответил, и следующий поворот привёл их к зданию, в котором располагался отдел иллюстраций. Нил был удивлен, что Эндрю последовал за ним, вместо того чтобы направиться в свой отдел, но он не задавал вопросов. Он открыл дверь и обогнал Эндрю, чтобы первым войти внутрь. Как только они добрались до его студии, Эндрю потянулся к рабочему стулу Нила, прежде чем Нил смог занять его. Тот нахмурился и придвинул свободный стул. Он хотел спросить, согласился ли Эндрю на его сделку, обменять хорошо спрятанные секреты Нила на сотрудничество Эндрю. Но он знал, что не может торопиться. Поэтому вместо этого он поставил свой ноутбук на стол и открыл видеофайлы Мэтта, Элисон и Дэн. Он нашёл несколько фотографий и сохранил их на своём рабочем столе — хаотичное расположение файлов, которые он ещё не разложил по папкам. Он сомневался, что когда-нибудь до этого дойдёт, но ему нравилось думать, что он это сделает. — Ты согласился на мои условия? — в конце концов он спросил. — Правда за моё сотрудничество, — размышлял Эндрю, доставая один из журналов Нила и листая страницы, находя образцы цветов, которые Нил вырезал для своих коллажей. — А что, если тебе нечего сказать интересного? — Три дня назад я сказал тебе, что я химера. Если я не скажу ничего, что тебя заинтересует, значит, ты задаешь неправильные вопросы. Эндрю, казалось, это позабавило, улыбка скривила его рот, прежде чем он смог стереть её большим пальцем. Что бы он ни сделал, чтобы избавиться от мании в пятницу, выходные прошли, а Эндрю всё ещё не улыбался, как обычно. Нил хотел спросить, но условия их соглашения заключались в том, что Эндрю задавал вопросы, а не наоборот. Он не хотел рисковать тем, что Эндрю откажется от их сделки только потому, что Нил был нетерпелив. По крайней мере, на этот раз Эндрю обдумывал условия их сделки. Нил не стал бы терять времени, пока Эндрю был здесь, поэтому, пока Эндрю продолжал просматривать журнал, Нил схватил свой разделочный коврик и скальпель и подтолкнул их через стол к Эндрю. Эндрю взял скальпель и осмотрел его острое лезвие. — Я знал, что ты глуп, но, думаю, недооценил твою болезнь. Может быть, любопытство сгубило кошку? Но потакать мне и моим саморазрушительным наклонностям. Почему ты меня не боишься? Нил отвернулся к своему ноутбуку, отмахиваясь. — Если бы ты собирался ударить меня ножом, ты бы уже это сделал. Эндрю пристально посмотрел на него мгновение, вероятно, думая об использовании Нилом слова «собирался», прежде чем снова подумать о скальпеле. — И что именно ты хочешь, чтобы я с этим сделал? — Вырезать материал, — сказал Нил, указывая на журнал в руках Эндрю. Он развернул свой ноутбук, чтобы показать Эндрю цветную палитру, сделанную из кадра с видео интервью Мэтта. — Я собираюсь сделать коллажи из некоторых видеозаписей, поэтому я больше всего ищу образцы цветов, просто чтобы убедиться, что у меня достаточно этих тонов. И если что-нибудь ещё привлечет твоё внимание, возьми и это тоже. Эндрю склонил голову набок, размышляя, а затем ткнул скальпелем в Нила. Нил только отмахнулся от этого со скучающим видом: — Пожалуйста, не пачкай кровью мою работу. Эндрю замер. — Мне не нравится это слово. Не используй его. Нил поднял на него брови: — Что, «работу»? — он сделал паузу, когда Эндрю не отреагировал, затем: — «Пожалуйста»? Эндрю бросился вперёд и поднёс скальпель к горлу Нила. — Нил, Нил, Нил. Что я только что сказал? Все эти слухи, и никто не сказал, что у тебя было желание умереть. Нил даже не вздрогнул. Эндрю не ошибся, когда сказал, что он его не боится. С чего бы Нилу бояться воскресшего серафима, если его отец был Мясником в Балтиморе? — Хорошо, — сказал он. — Я не буду повторять это снова. Эндрю не ответил, но откинулся назад, отбросив скальпель, чтобы открыть первую страницу журнала. — Вопрос, — сказал он. — Почему ты покинул Изриду? Нил предвидел это. Большую часть выходных он провёл, разбираясь в идеальной паутине истин. Он обещал Эндрю честность, и он сдержит это обещание, но правда не всегда означала всю правду. Если бы их Межшкольный курсовой проект научил его чему-то к концу семестра, то это было бы вот чему. Детали, от которых он собирался отказаться, заставили его кровь застыть в жилах; это было не то же самое, что рассказывать истории о существах и желаниях, как будто они были выдумкой, это раскрывало те части его жизни, о которых он никогда никому раньше не рассказывал — любой, кто знал, кто он, знал всё, что им нужно, прежде чем они даже встречались с ним. Ему никогда раньше не приходилось рассказывать свою историю. Если бы он мог заставить Эндрю поверить в полуправду, тогда он не догадался бы попросить рассказать всю историю, и если бы Нил мог ответить на неё сразу, не оставляя места для более конкретных вопросов, он мог бы прекратить допрос Эндрю, не вызывая подозрений. — Моя мать пыталась защитить меня, — сказал Нил, просматривая свои фотографии, пока не нашёл одну с Элисон. Тёмно-зелёные шторы в гостиной контрастировали с ярко-розовым костюмом, который она надела на выставку Лисичек. — Она сказала, что война подвергла меня слишком большой опасности, что я могу погибнуть. Она взяла меня, когда мне было десять лет, и мы сбежали. От Балтимора через равнины Аранзу до холмов Маразель. Мы никогда не забирались дальше на юг, чем Самые Отдаленные Районы, или дальше на север, чем горы Адельфас, но почти везде между ними. — Мой отец… — Нил запнулся, и его пальцы задрожали. Он случайно перекрасил линию подбородка и шеи Элисон в малиновый цвет. Оттенок свежей крови. Страх железной хваткой сжал его легкие, не давая дышать. Слова вырывались неровными кусками, и он надеялся, что его борьба добавила лжи реализма. — Мой отец не был хорошим человеком. Когда моя мать решила уйти, она знала, что он последует за ней. Мы бежали в течение шести лет. Я нашёл портал на Землю и прошёл через него, — он повернулся на сиденье лицом к Эндрю, и его странным образом успокоило равнодушное выражение его лица. Нил решил вырвать из себя правду, прежде чем Эндрю неизбежно улыбнётся. — Он думает, что я мёртв, но это не будет длиться вечно. Однажды он найдёт меня, и когда он это сделает, он убьет меня. — Что за бардак, — сказал Эндрю без сочувствия. Желудок Нила сделал тошнотворный переворот. Он лгал с тех пор, как впервые научился говорить. То, что он только что сказал Эндрю, было правдой — не всей, потому что Нил не был глупым, — но это была самая честная вещь, которую он когда-либо кому-либо рассказывал о своей жизни, и Эндрю принял это, не моргнув и глазом. Нил не знал, как к этому относиться. Это одновременно сбивало с толку и успокаивало. Он должен был испытывать облегчение, потому что это означало, что Эндрю, возможно, больше не будет задавать ему вопросы, но дело было не только в этом. На мгновение он задумался, сможет ли Эндрю так спокойно воспринять всю правду, но это было слишком опасно и глупо, чтобы думать об этом. Эндрю так долго ничего больше не говорил, что Нил подумал, что он всё испортил, но в конце концов любопытство Эндрю или сокращенная концентрация внимания уступили. — Тогда зачем оставаться здесь? — спросил он. — Во всех этих мирах было бы легко продолжать бежать. Но ты остановился в том, что ближе всего к дому, милому дому? Конечно, твой отец мог бы просто проскочить и снова найти тебя. — Здесь я в большей безопасности, чем где-либо ещё, — сказал Нил. — И я был уставшим, — он попытался изобразить поражение, и это не потребовало особых усилий. — Мне нужно было везде побывать, но не для чего было жить. Видеть людей здесь, видеть, как люди живут и проводят свой день? Взрослея, люди были немногим больше, чем легендой. Но войти в их мир было всё равно, что войти в картину — картину, наполненную цветом и ароматом, грязью и хаосом. Люди борются за свою жизнь так, словно у них есть всё, что можно потерять, и всё, что можно приобрести. Каждый день они просыпаются в страхе, но всё равно продолжают идти вперёд, говоря себе, что однажды всё будет хорошо. У них есть всё, даже когда они всё потеряли, а я был… — он не хотел этого говорить, но слово уже было там, сломанное и жалкое между ними. — Ничем. У меня ничего не было, и я всегда собирался быть никем. Эндрю отложил журнал, который держал в руке, и положил сверху скальпель. Это скрывало название журнала, и на мгновение Нил просто уставился на скрытые слова, пытаясь вспомнить, что они собой представляли. Он отвёл взгляд, когда Эндрю протянул руку и с силой разжал пальцы Нила у себя во рту. Нил даже не заметил, как попытался согнать улыбку со своего лица. Эндрю оттолкнул руку Нила в сторону и уставился на него, между ними ничего не было. Нил не понял выражения его лица. Не было никакого осуждения по поводу того, что Нил бросил свой народ, или триумфа поверженной химеры перед ним. Каким бы ни был этот взгляд, он был достаточно тёмным и интенсивным, чтобы поглотить Нила целиком. Взгляд исчез и сменился улыбкой, которая разрезала лицо Эндрю надвое. — Был. Был. Имел, — пропел он нараспев. — Был никем, был никем, ничего не имел. Нил моргнул. Переключение между пустым выражением лица Эндрю и манией, к которой привык Нил, заставило его голову закружиться. — Что? — Что заставило тебя передумать? Нил подавился горьким смешком и обвёл рукой вокруг себя: — Это. Улыбка Эндрю стала насмешливой: — О, бедный маленький кролик оказался в художественной школе, где он смог выразить свои чувства, — он взял один из альбомов для рисования Нила и пролистал его на уровне глаз, страницы развернулись веером перед его лицом и исказили улыбку Эндрю. — Эти страницы переплетены твоими соплями и слезами? Как отвратительно. Нил выхватил альбом и положил его обратно в стопку в углу стола Нила. Решив на этот раз перейти к делу, а не отвечать на все вопросы Эндрю, Нил спросил: — Почему ты так сильно ненавидишь искусство? — это был сложный вопрос; судя по всему, что Эндрю когда-либо рассказывал ему, и по тому образу, который он представлял одноклассникам и преподавателям, Эндрю действительно ненавидел Искусство. Но Ники сказал ему, что Эндрю сделал свою собственную работу, которую он никому никогда не показывал и ради которой отказался от наркотиков. Эндрю вздохнул, как будто Нил намеренно тупил. Нил подумал, что он собирается сказать Нилу, чтобы тот перестал задавать вопросы: Эндрю согласился с правдой Нила в обмен на его сотрудничество, но он не согласился делиться своими собственными секретами. Но потом Эндрю сказал: — Я не настолько забочусь об искусстве, чтобы ненавидеть его. Это просто немного менее скучно, чем жить, так что пока я с этим мирюсь. — Я не понимаю. — Это не моя проблема. — Разве это не весело? — спросил Нил. — Ты уже забыл наш разговор с его высочеством Кевином Дэем? Такая бессмысленная вещь, как Искусство, никогда не может быть веселой. — Бессмысленно, — эхом отозвался Нил. Это было тем же, что он пытался сказать себе, когда Зтуарт впервые предложил ему остаться. Элисон пыталась убедить Нила поступить в художественную школу где-нибудь на Земле, но он должен был сдержать обещание. Не прекращай бежать. Не создавай привязанностей. Не отвлекайся. Никогда не оглядывайся назад. Независимо от того, как сильно он хотел остаться и заниматься любимым делом — творить, — Нил знал, что не может этого оправдать. Когда весь его мир разрушался, а его мать осталась в руках его отца, это был единственный способ убедить себя держаться подальше от искусства и сосредоточиться на том, чтобы исполнить как можно больше желаний, которые он мог спрятать в своём пальто. Не то чтобы в конце концов это сработало. Его мать умерла, а у него всё ещё были эти желания, зашитые по швам.