Напарник

      — Как ты связан с ней?       — С Великой Грешницей?       Никогда за всю жизнь Альбедо не называл свою создательницу так. Но её имя… её настоящее имя…       Оно очерчивало теперь внешнюю грань той правды, которую Альберих был в состоянии принять. Капитан мог и имел полное право возненавидеть ученого за то, что он скажет, или за то, о чем не станет говорить. Альбедо знал это.       «Понимание — это ключ к доверию? Он теперь в шаге от того чтобы понимать меня без слов. Мы, кажется, дошли до сути».       Рыцарь смотрел на алхимика, как на врага.       «Хорошо».       Альбедо решил, что, если продолжить давить на напарника, можно заставить его уйти.       — То, что случилось 500 лет назад, очень слабо связано с настоящим... — алхимик, кроме прочего, не хотел ничего слышать от этого человека о своей создательнице.       — Одна из этих тварей может прямо сейчас убить Кли! — Альберих быстро терял самообладание.       Альбедо ответил простым спокойствием:       — Другая из этих тварей стоит перед тобой.       — Всё не так, — капитан смешался, — тебя убивать не надо.       Алхимик помолчал. Не для того чтобы заставить Альбериха жалеть о сказанном. Просто он не знал, чем ответить.       «Чем больше эмоций, тем меньше вероятность сделать всё правильно».       — Может быть, — легко согласился ученый, — пока не надо.       Рыцарь посмотрел так, что его стало жалко.       — Альбедо, я, наверное, обидел тебя, — извинялся он, — но и ты, пожалуйста, в крайности не впадай.       — Единственный, кто здесь впадает в крайности — это ты, — алхимик действительно не чувствовал ни обиды, ни гнева. Только осторожность, — я не собираюсь убивать своего брата.       — А что насчет твоей сестры?       И тогда Альбедо использовал всю фантазию художника:       — О ней я и беспокоюсь, — он делал паузы, — если навредить ему, он может ответить чем угодно. Он хаотичен, — со стороны, наверное, выглядело так, будто ему безумно сложно подобрать слова, будто он говорит о чем-то сугубо личном, — и, к тому же, он психически травмирован. Его много раз пытались убить... И я тоже пытался.       По факту алхимику всего лишь сложно было выбрать информацию, которую Альбериху можно было знать.       — Я виноват перед ним, понятно? И я не знаю, что делать, но точно понимаю, что хуже делать нельзя.       Задача художника: сложить из условностей картину. Неполную, но достаточно убедительную, чтобы зритель самостоятельно додумал целое.       — Сейчас разрыдаюсь, — прошипел капитан. — Отвечай, на чьей ты стороне? Мондштадт или Каэнри'ах? Я имею право знать, кого защищаю? Альбедо!       Подействовало. Рыцарь смотрел на него с почти детским страхом. И Альбедо прочел, увидел в этом взгляде способ, единственно верный способ отправить напарника домой. Больше не нужно было ничего придумывать:       — Ты сам-то что выбрал?       Кэйа застыл. Альбедо не дал ему ответить:       — Кажется, на этот счет скрывать тебе нечего.       Обычно рыцарь надевал улыбку быстро и профессионально. В этот раз она потребовала видимых усилий. Оба понимали, что она кривая, что она не нужна, что она ни от чего больше не защитит. Но Альберих продолжал её держать. Он шепнул:       — Считай, что мы сегодня не виделись.       — Один ты никуда не пойдёшь!       — Да? — Кэйа рассмеялся.       — Это не умно.       — Ну так...       Кэйа задушевно улыбнулся на прощание, развернулся и пошел прочь.       Алхимик только растерянно выдохнул. С легкой руки капитана миссия по спасению превратилась в гонку. И Альбедо не собирался проигрывать.       Разумеется, всё, что он сказал — это бред. Никто больше не собирался жалеть братика. Точно не после того, что он натворил в ту ночь. Алхимик всего лишь хотел убедиться, что напарник не последует за ним.       Потому что теперь он знал точно, куда следовать.       Кварц выдал себя алой вспышкой.       Альбедо всё не мог понять, как выглядел опыт, который брат провёл с камнями. Как вообще аморфная сущность могла сделать с драконьей кровью хоть что-то? У него ведь не было полноценной физической оболочки. Не могло быть после их последней встречи.       Уже потом стало ясно, что всё это совершенно не важно. Вот факт: опыт оказался проведён. И это было превращение. Потому что теперь камни специально, прицельно воздействовали на сознание алхимика.       Кварц легко было отсоединить ото льда.       Неправильно было думать, будто камни сводили с ума. Они всего лишь обращали сознание к памяти. Нет, это было не безумие. Здесь скорее что-то с совестью...       Руку жгло, но промёрзшие пальцы этого больше не чувствовали. Нервы то ли коченели, то ли сгорали... алхимик точно не знал. Он спокойно смотрел, как кварц сверкал каким-то новым, пульсирующим светом. Как дрожали пальцы. Как в старой ранке на ладони тихо вспенивалась кровь.       Почему он раньше не понял, что всё настолько просто? Сердце шутливо запрыгало в груди от любимого волнения...       Боль в ладони согнула его пополам. Алхимик прикусил язык, зашипел, опустился на колени, дрожа всем телом. Но камня не выпустил.       Он зажмурился, стиснув зубы до боли в висках. Рука пульсировала огнём, и медленно эта боль поднималась по запястью до предплечья, от предплечья до плеча, и дальше, вдоль ключицы, она забиралась едкой лентой под ребра. Срываясь на вынужденный кашель, алхимик чувствовал, как чёрный огонь выжигал его изнутри. Он не знал, какой рукой ухватился за сердце. То готово было или остановиться, или разорваться от жара.       Всего на секунду ученому стало страшно за свою жизнь. И тогда огонь перестал гореть. Реакция прошла.       Открыв глаза, он не увидел пещеры. Только болезненный силуэт собственной руки. Кварц куда-то исчез. Рана — тоже. Боль осталась. Глухая, проходящая.       Краски сгустились. Буквально. До такой степени, что потеряли цвет. Тень и свет из пространства словно высосало. Снег походил теперь на плотное серое месиво. Объекты потеряли объем. Пропали ветер и сквозняк. Остался лишь липкий, сухой холод, проползавший иногда по коже. Хотя там не было холодно. Было никак.       Было как на монохромном подмалёвке — очень нечётко и не совсем правильно. Зато понятно как никогда.       Воздух заволакивало этой глухой чёрной пеленой. Давила на сознание знакомая печальная аура... такая, которую носили агаты и кварцы. С печалью мешалось чувство безнадежного одиночества. И, чего алхимик не ждал, чувство необыкновенной доброты.       Стоило задуматься на секунду, что неясно было, куда идти, как камни вокруг вздохнули. Пространство колыхнулось и двинулось вперёд, навстречу учёному.       Он шёл туда, куда ему предлагали, и увлеченно, едва не доходя до помешательства, анализировал этот... новый слой действительности? Как это назвать?       Его удивляло обилие чёрного. По другую сторону этого подпространства кварцы и агаты пылали красным. Здесь же они походили на чёрные дыры в снегу и стенах. Поглощали свет. Поглощали тепло. Стали полной противоположностью самих себя. И была в этой черноте неровность, был странный нахлёст. Нахлёст не было видно, но его можно было очень явно почувствовать. Оттуда тянуло холодом, болезнью и усталостью.       И Альбедо двигался именно туда.       Знакомых подземелий он в этих коридорах больше не узнавал. И не пытался. Они менялись каждую минуту. Бесшумно и плавно, будто в вакууме, туннели переворачивались, вздымались, сменяли друг друга, выстраивая новый, причудливый путь. Очевидно, это пространство не вполне существовало в материальном плане.       Чувство болезненности и бессилия стало ощутимо крепнуть.       Альбедо услышал чужие шаги. Или, лучше сказать, свои собственные.       Белый, тонкий силуэт вытянулся перед ним, как зеркало. Вот чьей природой были холод, болезнь и слабость. Вот кто концентрировал эту ауру. Альбедо видел в остром взгляде брата ледяной накал, видел тяжесть, с которой тот дышит. Видел тонкую, до ужаса тонкую кожу, белую от холода и синюю от вен. Увидел черные кривые клинки, зажатые между бледных паучьих пальцев.       И понял, что делать.       Киноварь блеснула в черноте.