House of Cards

      Что-то не так.       По телу гуляет жар. Жар гуляет по клеткам спящего тела.       Мозолистые пальцы ласково треплют черные волосы, которые не стригла с марта; волосы, в которые можно влюбиться до одури, пропитаны какофонией ароматов: цветы, глина, благовония, пот. Они запутаны после сна, но это не помешает прорываться сквозь. Их можно пропускать сквозь пальцы, как шелк. Что, собственно, любимые пальцы и делают.       Ноги, через которые видно просвет, сжимают любимый спящий торс по бокам.       Пользуясь моментом людской слабости, она ни о чем думать не хочет. Прямо сейчас она желает ощущать его грубость кожи, жилистые руки, убитые рамки приличия и свой личностный проигрыш. Татуированное спящее тело, которое даже не подозревает о ее наличие на собственной груди, не будет против. Мирно закрыв глаза, расслабив мышцы и уходя в царство Морфея, Сукуна даже не подозревает о своей светлой стороне, — никакой желчи, агрессии, насилия и презрения к окружающему миру.       Только утро. Только мертвый сон. Только растрепанная Мегуми.       Иллюзия безопасности, взаимности, оливковой ветви.       Океан в руках Мегуми — загорелая рука Сукуны. Татуировки, значение которых знает лишь он, прячутся среди таких же черных волос. Пальцы, которыми Мегуми озабочена, прорываются сквозь ее волосы, разливаясь прямо между ребрами неизведанным холодной девочке чувством. Ее сакральное тело, которое должно было достаться правильному мальчику, спрятано под майкой XL плохого мальчика, — и эта майка, на которой принт рок-группы, пропахла его ароматом. Мегуми забывает о своей девственной невинности. Лишь бы рядом был. Лишь бы не уходил. Лишь бы дальше оставался одержимым.       Почему ей больше не хочется ругаться, кричать, отбиваться?       Почему спустя месяц, Мегуми хочет чего-то большего? Человеческого?       Того, что Сукуна может дать только в фазе глубокого сна?       Она не хочет видеть его убитым и злым, пока растопыривает его пальцы на собственной макушке, массирует кожу, себе улыбаясь. В его спальной комнате, где только двухместная кровать, письменный стол со стулом, напольная вешалка для одежды, пара обуви и кресло-мешок, Мегуми чувствует себя комфортно. Минимум вещей — значит, он не любит собственный дом.       Его сон сладкий, мертвецкий. Его руки жилистые, натренированные. Она сидит на нем, в его майке, в его спальной, под его одеялом, а она все так же себе лжет: противен. Даже когда сама аккуратно чешет его пальцами себе корни волос, в сотый раз тихо хихикая под нос. Не самообману учили ее родители: «мудаков презирать» — вот, что завещал отец.       И когда все успело превратиться в это?       Когда гадкая змея успела снизойти до кролика?       Знала бы Мегуми месяц назад, как на самом деле изменится все в ее жизни после первого, настоящего секса с парнем, который ничего из себя не представляет. Который добивался год. Который лежит под ней, растрепанный и травмированный поцелуями. Мегуми бы многое ему рассказала.       Если бы была глупой.       Что же тогда Мегуми остается?       К примеру, взять вторую его руку, к собственной щеке приложить?       Истинную натуру показать здесь, в его спальне?       Мегуми все еще не устанет себе смеяться. Нельзя, чтобы проснулся: оправдываться не хочется. Сукуна не должен видеть ее с такой стороны — когда чувства, которые проникли друг другу в рот и позволили этому случиться, должны оставаться страшным секретом.       Мегуми бережно опускает его руки по бокам, затаив дыхание. Вытянувшись, опускается к симпатичному лицу, томно посапывающем. От него идет аромат Black Afgano — идеальный аромат для погружения в дурман и ловли восхищенных взглядов: Сукуна знает, какой аромат соответствует его реноме. Власть, страсть, магнит, колдовство. Мегуми вдыхает полной грудью. Кратко целует в сомкнутые губы. Словно принимает. Словно прощает весь мрак.       Мегуми сделала свой выбор.       Мегуми сделала свой выбор, умирая от чувств, когда Сукуна на руках заносит ее в дом. Чтоб Юдзи ничего не понял.       Мегуми сделала свой выбор, надевая розовые очки.       Они понимают друг друга без слов — вот к чему приводят такие отношения.       Чувства эти — всего лишь дыра от расстрелов.       Мегуми смотрит по прямой — Сукуна, готовый всегда нажать на спусковой крючок, крепко спит. Мегуми впервые позволяет себе такую вольность, переставая носить маску серого лица.       Почему ты требуешь спущенного в тебя же барабана?       Ох, а если он знает?       Мегуми падает на бок тихо, дабы не разбудить плейбоя. Прилипшую от пота челку поправляет себе, тихо зевает, сонно прикрывает глаза, на него смотрит — идеальный мальчик, который год виделся в отражении зеркала, которому она бы ни за что не дала, прямо сейчас с ней на одной кровати. Сердце, не готовое к таким испытаниям, пропускает удар. Осознание, само себя пожирающее как уроборос, в ахуе.       Тело, которое имеет ее, сто раз боль причиняя, подает колбу с ядом. Мегуми знает: добровольно залпом выпьет яд.       Она — не плохой ребенок. Она — не плохая девочка.       Она не должна была сталкиваться с этим лицом к лицу.       Она не должна сейчас мирно засыпать и не бояться подушки на лице.       Мегуми вернется еще раз в этот дом. Мегуми еще раз уснет рядом с ним.       Мертвый сон прерывается: он глаза от ужаса раскрывает.       Боже. Во что она превратилась?       Сукуна глотает ком. Цветочный аромат Joy, который он уже, сука, запомнил на всю свою блядскую жизнь, претит.       Сжимает зубы. Его губы не могут зажить из-за поцелуев Мегуми.       Смотрит в потолок. Чтобы резко повернуться, спящую, как принцессу Мегуми увидеть на своей кровати. Слишком быстро вырубилась.       Сколько он этого добивался?       Чтобы вот так проснуться.       Что-то не так.       Девчонка, забравшая год жизни и сотни нервов выглядит как роковая ошибка.       «мне плевать и на тебя, и на твои свидания»       Что-то пошло не так: ядом отравлено.       «ты не в моем вкусе»       А яд имеет свойство поражать не только кровь, но и мозг.       «что я должен сделать, чтобы ты согласилась на свидание со мной?»       — Кофе с молоком?       Губы, на которые он не смотрел, но которыми так озабочен, не спали. Сукуна замирает, понимает: Мегуми, приоткрыв один глаз, прямо ему в глаза смотрит. Улыбается. Так уютно и комфортно, что демоны внутри заболевают.       — Или хочешь утро начать не с кофе?       Сукуна сделал свой выбор.       Даже когда не отвечает, силком стягивая Мегуми на себя, снимая свою майку через голову.       «застрелиться»

***

      Поцелуй со вкусом карамели разрывается из-за Сукуны. Желание отомстить, которое повлечет за собой последствия, переполняет гнилую душу.       Абстрагировавшись от накатившей ситуации, Сукуна не сразу почувствовал глубокий укус на нижней губе и кровь. В спину дует легкий летний ветер, остужая накатившую температуру: лицемерная сучка, у которой макияж на сотку баллов, улыбается ему, прокусив губу. Ее глаза сияют ярче созвездий, кожа нежнее шелка, характер колючее кактуса, который Сукуна не устанет жевать, жевать, жевать. Он не знает, сколько прошло времени, как они переместились из машины в траву, ведь то, что творится сейчас, удаляет ощущение пространства-времени.       Реальность, которая ударила по хребту, не требует отлагательств.       Мегуми косится на каплю крови, протирает подушечкой большого пальца.       — Мне извиниться или продолжить?       Где его дрянь? Где, блять?       Сукуна готов снять с себя этот метафорический ошейник, который выбрала ему Мегуми.       Сукуна готов кидать ее на капот собственного Лексуса: готов платить за вмятины.       Сукуна готов вновь отдирать от себя ее руки, прибивать к траве над головой, убеждаться.       Когда все успело превратиться в это?       Почему все выглядит так, как Сукуна и боялся?       Поцеловать — интерес потерять.       Почему мелкая напыщенная сука, которая только строит из себя деву целомудрия, вновь целует, размазывая по губам кровь?       Где это полное презрение?       Какого хера, ты, лживая, сдалась спустя год?       Мегуми, сама Артемида, даже не надела нижнего белья.       Месяц, открывший глаза на очень, очень многое; что слепо отрицал Сукуна и прятал в ящике, вылезло. Где монументальность и честь? Где девичья невинность, стеснительность, нежные улыбки и критиканство?       Даже эти губы, которые целовали каждую его татуировку, безвкусные.       Секс с Мегуми, который Сукуне мог только сниться, дарил слишком много — значит, время заплатить сполна.       Это стало привычкой и бытом — Мегуми, сама предлагающая встречи в машине; Мегуми, проявляющая огненную инициативу. Бракованный Козерог.       У Сукуны есть извечная, заветная мечта: выебать это тело на пляже Калифорнии. В сотый раз доказать, кто Владыка ситуации. Блядское эго свое потешить, галочку поставить, поиздеваться и синяков наставить — Сукуна сотню раз представлял, как ебет Мегуми во всех доступных позах, как заставляет ее от удовольствия и кричать, и плакать. Как она сопротивляется, умоляет, навзрыд рыдает. Доказать дрянной суке, что ее целомудрие, набитая цена, самомнение и раздутое личное пространство ничто иное, как дешевка, выставленная за валюту. Показать ее родителям, что прячется под кашая.       Мегуми не заслуживает хорошего обращения. Уж точно не после содеянного.       Они поменялись местами — вот, что Сукуна усек.       Мегуми всегда знала, что скорее отталкивает парней, а не притягивает. Так сложилось со средней школы. К ней мало кто подходил, мало кто покупал в качестве благодарности шоколад, мало кто провожал до дома. Если не брать в учет друзей, готовые и на руках ее носить, то Мегуми гордо может назвать себя одиночкой. Гордой независимой от других одиночкой.       Мегуми всегда знала, что рано или поздно свое придет. Главное — не искать и не вылезать из шкуры. Ей чуждо открытое проявление эмоций. Ее язык любви основан не на словах, подарках, одобрении или времяпрепровождении. Единственный язык любви, который умеет проявлять — физический. Мегуми проще обнять, пригладить, в плечо слегка ударить. Или сладко потрахаться.       Мегуми всегда знала: ее придется добиваться. Потому что силы, потраченные на самодисциплину, необходимо оправдывать.       Двадцать лет без отношений, первого поцелуя и обычного свидания. Что может пойти не так, если в жизни появится упертый мудак?       К примеру, это: переступая свои устои, которые взращивала с десяти лет, Мегуми пихает Сукуну от себя, укладывает рядом и сверху садится. Понимает: он позволил себя повалить.       Мегуми очень горда, кто рядом с ней.       Мегуми очень горда, кто прямо сейчас на нее смотрит как на что-то съедобное.       Вот оно — первый опыт.       — Если ты продолжишь, то у меня появится сотня новых татуировок, — привычно огрызается он, утопившись в траве, цветах, листве.       — И ты мне ничего за это не сделаешь, — многозначительно садится ему на пах, выставляя руки на крепкую грудь. Идеальный маникюр. — Потому что от такого не отказываются.       «От такого» — от правильной девочки на своем члене, сбросившей шкуру?       Оу. Правда?       Если бы Сукуна мог, он бы ее ударил.       — Что, даже сказать нечего, Ремен?       Если бы Сукуна мог, он бы ее убил.       — Мне есть что тебе сказать столько, что твои милые ушки попросту завянут, — Сукуна удобнее устраивается на склоне, — но я намерен сейчас слушать не слова, а стоны, Мегуми. Скажи спасибо, что я в своем тесном графике нашел на твою задницу время.       — Ну, раз так, то ты найдешь способ донести это на понятном для меня языке.       Сукуна улыбается настолько красноречиво, что слова тупо излишне.       — Конечно.       Сукуна не изменился. Возможно, даже стал хуже. Мегуми не стала настоящей отправной точкой, чтобы исправить неисправимого. Но с каких пор Мегуми не идет от противного, а принимает Сукуну таким, какой он есть?       Он зарывается пальцами под черный топик, зная, что под ним абсолютное ничего, включая первый размер груди. Ее тело по-прежнему гладкое, напитаное крем-маслом, возбужденное и трепетное — Сукуна понимает, насколько жизнь несправедлива, стоит перейти Рубикон.       Где прежний азарт? Почему идея с Калифорнией кажется всего лишь фикцией?       — Я заметил, как ты изменилась после первого секса, — Сукуна приподнимается. К спине прилипла трава, грязь, листья. — Как выяснилось, ты в принципе не воспринимаешь слова — только поступки. Думаешь, я не вижу, во что ты превратилась?       — Если будешь говорить загадками, я продолжу делать вид, что понимаю тебя.       — Ты сама сбегаешь ко мне, — Сукуна говорит агрессивно-тихо, впиваясь пальцами ей в ребра, — ты сама пишешь мне и звонишь, зовешь на встречи. Ты выучила расписание моих тренировок. Я опущу факт, что тебе перестал интересен быть твой елдак… Так заебалась отрицать, что отрываешься?       Мегуми порой забывает, кто на самом деле перед ней — парень, обижающий и оскорбляющий все живое.       Сукуна неожиданно дергает Мегуми на себя, выуживая из нее вздох.       — Отвечай.       — Ты же не хочешь слушать слова, — упрекает знакомо Мегуми. — Противоречишь.       — Переобуваюсь прям как ты, — злобная, едкая ухмылка. — Ждала лета, чтоб тебя невозможно было подловить?       — Так случилось, что я сделала выбор, от которого долго отказывалась. Может, ты выиграл генетическую рулетку, но твоя репутация настолько среди девочек ужасна, что тебе даже хлорка не поможет, — она окольцовывает его напряженную шею руками. — Зачем мне унижаться, в первую очередь, перед собой, а потом уже и перед остальными? Я не отказываюсь от своих слов даже сейчас.       — Ты понимаешь, что теперь ты противоречишь? Ты мне дала, подруга. И даешь на протяжении месяца как в последний раз. Лучше вообще таких слов не говори, иначе уже тебе хлорка не поможет.       Сукуна ухмыляется.       — И, знаешь, Мегуми… когда человек противен, его не представляют в зеркале, пока трахают себя резиновым членом.       Сукуна снимает с нее топик: Мегуми презираемому дала с себя его снять.       — Чтобы в итоге раздвинуть ноги и снять с себя топик.       Мегуми ухмыляется, ведь ухмыляется он.       Есть у таких больное место?       Сукуна нетерпимо, совсем не любя, хватает ее за шею; так, словно сейчас будет воспитательный процесс с элементами асфиксии. Словами девку не взять — только насилие, только действия, только, сука, поступки. Сидячая без топика Мегуми, на которую так красиво падает летний закат, выравнивая ее кожу, требует репрессии. Она уже не выглядит как…       Первый укус всегда, всегда самый сочный.       — Может, мой вкус в девушках крайне требовательный…       Сукуна притягивает суку за шею впритык лицу.       — Но я чертовски презираю пиздаболок.       Мегуми сжимает его запястье. Сукуна не контролирует силу сжатия, ведь гнев, переработанный в ненависть и отвращение не только к девчонке, но и к своей невнимательности, вынуждает отступать. Зачем заходить дальше, если ничего, кроме секса с ней, не хочет? Зачем, если он это уже сделал?       Мегуми целует его. Сукуна не закрывает глаза. Неужели больше не противен?       Мегуми смотрит сверху. Рука сжимает прямо под нижней челюстью.       Сукуна понимает: сучка не дрожит — значит, не боится.       Резистентность к фамилии Фушигуро встала поперек горла.       Даже когда он отпускает презираемую шею. Даже когда облизывает соски, шею, ключицы. Даже когда спихивает сучку с себя. Даже когда в адском ажиотаже снимает с себя красные полиэстеровые шорты. Даже когда эта ненасытная, такая горячая как магма сучка, при закате где-то в ебенях Токио, где их не найдут родители, вылизывает каждую его татуировку, вену, сантиметр.       Мегуми необходимо кусать больше, чем может. Мегуми необходимо прочувствовать мальчика, который прямо сейчас издевается над ней во всех доступных формах: встает на ноги, сбрасывает шорты, за волосы на траву коленями перед собой ставит. Сукуне нужно увидеть ее сверху: его энергия, которая сейчас будет слита на беспощадную, перестанет быть мукой.       Мегуми давно все осознала. Даже когда минет удаляет возможность «осознавать». Стоя на чертовых коленях на мелкой земле, которая отпечатается на нежной коже, Мегуми ни о чем другом думать не хочет: только он, его член, его дыхание и рука в волосах. Она знает — спасибо регулярным тренировкам и интернету — как нужно делать так, чтобы доводить мужчину до безумия. Главное — делать с не фальшивым удовольствием.       Главное — горло расслабить, носом дышать, не брать там, где рвотный рефлекс о себе напоминает. Главное — сделать вид, что ты — богиня целомудрия. Мегуми смотрит исподлобья, пробуя на вкус член, о котором фантазировала — Сукуна, ненавидящий таких девушек, от удовольствия стонет.       Сукуна знает, на что способны опытные девушки. Но, чтобы Мегуми знала, как нужно дышать, наклонять голову, хватать член у основания, играть языком, задержать член вот так, как двигать головой и как держать прямее горло…       Слишком красиво. Слишком медленно. Слишком, сука.       Мегуми резко становится плевать на себя, на свое внутреннее «я», на открытые двери перед лицом. Мегуми становится плевать на свои хотелки, на своих друзей, на вырытую для себя могилу.       Все, все становится серым. Когда во рту его член. Ему абсолютно нечего стыдиться, — Мегуми убедилась в этом сейчас, облизывая с огнем в глазах головку.       Ее блядские умения — Сукуна уверен — позволят всунуть ей в глотку револьвер и при этом в глаза посмотреть.       Его руки, которые Мегуми стала обожать, убирают волосы от лица. Какая умница.       Ее губы, обхватывающие его ствол, слишком идеально смотрятся на члене.       Круговые движения. Побольше слюны. Наигранный грязный взгляд. Наигранные грязные движения.       Игра, доводящая до этого — упавшей Мегуми, берущей в рот с любовью.       Сукуна узнает ее с завязанными глазами. Сукуна найдет ее в стоге сена. Сукуна найдет ее цветочный аромат в метро.       С презрением смотрит на опухшие губы. С презрением глядит на слюну. С презрением трахает Мегуми в рот, не встречая ни сопротивления, ни капитуляции — Мегуми, которая динамила его целый ебаный год, сосет так, словно мечтала об этом с пеленок. С презрением стягивает черные, патлатые и отросшие, сука, волосы в хвостик рукой, чтобы помочь сучке в своей работе — довести его до новой одержимости, на которой ничего, кроме аддикции, не построишь.       Отношения, построенные на сексе, долго не простоят.       Ее горло, натренированное фаллоимитатором, встречает Сукуну с особой любовью.       Что может быть ужаснее?       В тысячный раз слышит девичьи стоны удовольствия. В тысячный говорит сам себе, что не стоит бросаться словами.       В тысячный осознает точку невозврата в этот момент — когда кончает в Мегуми Фушигуро.       В тысяча первый отойдет, подтянет шорты, засмеется. Ужас.       В тысяча первый посмотрит до отказа удовлетворенную и размазанную.       В миллионный раз схватит за талию, в глаза взглянет. Не алмазы.       В волосах запутались то ли цветы, то ли солома, то ли, сука, грязь.       Кажется, игра очень сильно затянулась.       Даже когда неприступная стена демонстративно облизывается.       Это лето, которое должно было залечить раны, спустило еще пару пуль.       Вот, что бывает, когда цели достигнуты, правда раскрыта, слова — в действия превращены.       Дрянь сломана. Идея фикс, ломающая несокрушимого, лопнула.       — Люблю тебя.       Что она только что сказала?       Иголочка. Ебаная иголочка.       Ужас. Ужас. Ужас.       — Лицемерная дрянь.       — Твоя лицемерная дрянь.       Два движения — поцелуй, смазанный слюной и презрением, оставит свой след в памяти двух.       Мегуми закрыла глаза. Сукуна вперед смотрит, целуя эти безвкусные губы: гнев, заменяющий любовь к ближнему, не позволит простить.       Не сейчас, слушая это все.       Не сейчас, смотря на ебаную лесополосу, хватая обожаемые черные волосы.       Ведь выбор, сделанный ранним утром, не терпит сослагательного наклонения.