***
След от удушья, оставленный его руками, омерзителен. Третий слой тональной основы, не способный перекрыть, никчемен. Головная и в груди боль, режущая и давящая, не дают жить. Боль в животе и тошнота, нестерпимые и резкие, вновь встают поперек горла. Кисточка с тональной основой падает на белый туалетный столик. Отражение в зеркале перестало восхищать. Отражение в зеркале показывает грустные глаза, опущенные уголки губ и досаду. Маникюр отрос, волосы пора стричь и красить в свой же цвет. Появились щеки — значит, Мегуми успела за лето набрать пару лишних килограмм. Она ведь не из-за этого плачет, верно? Уведомление телефона: «задержка две недели» Хорошая, чистая, невинная и незапятнанная мамочка. Лучшая девочка. Лучшая жена и мать. Мегуми роется в столике, хлюпая носом. Что-то быстро ищет, ругается на беспорядок. Сбегает в туалет. Захлопывает дверь с грохотом. Глаза по санузлу бегают, словно врага ищут. Дрожащие руки, которые судорожно раскрывают сотый тест на беременность, роняют его. Мегуми не должна в свои двадцать думать, какой она будет матерью. Мегуми не должна думать, почему ее тело, которое работало как часы, работает против часовой. — Конченый мудак. Боженьке придется падать на колени и извиняться. Маленькая, одинокая, морально забитая ублюдком девочка, которая решила, что гадюка ничего зайке не сделает. Не сожрет с ебаной шерстью и кишками. Не заставит переосмыслить все, что наделала. Столько терпеть обиду и боль, оскорбления и насилия, чтобы прямо сейчас, побитая и загнанная, вспоминать, с чего все началось. Даже если спрячешься — оно не уйдет. Отрицательный тест на беременность — не Мессия. Отвратительно-мерзкое чувство, атакующее девичье сознание, травмирует. Нужно подтирать сопли и приводить себя в надлежащий вид. Выкидывает тест в урну, смывает за собой, воду в раковине включает и натирает лицо до красноты. Необходимо смыть с себя остатки жалости к себе и плохой день, чувства и эмоции, травмирующие все живое в ней. Еще можно плохой день шлифануть сладким из холодильника — самый простой способ, который Мегуми в данный момент находит разумным. На просторную светлую кухню плетется, к холодильнику подходит, думая: тортик или мороженое? — Салют. Тодзи показывается за спиной в дверном проеме. Дождь, который не прекращает идти с утра, накрыл его с головой. Только выражение лица спокойнее мертвого. Бывает, хули. Дождь — не кровь и не кишки. — Ты дома?.. — Вообще-то, если ты не слышала, я только что вошел. Мегуми косится на часы: шесть вечера. — Понятно, — Мегуми спускается к морозильнику. — Мама и сестра ушли шопиться. Ты не знаешь, где мороженое? — Ты за два дня съела килограмм, — в его голосе слышится страшный сарказм. — Сомневаюсь, что там осталось что-либо в принципе. Но в холодосе остался шоколадный торт. Правда, Цумики не обрадуется, если ты съешь последний ее кусочек. — С этого момента она на диете, — Мегуми достает кусок торта в наглую; все еще не поворачивается. — Ты чего не раздеваешься? Ты насквозь промок. — Откуда тебе знать, если ты даже не повернулась ко мне? От отца нереально скрыть то, что хочешь скрыть. И его интонация в большинстве своем пресекает любые попытки занавеса: Мегуми вздыхает, надеясь, что тональный сможет скрыть от отца борозду, и поворачивается, аккуратно поправляя отросшие по плечи волосы. Тодзи выглядит, ну, промокшим, почему-то счастливым и улыбчивым. Возможно, дело в ромашках в его руках. Которые он тянет Мегуми. — За что?.. — Что за тупой вопрос? Тодзи не понимает, почему его дочь рыдает. Холодное как сталь сердце пропускает удар. На секунду глаза расширились от ужаса. Мегуми хватает букет ромашек, которые нашел в Токио, сука, в разгар ливня, и понимает: никто, кроме родного отца, которого не прошибают трупы со всеми возможными травмами, не дарил ей цветы. Только отец, который скуп на эмоции, молча принесет домой букет цветов без слов. Только вазу неси. Только улыбнись — и Тодзи уже поймет, что не зря. Только Мегуми не улыбается: слезно обнимает за торс, утыкаясь хныкающем носом в промокшую дождем толстовку. Последний раз она так обнимала его будучи совсем соплячкой, когда не смогла загнать Юдзи в трусы мокрого песка. Он никогда не видел ее такой разбитой и… сломленной. Он крепко обнимает ее, не задавая ни единого вопроса. Прижимает к себе, дарует ощущение комфорта и безопасности. Тодзи слишком любит свою семью и делает все, чтобы она была в безопасности. Все, что требуется от него как от мужа и отца, выполняет: от бытовых до финансовых вопросов. Единственный мужчина в семье, понимающий слово «любовь» как безоговорочное уважение. Тодзи считает, что все идет от уважения: от той самой высокой любви, которая никогда больно не сделает, до дружбы, которая может разрушиться только в гробу. Тодзи — раб своей конституции, которую выстроил внутри себя. И его конституция не подвергается реформам с восемнадцати лет. — Хочешь поговорить? Ответ — слезы, молчание, тихая-тихая истерика. Тодзи понимает все без слов. Ему достаточно блядских синяков на шее от удушья. Да, было ожидаемо: отец чертовски не тупой.***
Всего этого можно было избежать, будь она чуть умнее. Всего этого могло и не быть, не приди она в тот день к Итадори помогать. Всего этого можно было предотвратить, но Мегуми решила пойти на эту войну добровольно. Все, что случилось, лежит только на ее хрупких девичьих плечах. И, возможно, она это осознает. Дыхание обжигает, напряжение в машине невыносимое. Сотая встреча — и оба поняли, что их отношения — всего лишь карточный домик. Дождь за машиной не утихает час. Разгар сезона дождей дал о себе знать как и влетевшая в машину Мегуми в легком белом платье в черную крапинку. Сукуна поздно, слишком поздно понял: какой бы сукой ни была, какой бы красивой и неприступной не казалась, она никогда не была единицей среди нулей. Нет того желания добиться — только разочарование и скорбь по старым привычкам. Мегуми, снова, в миллионный раз отсасывающая у него в тачке, не артачиться: девочка делает свое дело со знанием. С любовью, пониманием и вниманием: рука у основания, губы достаточно смазаны, звуки на максимум; сильная рука в волосах, тяжелое дыхание, шум ливня за стеклом и нетерпение двух — все идет в своем ритме так, как нужно. Мегуми сейчас доведет Сукуну до оргазма, сплюнет сперму со слюной, миленько попрощается и уйдет домой со знанием, что цикл повторится. Правда, в этом гребаном минете, который Мегуми делает ему в миллионный раз, Сукуна пиздец как не в настроении. Не дает Мегуми брать больше воздуха в перерыве, держит за отросшие корни как щенка, с презрением протирает губы, чтобы засадить вновь по самые блядские гланды. Что-то не так. И Мегуми, неофициальная баба гребаного Сукуны, понимает это, сука, только сейчас — когда томный отсос завершается семенем на опухших губах в блеске со вкусом манго. Член выскакивает с громким вздохом — Мегуми пытается отдышаться, терпеть боль в волосах и настроить рассинхрон. Мегуми почти сплюнула: Сукуна силой зажал ей губы, вынуждая взглянуть злым взглядом через потрепанную прическу. Он не даст ей сплюнуть — еще один пунктик, что Сукуна хуже погоды за окном. — Ты думаешь, я дам сплюнуть на пол машины? В ответ — недовольное мычание. В ответ — пальцы щеки сильнее сжимают, к лицу притягивают. Нет в глазах ни любви, ни ласки. — Мне повторить? Сукуна отпустил ее только когда убедился, что Мегуми проглотила все до последней ебучей капли. Сукуна уже везде: и внутри, и снаружи, и под кожей. Его розовые волосы, его черные татуировки, его едкие улыбки и шутки, его манеры и привычки. Мегуми — умная девочка, и ей потребовалось гораздо меньше времени узнать, какие маневры Сукуна предпочитает в постели. А ей, как умной девочке с багажом опыта и знаний, не сложно выворачиваться ради парня в восьмерку. Сукуна знает: умения Мегуми позволяют насытиться сексом, как после царского стола. Правда, до рвоты. Мегуми хватает с панели сухие салфетки, открывает зеркальце — обводит губы, поправляет глаза. Водостойкая тушь не подводит. — Жизнь всегда такое говно или только когда ты рядом? — вопрос, кажется, Мегуми не оценила: — Всегда, если рождаешься Сукуной. Проклятие такое. Сукуна в ответ красноречиво подтянул шорты и так же красноречиво выкинул испорченные салфетки в окно. Забавная сука. Ненависть, трепет, двойственность — Сукуна никогда не устанет взрываться как артиллерия на поле боя, шрапнелью убивая все живое. Мегуми смотрит исподлобья, медленно стирая с уголка губ остатки слюны. Где спасибо и цветы, мудак? — Кажется, ты хотела поговорить, пока внезапно не стала мне сосать. Если у Мегуми был бы нож под рукой, она бы нашла ему прямое назначение. Но всего лишь вздыхает, закрывает зеркало, поворачиваясь вполоборота. — Почему ты такая мразь? — в лоб. — Простите? — Почему ты ведешь себя как полнейший мудак? — Блять, что?! — Что в твоей жизни такого случилось? Ты, по-моему, в гетто никогда не жил. Или я чего-то не знаю? — Для тебя все, кто живет в гетто — мудаки? — Сукуна вопросительно повел бровью, не понимая происходящего. — Чтобы быть мудаком, необязательно жить в социально униженном районе. Хотя, блять, откуда тебе знать, комнатному растению, кто мудак в гетто, а кто — нет? — Твой золотой дружок Кинджи, — ох, бля, вспомнила. — Я знаю, что он явно не живет во дворце и явно не придерживается морали. — Ебать! А его ты откуда знаешь? — экспрессивно развел руками. — Есть пару моментов. Тебя не касаются. — Что он тебе сделал? — Ничего, что тебя должно волновать, — Мегуми хмурится, но Сукуна знает: Кинджи успел ей поднасрать до отчисления. Спасибо связям. — Я искренне рада, что мудачье отчислили за драку и не собираются возвращать. Приятно знать, что у тебя и окружение такое же — мудаческое и гнилое. — Если ты не в курсе — а ты не в курсе, — то с Хакари я знаком благодаря шуткам, что он любитель присовывать ебаному трансу, а не потому, что он — мудак, — Сукуна оборачивается к ней, принимая надвигающуюся ссору. — Что за ебаные претензии? Тебя не должно волновать мое окружение: я не втягиваю тебя в него. В чем твоя ебаная проблема? Забыл… Ты считаешь, что я — мудак, да? Из гетто… смешно. Продолжай слушать свою Лану и пить зеленый чай без сахара, ничего не зная про окружающий мир. И, кстати, мы так и не пришли к выводу, почему я такой мудак. — Твое отношение к людям не меняется. Ты относишься ко мне как к игрушке, — Мегуми шикает, приближаясь лицом ближе. — Думаешь, мне не надоест и я продолжу закрывать на это глаза? Ты не изменился. — А я, сука, должен был измениться?! Ах, ну да… после всего, что было между нами… Да. Должен был. — Должен был. А я обслуживаю твой гребаный член, и ты не удосужился меня даже покормить. Нет денег на ресторан? И, кажется, Сукуна просто охуел от дерзости суки: рука сама потянулась по оси и сама схватила девичью шею, выуживая из Мегуми вздох. — Продолжай, крошка, — Сукуна устал это терпеть — ее требование к повышенному вниманию к собственной персоне. Но не он ли ее им одарил последний год? — Ты никогда не уходишь без скандала. Ты правда хочешь поговорить сейчас обо мне, а не про себя? — С меня хватит… — Оу, уже хватит, да? Сука, хватит, говоришь?! — Отпусти меня. Живо, гребаное нарциссическое дерьмо, — Мегуми тянется к ближе к его лицу, но рука на шее не дает должным образом двигаться. — Я не позволю тебе мной пользоваться как куклой, с которыми ты привык только спать. Ты забываешь, что я — не они… Ты… неконтролируемый… — А что ты сделала, чтобы я относился к тебе по-другому, Мегуми? Он предупреждал суку и не раз о последствиях. Черные волосы, прилипшие к лицу кляксами, украшают плечи и ключицы. Взгляд, чей он жаждал, прищурен и напитан легким непониманием. Дождь, который закрыл собой жаркий летний вечер, действует на нервы. Сукуна год выигрывал ради того, чтобы спустя два месяца проиграть. Слиться с гнилью, потратить все свои силы, обдумать смысл жизни и понять: он все, все поставил на одну лицемерную девку абсолютно все, которая ничего, кроме пустой бутылки, не заслуживает. Он помнит, сколько времени на нее потратил. Он помнит, что Мегуми умеет устраивать яркие скандалы, после которых секс особенно сочный. Он помнит, трахая Мегуми в сотый раз за это лето, что готов был уже почти трахать не тело — душу. Но Мегуми не заслуживает пустой бутылки — она и есть пустая, липкая, оставленная на грязном полу бутылка. Мегуми принюхивается и с горечью в голосе осознает: — Пьяный мудак. А Сукуна в ответ отпускает ее, ухмыляется так, словно губы вешалкой растянул, и плюхается спиной в сиденье. — Хорошее обоняние. Мегуми замахивается для пощечины, но Сукуна перехватывает ее запястье. Даже если он и обдолбан, даже если пьян вусмерть, он в состоянии всегда — почти — просчитать, когда Мегуми захочет ему прописать отцовскую пощечину. Даже если и за дело. Рефлексы никогда бойца не покинут. — Ты опять сел пьяным за руль, — Мегуми пытается вырвать руку, но безуспешно. — Почему я не почувствовала? — Сухое красное и жвачка никогда меня еще не подводили. — Да как у тебя встал? — Если у меня на тебя не встанет — сразу же лягу в больницу. Девичьи плечи расслабляются, Мегуми перестает сопротивляться. Грубая рука, сжимающая ее тонкое запястье как бейсбольную биту, никогда не приносила ей ласку. Она никогда не обнимет, не приласкает, ни притянет к себе. Сукуна всегда относился к ней по-особенному — и это, блять, совсем необязательно относиться как к королеве бала: Сукуна всегда видел ее той, которую нужно получить любыми методами. И он потратил на очередную год и миллион нервов, чтобы Мегуми, мечта плохих мальчиков и любимица богатых родителей, всего лишь легла с ним в одну койку. Мегуми не была умна — Мегуми была всего лишь наивной душой, думающей, что зверя слишком легко приручить. Но наличие ошейника не говорит о наличии послушания. Сукуна молчит, руку не отпускает. Ее любимый маникюр давно отрос как и великолепные волосы, от запаха которых может развиться зависимость. Где она — девочка его, вечно посылающая его нахер, лишь бы ближе не подходил? Где она, Мегуми? К чему вся эта детская влюбленность? — Отпусти меня… пожалуйста. — Что, страшно? — Отвратительно. Сукуна удивленно-саркастично повел бровью, искренне улыбаясь во все зубы. Вот оно — начало конца. — Мне жаль. — За что? — Что познакомился с тобой. Лучше бы бутылка дальше и оставалась на грязном полу. Мегуми оглядывается исподлобья. Боже. Она плачет. И мокрое платье с волосами явно не скроют этот нюанс. Зато, сука, водостойкая тушь в три слоя отлично выполняет свою работу. — Лучше бы я продолжил трахать на тебя похожих, пытаться добиться твоего внимания как глотка воздуха и слышать, насколько я тупорылый мудак, до которого не доходят слова, — Сукуна притягивает за руку к себе, наплевав на чувства Мегуми. — Лучше бы продолжил подмечать все твои изгибы, привычки и манеры. Следить за тобой, мечтать о тебе. Это было лучшее время. Сукуна какого-то хуя еще шире улыбается, но ни слова не говорит. — Ведь тогда я не знал, на какую лицемерную и грязную девку запал. Мегуми, я был, блять, тобой одержим, как ненормальный. Я думал, ты — особенная. Тянет еще ближе, на расстояние поцелуя. — А вышло, что ты ничем от других, блядь, не отличаешься. Мегуми молчит, и Сукуна расценивает это зеленым светом: грубо, совсем наплевательски, хватает ее за отросший затылок, тянет к своему лицу впритык, но не целует. Аромат Joy, дорогая тушь, вкусный манговый блеск, идеальный тон лица и насыщенные мокрые черные волосы. Она идеальна. Только, есть пиздец: Сукуна на грани идеальность закопать на их любимом месте на лесополосе, где их не найдет даже тот, кто хочет их найти. Отрицание превратилось в пустышку. Отрицание привело к чувствам. Секс с Мегуми, который Сукуне мог только сниться, давал ему слишком много — значит, время заплатить сполна. Среднестатистическая девчонка с ничем не примечательными глазами. Мегуми с ним потеряла все: честь, совесть. Все, что для девушки так дорого. По девичьей щеке течет слеза, и Сукуна шикает, стискивает зубы. Дешевый прием начать жалеть, но Сукуна всегда отличался мудачестью и отсутствием человечности, — издержки безнаказанности и свободы, в которой постоянно живет. — Мы поговорили, Мегуми? Ты довольна? — Тебе плевать на меня. — И я не хочу быть с тобой. Мегуми закусывает язык, опуская взгляд вниз. Сукуна пытается заглянуть в обыкновенные, голубые глаза, которые при солнце расцветают всеми цветами радуги, но Мегуми упрямо смотрит вниз, на коробку передач. Жалкие, бензиновые лужи, ставшие в одно мгновением разочарованием. Бедная девчонка. Сукуна удалит ее номер через минуту — как пошлет Мегуми под ливень домой. — У меня задержка. Сукуна замирает на полуслове. — Сколько? — Две недели. Мегуми права: Сукуна пьян. Ведь он допил эту блядскую, грязную, липкую бутылку до дна. Ведь открытая дверь машины, которую он открыл через нее, вдыхая этот аромат Joy, который он выстирал до дыр из своей комнаты и одежды, последний раз указывает последний путь. Он запомнит этот запах до гроба — где и разрушится и любовь, и дружба. Сукуна полностью отпускает Мегуми. Полностью. — На выход. Сукуна предупреждал. — Живо. И Сукуна всегда ровняет счет.