Comfortable

С момента отказа от всех таблеток прошло уже восемь дней. Восемь дней, двадцать три часа и сорок пять минут. Руки подрагивали от иногда проявляющихся вспышек головокружения и боли в сердце, но она старалась не сорваться и не наглотаться какой-нибудь дряни. Дорогие антидепрессанты унесло течением реки, растворяясь, а от тех, на которые она села после них, как Микаса заметила, слишком большой спектр побочек. Начиная диареей, заканчивая дезориентацией. А еще… В ее жизни было слишком много Леви Аккермана. Чересчур. Он не преследовал, нет, но кидал едкие фразы, то там, то тут насмехался. Также быстро как и появлялся там или здесь, точно также куда-то испарялся. И этого было слишком много для той, кто долго абстрагировалась от всех и почти ни с кем не общалась. Он проявлял какую-то заботу, что ли, принося ей без лишних слов перед собранием бумажный стаканчик с горячим чаем или по дороге на работу суя какой-то убогий батончик. Аргументировал он это тем, что ему не жалко, да и ей не мешало бы есть, чтобы не сдохнуть с голоду. Долбаебизм. Но на подкорке сознания она понимала, что он и впрямь видит её насквозь и отчаянно хочет помочь. По нему не скажешь, что все плохо, вот только капитан искусно всем врал, если говорил, что в порядке. Микаса с каждым днем все больше видела в нем себя — отгораживаясь от других высокими стенами холодного взгляда, пытался скрыть внутреннюю бурю. А еще, она подметила очень странную деталь. С ним… Спокойнее. Она и не сможет умереть от одиночества, и рядом с ним не закипит от злости. По крайней мере Леви её не раздражал лишь своим присутствием, как иногда случалось с Жаном и остальными. И удивительно то, что еще лет пять назад она бесилась просто от его присутствия где-то неподалеку. Пускай знает чуть больше, чем остальные, это ничего не меняет. И мучало ее еще кое что. Может ей только показалось, просто причудилось больной голове, но по уходу Жана, в доме стало холоднее. Кирштайн был очень понурым в тот день. И с жалостью смотрел на нее своими этими глазами. Микаса прекрасно понимала, что война оставила свой след не только на ней, но было, как-то, мягко говоря, поебать. Ей было сейчас совсем не до Жана. Ломка, слезы и тоска по Эрену. Все, до чего ей было дело — несколько минут в день, когда она находится рядом с хмурым капитаном и странное, давно забытое желание жить. Это не объяснить словами, но в его присутствии умирать не хотелось. Наверное, хотя бы потому, что он ее лично грохнет, если девушка вздумает откинуться прежде времени. Диван был удобным… В прошлый раз, когда она была тут, рассмотреть все не было возможности, да и как такового желания тоже. Гостиная, выполненная преимущественно в синих тонах, освещалась горящим огнем в камине. В комнате также она заприметила пару канделябров, и одинокую керосиновую лампу на небольшой тумбе, но их никто не зажигал, да и смысла не было — помещение не особо большое, и света от горящего пламени хватает с головой. Стены были особо пустыми, лишь небольшая потрёпанная картина моря с каким-то кораблём, и пара совсем маленьких фотографий с больно недовольным Леви и Габи с Фалько. Она не знает, какой черт ее вообще сюда занес. Он пригласил ее после работы на чай, а она просто согласилась. Глупость. — Ты хочешь умереть? — Вот так внезапно спросит он у нее, а Микаса лишь откроет рот и недоумевающе поглядит на его лицо, — Как бы ты хотела умереть? Ты же этого хочешь, я ведь прав? — Что за вопросы? Какая разница, как умирать? — Она чешет подбородок и поджимает к груди колени, беспардонно залезая на кресло ступнями. Кажется, когда подобное сделала в штабе Саша, Аккерман не на шутку её отругал. — Как, какая разница? Большая. Если уж решила умереть, тщательно все продумай, — Леви говорит это так, будто это и впрямь обсуждение чего-то обыденного, чего-то такого, что имеет смысл быть. Пожимает плечами и усаживается поудобнее на совсем не скрипящем диване. — Глупости, — выдыхает Аккерман, прикрывая глаза. В сотый раз в голове промелькнёт мысль, что она тут забыла, черт бы его побрал. — Да? Ответь тогда, есть ли разница между смертью в пасти титана от какого-нибудь самоубийства ядом? — Он смотрит прямо ей в душу, не отводит глаз. От этого его взгляда холодок бежит по спине. Но присутствие здесь почему-то не было ей противным. — Странный вы, — и она поддерживает зрительный контакт. Холодность его глаз кажется такой зачаровывающей, что отрываться даже сил нет. Даже в изувеченном шрамами лице осталась та искрящаяся красота. Что-то цепляющее. — Может быть, — Леви выдыхает и немного ухмыляется, — Придумаем тебе наилучшую смерть? — Это бессмысленно, — Микаса фыркает и внезапно вспоминает о чае, давно уже остывшем на кофейном столике. Тонкими пальцами тянется к изящной чашке и немного отпивает, поглядывая на сидящего напротив капитана. — Как насчет сгореть заживо? — Игнорируя ее прошлую реплику, начал Аккерман, — Упасть с этажа так десятого? Может, — он прикладывает палец к губам и делает сосредоточенное лицо, будто бы и впрямь на серьёзе задумывается о возможных вариантах, — Вскрыть вены банально, сброситься с моста — не факт что умрешь. Яд так себе, как по мне, а вот повеситься в штабе, или, еще лучше, в кабинете главнокомандующего, очень даже ничего. — Хватит, это глупо. — Да что же такое, тебе не нравится ни один из вариантов? — Притворствует он, а костяшки пальцев в желании его грохнуть чешутся у неё. — Прекратите! — И она уже не сдерживается. Это глумление сейчас совсем ни к чему. — Это ты прекрати. Жизнь может и не самая кайфовая штука, но ведь до этого весь пиздец пережить ты смогла, не так ли? Почему же справиться со смертью этого недоумка тебе никак не удастся? — Не называйте его так! — Он мертв, Микаса, и с этим ничего не поделаешь, — точно так же как и не сделать ничего с чашкой, выскользнувшей из трясущихся пальцев девушки. Он чеканит каждое слово уверенно, точно продумал наперед эту фразу. Слишком низкий голос. Слишком грубый тон. Тот самый тон, которым он командовал новобранцами, которым он загонял их едва ли не до остановки сердца, тоном, которого боялись все в разведке. Даже ностальгия пробила бы ее, если бы она была в ясности ума. Внутри все сжалось на мгновение настолько, что казалось, что она вот-вот отключится. К голове будто перестала подступать кровь. — Какой же вы мерзкий, — пытаясь удержать на ресницах накапливающиеся слезы, выдавливает Микаса. Она уже кожей чувствует, как из его рта вылетит что-то по типу «какого черта ты тут ноешь», но почему-то она не уходит. Нет желания развернуться и уйти. Пусть говорит все гадости. Пора бы начать слушать людей, может чего да поймет. Может, не так уж он и не прав… Она лишь вжимается в колени и опускает глаза. Слышит его тихий выдох. Точно ведь мазохистка. Любой другой уже бы послал его к чертовой матери и свалил в более спокойное место. Нигде не будет спокойнее, чем здесь. Пусть он кричит, но здесь явно находиться легче, чем в том домике, где она жила с Жаном. Спокойнее в том понимании, что на нее не давят стены и не разрывает на части от серости и однообразия. Пусть это и глупо, зато честно. И в один момент внутри что-то щёлкает, и она понимает, что не боится показать ему свои слёзы. Будто он может их принять и понять. Просто прячет лицо и беззвучно пускает сопли. Он закатит глаза и пересядет к ней на диван, а она даже не дёрнется, когда тяжёлая рука приземлится на сгорбленную спину. Леви не умеет утешать, но погладить слюнтяйку по спине оказалось не так уж и сложно. Господи, он понятия не имел, с какого перепугу ему так захотелось нянчиться со всеми, почему в конце концов он хочет помочь ей. Возможно потому, что из всех тех его знакомых, кто пережил гул земли, она была ему более близка. Нет, не так. Была больше ему по душе. Блядь, всё не то. Чёрт возьми, это не описать словами. Но, наверное, стоит остановиться на варианте, что она была менее мерзкой и отталкивающей, чем остальные. Слишком, слишком сложно. Почему-то ей просто хочется помочь. — Ты до сих пор не приняла это, — даже не вопрос, просто как факт. Ледяной, совсем ледяной тон. — Вы сама очевидность, — она скидывает с себя его чёртову руку и, глядя полным какой-то обиды и ненависти взглядом, отсела от него подальше. — Я с каждым днём всё больше сомневаюсь в здравости твоего ума, — красными от слёз глазами она пытается испепелить его, только вот ледяную преграду совсем не сломать — продолжает говорить о том, что ему хочется, — Вот правда, у тебя случаем не стокгольмский синдром? — Из вас очень плохой врач. Либо вы просто неправильно ставите диагнозы, либо даже не знаете самого значения названия болезни, — огрызается, но шмыгает носом. Шмыгает носом, но огрызается. — Ты видела, своими глазами видела, что осталось от Марлии после Гула Земли, и не смей, блядь, говорить, что это было правильно, ведь сама обезглавила своего ненаглядного, сама всё понимаешь, — он давит на открытые раны. Режет по живому. И это, пожалуй, единственный способ докричаться, — Йегер, ебаный блядь Эрен, относился к тебе как к куску мяса, вечно отталкивал, а ты бегала за ним, как собачка, он издевался над тобой и ему было всегда плевать. Ты никогда не замечала его агрессии в свою сторону. Все выпады воспринимала как заботу и все отрицала. Если это не Стокгольмский синдром, то я не знаю, что это, — боль — единственный выход. Единственная возможность вытащить её из-под воды бурлящего в море шторма. Пусть плачет, кричит, бьётся в агонии. Вот он — путь к осознанию и принятию, а не те таблетки, тот чертов наркотик, на который она подсела, думая, что это верное решение. Сам ведь недавно оправился от зависимости. Первые три месяца без обезболивающих и каких-то антибиотиков, привезенных из Хизуру, совсем не мог жить. Боль в ноге, руке, лице, сердце. Все это заглушалось лишь таблетками, парой с утра и парой перед сном. И отвыкать было больно. Его шатало, кидало в пот и из раза в раз чуть не убивало. Но он расхаживал ногу, отчаянно свыкался с постоянной болью в остатках из мышц на его конечностях, а еще плакал. В прошлом великий солдат, плакал, и совсем этого не стыдился. Война взяла свое. Он по уши погряз в крови. То же самое испытывала и она. Он точно знал. Впервые, когда убил человека, долго пытался оттереть руки от крови. Потом свыкся — не стирается. У всех разный болевой порог. Разная психика. И если он быстро стерпелся с ярлыком убийцы, это не значило, что сможет стерпеть кто-то другой. И она умывается слезами, горько плачет, но слушает. Слушает и слышит все то, что ей говорит Леви — все те болезненные факты, которые не так-то просто взять и принять. Она устала бежать от правды. Нет, она не примет ее так сразу, но отчего-то хотелось просто впервые услышать. Почему-то хотелось слышать. И если бы это говорил кто-то другой, она давно бы уже послала и пошла прочь от неприязни. А сейчас хотелось сидеть и реветь. Реветь и принимать. Впитывать. Как. Губка. Горло дерёт. От непрекращающихся слез начинается икота. Она плачет и задыхается. Может, он и ужасно поддерживает, зато речи действительно стоящие, наталкивающие на осознание самой сути. Неприятные. Местами неприятные, но действенные. Не Эрвин он, говорит не красиво, но по существу. И до глубины души в Микасу проникает каждое сказанное слово. Въедается в плоть и отодрать не получается. Если начал слушать — уже не выкинешь из головы. Сегодня она поняла, что слушать и слышать — два абсолютно разных понятия. Они долго будут говорить. Ошпарьте её кипятком — она не заткнётся. Микаса в красках расскажет о вечере, когда потеряла родителей. Расскажет, как хорошо было в объятиях мамы. И все это будет сопровождаться горькими слезами. Он будет смотреть и не перебивать. Судьба у девчонки не была простой. В груди больно щемило, когда, всхлипывая, она продолжала и продолжала. Но ей было просто необходимо выговориться. Впервые за столько долгих лет кому-то полностью открыться. Думала, что не сможет. Так нет же, смогла. Копаться, почему же из всех людей на острове она раскрылась ему, не было желания. Говоритьговоритьговорить. До боли в языке. До пульсации в висках. Душа разрывалась от воспоминаний, вмиг нахлынувших на нее. Все они до этого сидели плотно на дальних полках сознания. И тут в момент все обрушилось, оставляя горький осадок. Микасе немного полегчало, но даже полное раскрепощение не способно было зашить наглухо до сих пор сочащиеся раны. Она даже не помнит, когда замолкла. Скорее всего, рот не закрывался до самой отключки. Засопела, откинула голову на спинку дивана. Он накрыл ее теплым пледом, крепко стиснув зубы. И в момент, когда поднимался, словил себя на тянущем жжении в области губ. Это…? Что ещё за хуйня? Просто кратковременное помутнение рассудка. Такое странное влечение, которое ему просто запрещено было испытывать, возникло из ничего. Он не считал ее привлекательной, не считал той, кто может его влечь. Зажмурится и выдохнуть. Чокнутая тяга пропала в тот же момент, когда он подумал о её существовании. Глупости. Нет, он совсем не хотел ее поцеловать. Он просто не мог этого хотеть. Повыше подтянул края пледа и воздержался от любого лишнего контакта. Ушел на кухню. Максимально агрессивно выплеснул в чайник не полный ковш воды. Поставил на огонь. Приземлился на ближайший стул. Ногу опять начинало сводить. Леви стал меньше ходить. Врач изначально предупреждал, что боль уже никогда не уйдет. Она въелась в каждую молекулу его тела. Представить свою жизнь без боли он уже не мог. Плевать, физическая или моральная. Она следовала за ним по пятам. Потирая колено, Аккерман втянул через рот воздух. Подавляя желание взреветь, сжал онемевшие пальцы на ногах. Потянуло сухожилие. Защемило нерв. Так больно, что хотелось повеситься. Завтра же вернется к утренним тренировкам. Смешно даже. Его ранее изнуряющие до полусмерти тренировки на все группы мышц по пять подходов на каждое превратились в хромое наматывание пары кругов вокруг дома пешочком. Старый уже. Закипел чайник. Со своей комнаты спустилась Габи. И чего нужно девице? Чего не спит? Давно уже за полночь. А сучка такая, как чувствует. Жалостно одарит его теплым взглядом и нальет обоим чаю. Все, как любит Леви. Габи своими тоненькими пальчиками макает в чашку печенье. Он невольно морщится на эту ее привычку. Сколько микробов. Если не вытащит через мгновение… Не вытащила. Печенье обломалось, медленно раскисая на дне фарфоровой чашки. Нахмурит густые брови и потянется за другим печеньем, до этого ошметки в руках бросит в рот. Слишком он прижился, притерся к этой девчонке. Совсем как дочка. И по возрасту кстати тоже походила на его чадо — в двадцать с лишним лет он спокойно мог заделать дитя, а сейчас бы ходило по бренному свету двенадцатилетний маленький противный его отпрысок. Он никогда не задумывался о детях — не было времени и сил. Слишком давили реалии ебнутого мира, так несправедливо обходящегося с ним. Обременять себя детьми просто было невозможно. Жизнь впопыхах, будто ты даже не свою проживаешь. А сейчас… Уже поздновато как-то. Тридцать пять лет — дохера для становления папашей. Пусть оканчивается род, насрать. Клан Аккерманов сможет спокойно продолжить та, что сейчас без задних ног валялась на его диване в гостиной. Если, конечно, еще больше не захочет после их разговоров покинуть этот мир. Леви, еблан, подкинул ей слишком много идей для самоуничтожения. — Микаса Аккерман вам сестра или что-то вроде того? — Потирая раскрасневшиеся от горячей чашки пальцы, так невзначай поинтересовалась девчонка, то и дело сдерживая зевания. Знает ведь, зевнет — ее тут же отправят спать. Сама притерлась к нему, чего греха таить. — Нет, совсем нет, — помотал он головой. Боль в ноге попустила тиски. Он даже не заметил. Браться за бортики чашки совсем не удобно. Так говорила Габи, вот только каждый раз, будто насмехаясь, пародировала его, повторяя движения точь в точь. — Я не задираю так высоко подбородок, не выдумывай, бестолочь малолетняя, — щелкая девчушку по носу, Леви улыбнулся уголком губ. Зачем ему свои дети, если уже есть под опекой эти? Засрацы. Что одна, что другой. Поженятся ведь через лет семь, уж точно. И сидеть можно на кухне до бесконечности, тягать за ухо глупую шатенку двенадцати лет и открыто смеяться. Смех этот от всей души. Смех этот слишком редкий, но до чертиков искренний. Лишь в хорошие дни. Лишь тогда, когда на душе спокойно и не хочется умереть. То есть очень-очень редко. Отправит спать ее где-то через час. Совсем скоро запустят школу — отстроить отстроили, учителей с Хизуру прислали, составляют учебный план и скоро открывают. Неплохо было бы, если б они привыкли к режиму. Совсем распоясались. Он уже мыслит как настоящий папаша. Упадет в кресло рядом с диваном, где уже успела свернуться в клубок Микаса. Вдохнет. Глубоко. Может, ему только мерещится, но тонкие нотки гранатового аромата заполнили комнату. Было… Приятно. Не уснет, просидит в кресле с какой-то книгой. Лежи она в его руках вверх тормашками — не заметил бы. Задремает под самый рассвет, проснется от шороха рядом. По пробуждению разрез глаз азиатки казался в разы уже, лицо более припухлое, а волосы небрежно растрёпаны — ворочалась всю ночь, сам видел. Направит ее в ванную и принесет рубашку со штанами, они ей окажутся немного маловатыми и тесными, но должны налезть. И после душа она пахнет уже иначе. С влажными волосами усядется за стол и неуверенно помнётся. Чертовка отвыкла от такого понятия, как завтрак. Точно также и с другими приемами пищи. Яичница у него убогая. Испортить сложно, но выходит всегда хуево. Но никто не жалуется. Жуют молча, другого ничего нет. Фалько сразу же уйдет рубать дрова на утренний морозец, а Габи за ним хвостиком. Брюнетка переоденется в свою прежнюю одежду, когда полностью высохнет, быстро попрощается. Поблагодарит за все. Слишком неловко. Слишком помогло. И по приходу в остывший дом, захочет выблевать всю ту вкусную яичницу с хлебом, что уплетала часом ранее. Запьет водой. Пронесло. Тошнота отступила, а вот от холода не спастись — начало декабря. Протопит дом дровами и отрубится на диване. Слишком много спит. Вечером ей придёт письмо.