Comfortable

Она винила себя, что выжила. Ведь даже тут аккермановская кровь ей помогла. А не надо было. Не надо. Микаса ненавидела боль. Всегда ненавидела, но раз за разом резалась, да ещё и так отвратно, так неприятно и неопрятно. Что-то не давало ей уйти на тот свет каждый раз. И она бы пообещала себе, что не станет больше пытаться, но эта боль уже стала настолько родной, что она её уже и не чувствует так, как раньше. Не чувствует так, как чувствуют нормальные люди. И лучше бы кто-то ампутировал ей эту руку, чем она бы сейчас сжимала зубы и пыталась не плакать. И отвратительным ещё было то, что Леви сейчас мог лежать где-то с одной рыжей сукой, и ни о чем не догадываться. Что она второй день без обезболивающего лежит под присмотром врача, что так укоризненно меняет ей капельницы. Её нашел Армин на полу в ванной без сознания. Скорее всего, после того, как вскрылась, она поскользнулась и приложилась головой о что-то твердое. Кажется, сотрясение. Или что там этот врач говорил? Кто его знает. Лежит она в отвратительной палате. Рядом за шторкой явно какая-то умалишённая, судя по тому, как та отходила от наркоза. Её крики было слышно точно на весь этаж. Свет здесь ужасный, давящий на глаза, сотрудники чем-то точно обделённые, иначе не описать их плохое поведение к больным, а еда… Еду Микаса не ела. Не хотелось совсем. Лишь пила и целыми днями наблюдала за тем, как по чуть-чуть в вены поступает какая-то жидкость, контролирующая норму крови в организме. Её откачали. Пиздец. Она жива. Жаль, что так не чувствовалось внутри. Гнойная рана выела яму где-то в области сердца, выжрала то до последней крошки, оставила её ни с чем. Абсолютно ни с чем. Сейчас действительно у нее вообще ничего нет. Нет любви её жизни, нет стремления к этой самой жизни. Даже страшно подумать, в который раз она всё теряет и остаётся одна. Жан заходит тихо, совсем без шума. Присаживается на стул рядом и смотрит этим сочувствующим взглядом. Сука, её не за что жалеть, не за что ей сочувствовать. Бесит, что каждый, кто сюда заходит, начиная врачами, заканчивая друзьями, делает такое лицо, будто нажрались слизней, ещё и глаза такие грустные. Отъебались бы все от неё, да послать не может. — Эй, ты как? — Никак, — грубо, без эмоций. Какая же она всё-таки тварь. И Микаса бы сейчас поёжилась и всплакнула, так на удивление нет вообще ничего внутри. Какая-то прострация. И это её пугало. — Я, честно, ничего не понял, что произошло, — смято и смущенно говорит Жан, чешет затылок, тупит взгляд. Боже. — Леви, вот что произошло, — коротко и ясно. И на его лице так и читается вопрос, неужели она сама такое вытворила. — Да, я вскрыла себе вены, упала и приложилась головой, — отвернуться бы от него нахер, так катетер и трубка к капельнице не позволяют. — Знаешь, а я же с самого первого дня нашего с ним знакомства говорил, что Леви мудак еще тот, — с большей решимостью проговаривает Кирштайн, глядя уже воодушевлённым взглядом. — Не смей так говорить, — цедит Аккерман. Сил подняться нет. Точнее, они-то, скорее всего, есть, но желания проверять, насколько их хватит, абсолютно никакого. — Я люблю его, Жан, и я не хочу, чтобы кто-то о нём плохо отзывался лишь из-за наших с ним дел. Он хороший человек, но, к сожалению, не по отношению ко мне. Жан хмурится, долго обдумывает её слова, а после крепко обнимает девушку за плечи, зарывшись носом в её волосы. Тут нечего сказать. — Ты слишком идеальна для этого мира, — он целует её в лоб, хватая за щеки руками, — береги себя, иначе уже я не вынесу, случись с тобой что. Ты самая невероятная из всех, кого я встречал, мне повезло быть твоим другом… Заходит врач с плановым осмотром, а Кирштайну приходится уйти. Микасу почти трогают слова Жана, но норма жидкости в организме ещё не налажена, какие-то проблемы с сахаром обнаружили, ещё что-то, её должны отправить на УЗИ, в общем, ей сейчас не хочется ни о чем думать. Микаса засыпает, так ни к чему не приведя ни одной мысли. *** — Это пиздец, Арлерт, — рассматривая убогий букет в руках со всех сторон, Леви прыскает и закатывает глаза с крайне недовольным видом. — Ну, это лучшее, что я смог найти зимой, — Армин пожимает плечами, — или вы в общем? — Это всё вместе пиздецкий пиздец, — он откладывает букет в сторону, поправляет синий полосатый галстук, — ты переборщил, согласись. — Я видел её состояние все эти две недели, напротив, этого ещё мало, — всучивая цветы обратно в руки мужчине, блондин ухмыляется, — она будет злиться. — И кричать, — выдыхает Леви, — а ещё ударит пару раз, попрёт вон, букет твой сраный выкинет, дорогу к моему дому забудет, — Леви трет переносицу, томно выдыхает. Руки вот-вот начнут трястись. — Чего так пессимистично… — Пиздец, Аккерман, ты просто старый идиот, — Энни, попивая чай, ввалилась в спальную комнату брюнета и вальяжно упала в небольшое кресло. — Эй, я же просил, — возмутился Арлерт, поворачиваясь к жене лицом и давя взглядом. — Леонхарт, то, что ты беременна, не мешает мне послать тебя… — То, что ты старше, не означает, что умнее меня, — блондинка перебивает, кривляется, чуть высовывает язык. — Оба как дети малые, — не выдерживает Армин, вскидывая руки, — нам пора выходить, Микасу выписывают через час. И внутри всё колотиться так скоро и раздирающе, что не продохнуть. Натворил делов, нужно разгребать. Леви совсем не знает, как себя с ней вести. Всё, что там продумал Армин конечно неплохо, но вероятность того, что Леви ляпнет что-то совсем не из планов Арлерта очень высока. Он не умеет себя хорошо вести, хоть и так усердно старается. Его так ни разу и не пустили к ней. Микаса попросила врачей не пускать никаких низких брюнетов с именем Леви Аккерман с угрозой, что если тот чудом проберётся — сброситься с окна пятого этажа. Кажется, после этого её перевели на второй, а как сказал Армин, то перестали класть ей на поднос с едой вилки и ножи, да и все колющие режущие из палаты исчезли. Леви шумно вздыхает и выдвигается вслед за молодой парой. Честно признаться, завидует он молодняку. Они не боятся совершать ошибок, живут душа в душу, в открытую обсуждая все сложные моменты и проблемы, хоть к чему-то приходят, в то время как у них с Микасой… ну, мягко говоря, так не выходит. Упираются оба как быки, творят невесть что, а потом никак не могут разгрести то дерьмо, в которое сами же и влезли. За эти долгие недели ему было над чем подумать, было с кем поговорить. Арлерт добровольно стал ему психологом — сам лез без мыла в душу и пытался как-то помочь. И ведь помог. Здраво всё взвесив, он одним вечером вынес вердикт: — Вам необходимо чаще обсуждать по надобности и ненадобности все тревожащие темы. Даже если это что-то совсем незначительное, когда оба партнера знает, что напрягает другого, легче прийти к какому-то решению, чем пытаться что-то делать в одиночку, утаивая и увиливая от вопросов. — Ага, — Леви кивнул. Будто это так просто. — Научитесь доверять. Леви, вы боитесь осуждения? — засранец. Аккерман затачивает дыхания, приводя себя к нужному ответу. Искреннему. — Ты специально заставляешь меня проговаривать все свои предубеждения? — Да, но не отвлекайтесь, я задал вопрос. — Да… боюсь. Тогда было страшно даже просто открывать рот. Все эти психологические хуйни… И откуда блондин этого нахватался? Но, сученыш, реально заставил разобраться в себе. Сам к этому Леви бы навряд ли пришел. Леонхарт идёт медленно, затормаживает на каждом повороте, еле-еле перебирает ногами, боясь поскользнуться, даже когда Армин крепко держит её за руку. Лицо её сегодня кислее обычного. Даже не так, сегодня явно что-то с ней не так. — Эй, блондиночка, — на удивление, поворачиваются оба, — та жена твоя, а не ты, болван, — Леви подходит ближе, пока они стоят, — когда тебе рожать? — Похоже, что сейчас, — она кривится и закусывает губу. Армин чуть раскрывает глаза, когда приходит осознание — ей всё это время было плохо. — В каком, блядь, смысле? Но Энни не отвечает. Сильнее хватает мужа за руку, сжимает крепче прежнего и продолжает идти, чуть горбясь. До больницы рукой подать, да хрен они дойдут таким темпом. Леви подхватывает девушку под вторую руку, помогая распределить вес. Пиздец, крепкая. Прежде ему не доводилось контактно сталкиваться с её телом в облике человека. Бросает в дрожь. Эта баба их чуть не размазала когда-то. Тогда он впервые спас Микасу. Энни пыхтит тихо-тихо, пытается делать вид, что всё нормально. Но нихуя не нормально, раз она неожиданно громко стонет, едва ли не приседая, скрючившись. Входят в больницу быстро, едва ли не на руках занося трясущуюся девушку. Букет смят подмышкой, на лбу проступает пот. У Армина такое лицо, будто сам сейчас родит. Всё так быстро, что они и ничего не успевают сообразить. — Перерыв между схватками какой? — Десять минут… или меньше, — выдавливает Энни. Её забирают, Армина не пускают. Он белый, как смерть. Такой мрачный и отчаявшийся, что смотреть больно. — Эй, всё нормально будет, — кидает Леви, нервно сглатывая. Арлерт, кажется, не соыгит. — Я говорю успокойся, — хлопает парня по плечу и садится рядом. Про Микасу думается, но не можется. Смотрит на часы на руке. Её сейчас должны уже выписать, но оставить Армина одного он не может. Тот вот-вот в обморок бахнется. — У меня было всё продумано, сумка собрана… Она должна была родить в частной клинике, — как в бреду лепетал блондин, хватаясь за волосы и нервно дёргаясь. Ненормально. Не-нор-маль-но. — Успокойся, главное, чтобы ребёнок здоровый родился, — выдыхает. Это вообще он сейчас говорит? Слова поддержки совсем не находятся, потому он просто встаёт, когда видит, что Армин уже заусенцы грызет и стул шкарябает, хватает того за грудки и хорошенько так встряхивает паренька. — Угомонись, — а после неожиданно обнимает. Крепко сжимает волнующегося друга и хлопает по спине, сминая ткань больничного халата. Армин садится обратно минут через десять. Леви держал его, пока тот не приведёт дыхание в норму. Не голубятня, честно. Где-то должен был быть буфет. Не объясняется, просто отходит, оставив рядом с парнем скомканный букет. Возвращается через пару минут с чашкой кофе — дрянь ещё та заморская, но приводит в чувство неплохо. Сердце опускается, когда рядом с блондинистыми чудом замечает черную макушку. — Он тут что делает? — кидает Армину Микаса, не поворачиваясь демонстративно к нему лицом. — К тебе пришел, — у Армина глаза совсем щенячьи. Кажется, будто он совсем не здесь, настолько непривычным он выглядел. — Микаса, — начинает Леви, протягивает один стаканчик Армину, второй, который покупал себе — Микасе. Но девушка не принимает, кладет ладонь на запястье друга и встревоженно смотрит. — Я не хочу ничего слышать, — отрезает, отворачивается. — Спасибо, — отхлёбывая, Арлерт, смущается, глазами бегает по коридору, — мне в туалет надо, кажется, перенервничал, — идиот. Умный идиот. Пропадает быстро. — Это тебе, с выпиской, — он улыбается криво-криво. Девушка хмыкает. На плечах у неё повязан белый халат — совсем как у него. Кофта закрывает лишь до середины предплечья. На открытом участке кожи виднеются красные шрамы. Ужасные, просто отвратительные, такие пугающие. Вокруг много старых порезов, уже более родных. Он ведь считал это пережитком прошлого, пройденным этапом, к которому она не вернется. Но нет же, вернулась. — Уходи, — она горбится, упирается локтями в колени. Он только сейчас замечает, что под глазами такие глубокие темные мешки. — Я тебе не изменял, — вылетает проще, чем он думал. Присаживается на корточки. Она прикрывает глаза. — Уйди, — просит жалостным тоном, едва ли не плачет. — Я не уйду, никогда больше не уйду, — он хватает обе её ладони в свои, сжимает так сильно, что её кожа белеет. Её голова бренно опускается вниз, длинные пряди падают, совсем закрывая обзор на её лицо, — послушай, пожалуйста, послушай, — шепчет, прижимает такие холодные кулачки к лицу. — Мне нельзя волноваться, уйди, — и он совсем не предаёт этому значение. Он не хочет, чтобы она волновалась, но хочет, чтобы выслушала, просто услышала его и всё простила. Он старый идиот. А она такая молодая и красивая. Отпустить бы её, ей явно лучше будет, но настолько глубоко под кожей она сидит, что оторви её — и он умрет. Не сможет больше. Точно знает. Не. Сможет. — Семь лет назад мы с Ванессой переспали. Клянусь, это был единственный раз. Она больная на голову, ты просто не представляешь, что она устроила. Она резала себя у меня в кабинете, орала… — Я тоже больная на голову, — она кивает на свои руки и вновь опускает лицо. — Нет, ты не такая. Ты невероятная, — он целует её руки, а она сильнее сжимает кулаки, — я тебе говорю только правду, клянусь, можешь меня прирезать, если я вру, но в моем сердце только ты, — целует и целует, гладит, водит носом. — Она помогла мне с деньгами, я влез в такие долги из-за этой забегаловки, что не мог выкрутиться, прости, прости, что не сказал раньше… — Знаешь, что самое ужасное? — хихикает, поднимая наконец голову. Видно сразу все её дорожки слез, опухшие глаза, дрожащие губы. — Я люблю тебя, даже после всего, что между нами произошло, — закусывая губу, прошептала Микаса, — я верю тебе, хоть и не знаю мотивов, почему ты не сказал мне это раньше, — сглатывает и тянет кривую улыбку. — Прекрати, я не могу тебе нравится, тем более после всего, что произошло, — такие как он не нравятся. Он так самозабвенно избегает этого слова. «Люблю». Эти пять букв, наверное, никогда не срывались с его языка прежде, иначе как объяснить его неповоротливость? — Для меня ты самый красивый человек, — вспыхивает, как спичка. Вот она, в больничном халате, пытается доказать ему свою любовь. Но почему-то он не может верить. Он знает, что важен ей, но осознавать и слышать — совсем разные вещи. Он не может поверить, но сердце так трепыхается, так подлетает, что перехватывает дыхание. — Ты мою рожу хоть видела? И он уже не знает, хочет отпустить её и дать шанс нормально жить, или же загрести в охапку и никому не отдавать. Он явно причиняет ей боль. Она плачет из-за него даже сейчас. И он готов пожертвовать собой, лишь бы не видеть её такой несчастной. — Не перебивай! — перебивает сама, срывая голос, — какая разница, как ты выглядишь сейчас, если я знаю, отчего ты получил увечья… То есть, совсем не то… — Не утруждайся, это, — обводит ладонью свое лицо, — невозможно назвать хоть чем-то красивым. Белёсый, слепой и жуткий глаз, да и исполосованное лицо — явно неподходящие критерии для такого термина, — и он по-прежнему держит её ладони, прижимается к ним и старается не плакать. Ему всегда было плевать на внешность, только бы опрятным был, гладко выбритым и чистым, но, пожалуй, раньше мордашка явно смазливее была, раз бабы на неё велись. Дуры, с таким, как он, ничего никому не светит. Как и ему хоть с кем-то. Он не создан для любви. Да и слишком убог и стар. — Не перебивай, говорю! — она вырывает руки из его хватки, сжимает его халат, дергает на себя. Он опускает голову. Боится взглянуть. Ну уж нет, не удастся больше послать её, — какой ты внутри мне тоже известно, и поверь, красота не измеряется отсутствием шрамов. Быть может, кому-то что-то такое не нравится, но явно не мне. Я хочу… — задыхается, дышит громко-громко и пытается собраться с мыслями. Ну же! Скажи это, просто скажи! — Я хочу быть с тобой. Ты потрясающий, и я всегда так думала, — голос дрожит, слезы продолжают литься. — Микаса, я не хочу это слушать, — он всё ещё сидит с опущенным лицом. Нельзя поднимать голову. Она же поймёт по лицу, что это всё слишком сильно рвет ему душу. А девушка ухватит его за щёки и заставит смотреть. По её лицу столько слёз, что легче посчитать сухие миллиметры её кожи, нежели мокрые. — Я никогда в годы службы не думала о тебе, как о мужчине, не скрываю, ты бесил меня сильно, но всегда, твою мать, ты был примером. Я не хотела этого, но неосознанно равнялась на тебя. Молчи, пожалуйста, просто молчи, — тычет ему ребром своего пальца по губам, когда он пытается что-то сказать, — но полюбила я не сильнейшего воина, не капитана разведкорпуса, а Леви Аккермана, человека, который прошел войну стойко и не отчаялся после всего. Ты помог мне вылезти из той ямы, в которую я сама себя и вогнала, разговаривал со мной, хоть наверняка у тебя были дела поважнее. И губы уже дрожат. Его лицо такое смешное и такое родное, что она улыбается. — Это совсем не то, что я чувствовала к Эрену, не та, — сглатывает горько, но это ведь правда, — обычная привязанность, а самая настоящая любовь. Прошу, позволь мне любить тебя так, как не любила еще никого. Откройся в ответ полностью, прошу, ведь я… полностью открыта для тебя… Она замолкает. — Надо было выслушать тебя тогда, но я идиотка, решившая покончить с собой. И не только себя бы лишила жизни… Сердце как бешеное вылетает из груди, а живот уже скрутило. Ему, старому идиоту, в любви такая баба признается, а он до последнего её отвергает? И ладно, если бы реально противна ему была. Так нет же. И знал бы он, как сильно разрезает её его молчание. Он молчит. Микаса жмурится и не смотрит больше на него. Хнычет, сильно пытаясь за что-то ухватиться внутри. На лбу морщинки проступили. Руки на лице расслабила, совсем не держит уже, но вставать ему не хочется. Хочется ведь сказать в ответ хоть одно нежное слово, но язык одеревенел. Вправду ведь никогда не признавался в подобном. Никогда и не мечтал о таком. Но, сука, то, что засело в груди, явно не какая-то старческая сердечная болезнь. Это всё, пожалуй, намного глубже. — Поцелуй меня, Микаса, — шепчет Леви и прикрывает веки. Чувствует хлесткими ударами её волос по своему лицу, что отрицательно качает головой, — я скажу это, всё, что чувствую, лишь один поцелуй… Он не знает, что за бред сейчас льется у него изо рта. Никогда не принимал всерьез эти облизывания и передачу микробов, как что-то очень важное. Но с ней все по-другому. И думает уже, что не поцелует, что передумала, и правильно бы сделала, если это было бы так, но трепетное касание её губ о его заставляют признать, что поцелуй лучше многих слов. — Я… Переезжай ко мне, — шепчет в рот. Как же, ебаный в рот, это сказать? — Я хочу видеть тебя каждый день, обнимать и целовать, просыпаться и засыпать вместе, готовить тебе завтрак и встречать с работы. Микаса… — Ты сказал, что расскажешь, — грустно изрекает, отстраняясь. Она совсем голая перед ним. Не отсутствием одежды, душой. Плачет и кривится. Он опускает глаза. — Я очень хочу этого. Быть с тобой. — Это не то. Почему ты просто не можешь хоть раз не быть таким?! Нравится унижать людей? Знаю я, вот и унижаюсь! — слезы с новой скоростью катятся по щекам, а Леви замирает. Долбоеб. Она бьется в истерике и бьёт его. Скидывает со стула рядом чертов букет. — Прекрати реветь. Сама ведь сказала, что знаешь, какой я внутри. — Смотрит на неё, поднимается, обнимает, прижимая её затылок крепко-крепко к своей груди. Он не создан для любви и это правда. Правда, было так, до встречи с ней. — Я тоже тебя люблю… Очень-очень, но так, сука, боюсь, что ты уйдешь от такого как я, что поступаю неправильно. Прости, прости меня, родная, — и он пускает слезу, которая тонет в её темных волосах. Этот разговор испепелил все недомолвки и непонимания, испепелил всё то, что так мешало им продолжать дальше жить. Превратил в труху всю злость и обиды. Есть только он и она. Чуть позже он расскажет ей всё в деталях, будет закусывать губу, прерываться, но расскажет до конца все подробности. Больше нет той преграды, что мешала вылетать словам правды. И, кажется, он больше не боится. Если она даже такую хуйню ему простила, значит совсем не врёт — любит, также, как и он ее. И пусть он сегодня не понял ни одного её намека на что-то, но совсем не важно. Им предстоит ещё встретить Армина, что затаился за углом коридора, перенести долгие часы родов Энни, помочь Арлерту принести родильную сумку и просто поддержать новоиспеченного папашу. Они наконец хоть к чему-то пришли. У них, наконец, всё гладко.