И просыпаясь с утра, ты держи меня под шум городов. И одеваясь с утра, ты спрячь меня в тени рукавов. И пусть говорят, что все унесет водой, Не верь никому, я буду всегда с тобой. Я буду тонкой нитью на твоем запястье, Не срывай меня, не позволяй упасть мне. (Мария Чайковская – Нитью)
«Любимый мой мальчик, твой сонет прелестен, и просто чудо, что эти твои алые, как лепестки розы, губы созданы для музыки пения в не меньшей степени, чем для безумия поцелуев. Твоя стройная золотистая душа живет между страстью и поэзией. Я знаю: в эпоху греков ты был Гиацинтом, которого так безумно любил Аполлон». Из письма Оскара Уайльда Альфреду Дугласу 1893.***
Антон сидел в гримёрке, дожидаясь композитора после конца второго акта. Десятое августа медленно кончалось, да и силы у человека, только что вставшего из-за фортепиано тоже. Саша весь антракт суетилась, выясняя, насколько быстро Алексей сможет подъехать к чёрному входу, чтобы сразу после концерта отвезти господина пианиста домой, усиленно пыталась не раздраконить вымотавшегося Арсения, который намеренно затягивал перерыв, будто пытаясь игнорировать тот факт, что ему нужно вернуться на сцену. В итоге всё закончилось тем, что девушка бросила своё «я сейчас вызову Антона из зала, и пусть хотя бы он тебе объяснит, что нельзя задерживать оркестр, зрителей и всю администрацию концертного зала ещё на десять минут» и демонстративно начала набирать номер. Мужчина только хило кивнул, сделал ещё пару глотков воды, поправил фрак и пошёл в сторону лестницы, ведущей за кулисы. И менеджеру вслед прилетело только: «Я отыграю, только давай без лишней суеты». Но «без лишней суеты» не получилось, потому что ровно за несколько минут до окончания концерта, когда стали раздаваться аплодисменты, а зрители норовили нести к сцене цветы, Антон скользнул в дверной проём, задевая шторку, и быстро направился в сторону пожарной лестницы, по которой можно было быстро дойти до гримёрок. В холле его быстро перехватила Александра, которая измотанно улыбалась, пытаясь держать лицо, но уже почти умоляющим голосом просила поговорить с Арсением в ближайшее время и убедить его на время отказаться не только от концертной деятельности, но и от работы в целом. Антиквар и сам был не дураком и прекрасно понимал, что эта покачивающаяся от усталости фигура за фортепиано определённо требовала передышки, но сама это упорно отрицала. И Антон был готов смириться с этим фактом, поскольку он все ещё очень чётко разделял грани дружбы и отдавал себе отчёт, что он не имеет никакого права переходить линию заботы, вступая в тираническое удушение непрошенной помощью. Однако, о разговоре просила Саша. Тот самый прекрасный менеджер и организатор, чья зарплата напрямую зависела от деятельности композитора. Но и она после поездки в Москву по прошествии времени теперь выглядела ещё более болезненно, и ей самой требовался отпуск после года напряжённой работы. Они быстро поднялись по лестнице, девушка ещё пару минут посидела с коллекционером в гримёрке, первый раз за день распивая горький кофе из стаканов и вкратце рассказывая про конференции и мероприятия, прошедшие за весну, и тут же вспоминая про зимнюю Москву. А следом аккуратно намекнула, что на пике усталости композитора с ним становится, мягко говоря, тяжело. На что Антон только закатил глаза, не понимая, к чему вообще нужны были эти слова. — Нет, я, правда, серьёзно, — она взглянула на часы, дожидаясь сообщения о том, что Арсений уже успел уйти на поклоны, попрощаться со зрителями и теперь плетётся в гримёрку. — Этот человек в январе в отеле вынес мозг половине персонала, а на тех пресс-конференциях нам пришлось тщательно отбирать представителей СМИ, потому что его раздражал буквально любой вопрос, не касающийся работы. За последние месяцы вообще ничего не изменилось. Он пашет без «продыха» уже очень давно, — она потёрла виски, — и мы вместе с ним. Причём работа же нормально не идёт – Арсений начинает злиться из-за того, что не может писать что-то новое из-за нехватки сил, но при этом игнорирует любые просьбы подумать о перерыве, — послышался тяжелый вздох. — Я это не к тому, что мне очень хочется посплетничать и поругать Попова, но такими темпами никто не успеет восстановиться к сезону. Тут туда-сюда и август кончится, а в сентябре уже начнём график составлять. А у нас даже оркестр за всё это время не разъезжался, потому что последние месяцы мы работаем с ребятами с консерватории в постоянном составе. Антон смотрел на Александру, но вместо её миловидного лица виднелись только фиолетовые синяки под глазами. Она уже определённо не то чтобы хорошо соображала, но выговаривала это всё, скорее, от измотанности и безысходности. Любой понимал, что верный своей команде человек не станет просто так расплываться в своих недовольствах, но ещё все понимали, что у людей не безграничный ресурс, и его иногда стоит восполнять. За эти несколько минут разговора антиквар несколько раз подрывался выйти на улицу на перекур, но девушка каждый раз крепко хватала его за руку, прося посидеть ещё пару минут. — Мы с Арсением не так давно это обсуждали, — послышался отдалённый шум, а значит, часть народа уже вышла из зала в фойе. — И до чего договорились? — На выходных собирались ехать на дачу, но я пока вообще ничего не понимаю, и как там всё сложится, — парень пожал плечами, чувствуя, как на него медленно сваливалась какая-то ответственность. — Я же не могу решать что-то за взрослого человека. Саша выбросила свой стаканчик, повернулась к двери, снимая с вешалки чужой свитер. — Никто не просит решать, — она протянула его Антону прямо в руки, — но повлиять-то ты можешь на его решения. За эти полгода между антикваром и менеджером пианиста выстроились вполне доверительные отношения, несмотря на то, что зимой-весной они виделись исключительно «по работе», сталкиваясь только чтобы передать друг другу что-то для композитора, разобраться с какими-то бумагами, согласовать помещения для камерных и заказных концертов, когда сам Арсений не успевал. Да и в целом, говорили они только по делу. В мае что-то сломалось в этих «деловых взаимоотношениях». То ли Саша стала узнавать что-то от музыканта, чего ещё не знал коллекционер, то ли просто формальности было суждено треснуть. В любом случае менеджер для Попова, как и он для неё, в какой-то период жизни стала опорой, и уж точно больше, чем просто «коллегой». Да и девушка медленно, но верно превратилась в мостик между двумя взрослыми мужиками, упорно пытающимися не поубивать друг друга за трудоголизм. Она старалась не вникать в их взаимоотношения, но прекрасно знала, что некоторые рычаги давления у неё всё-таки теперь имелись. — Интересно, конечно, — Антон забрал арсеньевский свитер, аккуратно сложил его у себя на коленках и уже дожидался, когда в гримёрке воцарится тишина. — То есть вы, работая вместе целую вечность, договориться об отпускных не можете, а я должен как-то рассудить, чтобы и вы с командой передохнули, и Арсений не отказался от идеи провести несколько недель лета без постоянной музыкальной практики. Александра закатила глаза, понимая, что человечек напротив неё вообще не очень хорошо ловит намёки. — Он тебе доверяет, как никому из нас, — девушка кинула на стул чехол для фрака, сумку с вещами Попова и поспешила к коридору. — И ко всему, я думаю, что тебе ещё не приходилось слушать мат-перемат от разъярённого Арсения, который под миллионом ультиматумов напоминает, что если не ответить положительно на предложение заказчиков, то завтра ты будешь уволен. Разумеется, от слов к действию он вряд ли когда-то перейдёт, но я не хочу проверять, — она шмыгнула в коридор, показывая пальчиком на большую косметичку. — В любом случае я не знаю, какими ты психологическими приёмами пользуешься, но если у тебя получилось выбить из него расписку, которая у меня теперь валяется как доказательства моей невиновности из-за отказа ряду организаторов и рекламщиков, то и уговорить его не отказываться от отдыха у тебя тоже может получиться. Антон подошёл к двери, ловя Сашу прямо у выхода, и несколько остолбенел, будто пытаясь проиграть все те слова у себя в голове, которые ему только что сказали. — То есть в смысле? – он так и остался по-дурацки залипать в одну точку со свитером в руках. — Ну что? – девушка цокнула языком, поглядывая на часы. — Меня сейчас с землёй сравняют, если я не побегу за этими несчастными цветами, которые опять у сцены валяются. — В смысле «доверяет, как никому из вас»? Шестерёнки у Антона окончательно перестали вертеться. — Не строй из себя подростка-переростка, — она хмыкнула и рванула к лестнице. — В прямом смысле, — на секунду ей всё-таки пришлось обернуться. — Я сразу пойду грузить с Лёшей все коробки, букеты и остальное в машину, потом с дирижёром поговорить надо. Вещи я тебе кинула, справитесь тут? В ответ ей только неоднозначно кивнули.***
Арсений своего решения так и не изменил. Приехали они на Грибоедова поздно. Всё, что успели – расставить цветы по вазам, набрать Кате, с которой в эту ночь состоялось знакомство антиквара, а потом и с прекрасным мягким Семёном, собирающимся совершить диверсию, потоптав розы. Но с соседкой получилось поболтать всего несколько минут в прихожей, затем отдать пионы, тюльпаны, лилии и ландыши, нежно перевязанные лентами, оставив себе море красивых простых цветов, потрепать Сёму за ушком и плюхнуться на диван, чувствуя, как отнимается всё тело. Дальше почти не говорили. Антон только спросил, всё ли в силе. На что композитор лишь указал на гардеробную, в которой уже гордо стояла аккуратная дорожная сумка. Александра с утра забрасывала антиквара смайликами и миллионом благодарных сообщений. Ей плохо верилось, что наконец-то всех ждала свобода. Даже не смотря на бубнёж Арсения, который в трубку ей высказывал, что его не нужно полностью списывать со счетов, и к концу августа он всё равно представит новый фортепианный концерт, она была по-человечески счастлива. Да и коллекционер, попивающий чай на кухне, был по-своему счастлив. Он искал билеты на ласточку, смотрел на пианиста, злостно топающего в гостиной в своих меховых тапочках, и ловил себя на мысли, что он благодарен судьбе, что однажды, промёрзлой осенью, ему в голову стрельнуло найти сигаретку, да ещё и в парке. И что в этом парке оказался тот самый человек, который сейчас стоял прямо напротив открытого высокого окна, купался в лучах яркого утреннего солнца и что-то бубнил в трубку. Вот такой растрепанный, такой забавный в шортах с утками и в растянутой майке, такой смешной с неуложенными волосами после душа – вот такой он нравился Антону. И Антон не стыдился и, в общем-то, не скрывал. Он годами работал с раритетами, годами работал с уникальными вещицами, пропитанными прошлым, годами реставрировал их, но никогда не мог подумать, что то самое воплощение «тоски по прошлому» теперь будет такой большой частью его жизни. Будет в очередной раз ставить винилку, танцевать под старенькую композицию «Puttin' On the Ritz», распивать сухое вино, попутно закуривая сигарету, читать наизусть Бродского, а затем – театрально отыгрывать «Чёрного человека» Есенина. Будет утягивать Антона в танец, совсем не стесняясь по-дурацки прижаться, не стесняясь продолжить обучать коллекционера чарльстону, совсем не видя ничего запретного в том, чтобы сомкнуть объятия, нечаянно коснуться носом чужой шеи и так аккуратно вложить сигарету в чужой рот, поджигая её своей же. Арсений оказывался совсем другим. И Антон рядом с ним тоже. Они много смеялись, много размышляли на сложные темы, а в это утро собирались на вечернюю электричку, иногда сталкиваясь на балконе. — Тебе не нужно к себе заехать? – наверное, этот вопрос мог бы поставить антиквара в тупик, но парень только покачал головой, замечая знакомую фигуру в гостиной. — Если нужны какие-то футболки, у меня валяются в гардеробной, где-то около твоих же толстовок. Пианист засмеялся, осознавая, что никого действительно не смущало наличие чужих вещей в чужой квартире. — Я зимой отвозил родителям что-то из одежды, — он разлёгся в кресле, наслаждаясь теплыми лучами солнца, — сейчас я уже точно никуда не поеду, — скрипнул пол, послышался характерный скрежет дверцы гардеробной. — Вот если майку найдёшь – будет замечательно. Где-то через десять минут обсуждений, что вообще нужно брать на дачу, оба пришли к выводу, что в случае чего можно будет порыться в старой кладовке на чердаке и отыскать что-то по типу советских халатов, огромных треников и невероятного количества поношенных летних рубашек, которые когда-то закинули в коробки «на будущее». Так они там и остались лежать. Арсений выглянул на балкон с телефоном в руке и оповещением, что в холодильнике ничего нет, а «мы вообще-то не завтракали», да и до электрички времени оставалось ещё достаточно, чтобы успеть что-то заказать. Антон только снял полотенце с глаз, которое благополучно погружало его в ощущение «Анапы 2009», когда просто лежишь на пляже, где-то вдалеке плещутся волны, слышен детский смех, кто-то продает пахлаву и кукурузу, а ты загораешь, купаясь в этом ощущении тепла, и всё ждёшь, когда кто-то из семьи напомнит, что пора бы намазаться кремом. Он взглянул на слегка недовольного пианиста и протянул ему руку в приглашающем жесте. На пуфике было не то чтобы очень много места, но музыкант уселся рядом, всё ещё тыча пальцем в экран смартфона. — Роллы, пицца, хинкали, хачапури, — мужчина не унимался, продолжая читать список блюд, — может, шашлык или что-то из грузинской кухни? Он и продолжил бы говорить, если бы его аккуратно не приобняли со спины. В таком робком жесте, словно просящем остановиться. — Я заморозку покупал, — парень не видел, что сейчас происходило на лице Арсения, и, видимо не собирался, продолжая с закрытыми глазами валяться на пуфике, наслаждаясь солнцем и всё также аккуратно проходясь поглаживающим движением пианисту по спине. — Там точно была какая-то гавайская смесь, вроде даже шампиньоны, и кусок сыра ещё. — Это ты смесь гавайская, — он дёрнулся и чуть отстранился. — Готовить-то кто собирается? Нет бы заказать доставку, зачем, действительно! Почему бы за два часа до выхода не устроить кулинарное шоу! — и это показное недовольство слегка смущало. Антиквар понимал, что сейчас, вероятно, несколько перегнул, и такая тактильность оказывалась лишней. Он хотел было спросить «всё ли нормально», но не стал делать ситуацию ещё более неловкой. — Как скажете, синьор помидор, — парень улыбнулся, бросая полотенце в Попова, и направился к балконной двери. — Я, может, люблю Гавайи. Мужчина хотел встать и направиться вслед за антикваром, но тот только недовольно зыркнул на него, почти не касаясь толкнул его обратно на пуфик и пошёл на кухню, игнорируя возгласы с «террасы». — Почему это я ещё синьор помидор? – послышалось откуда-то из недр гостиной. — Потому что ничего обиднее я не придумал, — он хмыкнул, следуя к холодильнику. — Иди на солнышке погрейся, я тут быстро управлюсь. Композитор скрестил руки, опираясь о дверной косяк, и всё ему казалось, что происходящее когда-нибудь да должно было оказаться сном. Но нет, в его пустой квартире и правда кипела жизнь. На его кухне и правда гремели сковородки и тарелки. Кто-то хлопал дверцой холодильника. А виниловый проигрыватель по второму кругу запускал «L’italiano». Шторы всё также развеивал ветер по всей квартире, а по трёхметровым стенам бегали солнечные зайчики. Пахло летом. Впервые за много лет пахло «счастливым» летом: в городе стояла жара, от канала Грибоедова поднималась свежесть, из ресторанчика под домом доносились запахи запечённой курицы и прованских трав, а с кухни веяло приятным ароматом приправы для овощей. Ровно как и в детстве. На кухне снова готовят, в гостиной снова играет музыка, и жизнь продолжается. Вот такой разморенный солнцем, пахнущий шоколадными сигаретами, в домашних штанах из льна, вот такой смешной, пританцовывающий у плиты и расплывающийся в улыбке при мимолетном взгляде – вот такой Антон нравился Арсению. И Арсений не стыдился и, в общем-то, не скрывал.***
На просёлочной станции двух молодых мужчин встречала улыбчивая женщина в соломенной шляпке и джинсовом комбинезоне. Она долго целовала щёки антиквара и также долго здоровалась за руку с композитором. Эта искренняя радость от осознания, что сын согласился побыть на даче, это искреннее удивление тому, что он всё-таки выбрал время приехать, да ещё и вытащил своего «товарища из города», мягко говоря, была совсем не привычна Арсению. В его голове всплывали картинки прошлого: такие же неасфальтированные дороги, большие заросли по краям тропинок, один покосившийся неработающий шлагбаум, старые деревянные дома, отдающие ветхостью. Он слышал, как где-то в отдалении журчала река, заинтересованно рассматривал каждое деревцо, переваливавшееся из-за изгороди на чужих участках. Он пытался раствориться в этих ощущениях: в громких разговорах мужиков, идущих с рыбалки, в смехе детей, бегающих с сачком по полю, со звона велосипедов, на которых мимо трёх фигур проносились подростки, попутно бросая своё «здравствуйте!». Антон разговаривал с мамой половину пути, изредка поглядывая на Арсения, улетающего в своих мыслях. Композитор и не слышал, как коллекционер больше десяти минут шёпотом рассказывал о том, что «этот городской» на самом деле музыкант, и только вчера собирал большой зал, а сегодня уже нёсся в электричке в посёлок. Рассказывал и о том, как их внезапно свела судьба, а незамысловатая дружба стала началом какой-то новой вехи в жизни. В мастерской дела пошли вверх, и уже на полном серьёзе приходилось задумываться об открытии филиала, да и о поиске новых сотрудников тоже. Партнеры из Польши искали представительное лицо в России для их реставрационного бизнеса, и парень был готов подписывать контракт. Да и в целом, жизнь обретала новые краски: женщина снова улыбалась, говоря о том, что с отцом всё стало проще, и этот масштабный перерыв был очень нужен, а Антон нежно обнимал маму, думая только о том, что случайностей действительно не бывает. Пару дней провели все вместе. Арсений освоился и, несмотря на то, что антиквар продолжал иронизировать над тем, что мужчина действительно думал, что туалет будет на улице, а мыться придётся в бане, наслаждался каждой секундой в этой семье, каждой минутой в этом посёлке. Он познакомился и с отцом Антона, и с тётей, которая заехала перед самым отъездом семьи. Даже с пожилой парой из соседского дома удалось поговорить, пока все жарили шашлыки во дворе. Композитор много говорил о гастролях, рассказывал о том, как пришёл в музыку, делился своими воспоминаниями из музыкальной школы. Его слушали настолько внимательно, что совсем не обращали внимания на своего сына, завернутого в плед в кресле-качалке у камина, который, не отводя взгляда, рассматривал теперь своего гостя. Арсений чувствовал себя на своём месте впервые за столько лет. И всё он не мог поверить, что такое возможно: готовить на кухне всей семьёй, распределяя обязанности, не стесняясь пританцовывать под музыку с «Радио. Дача», а следом – переключать на «Ретро FM» и во весь голос петь песни Филиппа Киркорова. По вечерам в доме горели свечи и обязательно трещали дрова в камине. В последнюю ночь перед отъездом все собрались за столом, и отец Антона выкатил самовар. Старенький, уже слегка потрёпанный жизнью, но до того красивый, что было принято решение: вместо кофе – каждому безоговорочно разлить по кружке чая. За разговорами не заметили, как стрелка часов приблизилась к минуте, когда за сестрой мамы антиквара должен был приехать муж и отвезти их всех в аэропорт. И пианист, решив не терять времени, попросил достать синтезатор. Он и не помнил, когда такое было, чтобы люди, узнавая, что он играет на фортепиано и пишет музыку, не просили сразу же что-нибудь «сымпровизировать». Но здесь не просил никто. Арсений не знал, то ли коллекционер предупредил всё семейство, что так не следует делать, то ли у людей просто хватало чувства такта. И ему предоставили синтезатор, да ещё и со специальным стулом с мягкой подушкой. Антон выронил кружку на пятой ноте. Наверное, в его жизни это могло бы иметь какое-то символистское значение, но в этот раз на него только недовольно взглянули, прося быть потише. Чашка не разбилась, а вот внутри что-то – определённо да. За полгода знакомства парень выучил почти весь репертуар композитора и, в общем-то, с первых аккордов он узнавал ту или иную мелодию. Названия их никогда не пытался учить, просто чётко делил для себя на то, что ему казалось грустным и что – весёлым. Иногда ещё выделял определённую музыку, которая шла в аккомпанемент каким-то певцам. Но здесь было иначе. Звучала совсем новая композиция, ни разу не свойственная стилю Арсения Попова. Очень лёгкая, очень нежная, в чём-то похожая на музыку Людовико Эйнауди. И в этих нотах Антон различал совсем не концертную программу и, впрочем, те мелодии, которые были точно не предназначены для концерта. Акцент был сделан исключительно на фортепиано. И композиция звучала ровно так, чтобы не столько раскрыть мастерство игры, сколько обнажить чувства. Антон дураком не был, и на последних аккордах он застыл возле раковины с надколотой чашкой, продолжая смотреть на то, как эти гениальные руки бегают по клавишам старого синтезатора, извлекая волшебство. Арсению хлопали, но антиквар молчал. Он поймал взгляд всего один раз. И в этом взгляде всё было понятно. Эта соната была написана одному конкретному человеку.***
Вся следующая неделя прошла в полном ощущении утопичности: той же ночью родители коллекционера уехали в аэропорт на пару с тётей и дядей, парень серьёзно взялся за хозяйство дома после того, как выслушал целую лекцию по уходу за огородом и садом, а композитор и вовсе перестал заходить в телефон, постоянно пропадая на природе. Каждое утро он не ленился вставать на рассвете и бегать по маршруту, который ему «проложил» Антон на одной из прогулок к реке. Домой возвращался рано, сразу нёсся в душ, потом обязательно шёл жарить яичницу и стругать салат из овощей, будил «хозяина дома» и включал радио. Наличие телевизора и вай-фая оба игнорировали. Завтракали вместе. Дальше распределяли обязанности на этот день, пололи и поливали грядки, вытягивали сорняки, собирали часть урожая, если находили, обязательно ухаживали за цветами в саду и ближе к полудню заваливались подремать. Спали тоже вместе, под одной простынёй. Дремали долго, полностью разморенные жарой, приятным тёплым ветром, залетающим через полуоткрытую деревянную дверь, и уставшие от невозможной летней неги, когда где-то вдалеке слышны крики пролетающих птиц, в окна стучатся насекомые, а по радио всё также говорят о рекомендациях носить головные уборы. Курили изредка, будто и забывая об этой зависимости, так не вписывающейся в дачную атмосферу. Антон под вечер обязательно списывался с Оксаной, спрашивая, уточняла ли она, не разорилась ли ещё мастерская, созванивался с родителями, спрашивая, как они там поживают, а потом заваливался в гамак, оставляя Арсения наедине с синтезатором. Он играл, и играл много. И не потому что стремился работать, а потому что возвращался к самому себе, в те времена, когда сам млел от невероятного ощущения: музыка вылетает прямо из-под пальцев, всё тело пронзает эта энергия, а люди вокруг восторженно просят сыграть ещё. Вот и антиквар всегда просил оставить входную дверь открытой. Они часто вечерами ездили на велосипедах на сельский рынок, когда ничего из съестного уже на «прилавках» не оставалось, но бабушки ещё продавали по двадцать рублей полевые цветочки, которые они собирали в букетики. Иногда удавалось нарваться на малину в судочке, сделанном из пластиковой бутылки. Когда очень везло – можно было застать дедушку Федю, который в один из дней узнал Антона и теперь отдавал ему мёд по скидке. Утром на рынке были только пару раз, чтобы купить яйца, свежее молоко прямо из-под коровы и только-только собранные фрукты. Прилавками было сложно назвать эти складные столики, но никого это и не волновало. Запахи били в нос, а тёплые разговоры заставляли остаться ещё на часок у кого-нибудь из женщин в палатке. Арсений уплетал за обе щеки домашние сухофрукты, слушал рассказы тёти Зои про то, как она недавно была в Пушкине, где у неё жила дочка, и всё спрашивал, спрашивал про то, как живётся в посёлке. А Антон наблюдал. Он ясно отдавал себе отчёт, что проваливался в такое странное «медовое» чувство, разливающееся у него внутри. И как-то совсем не терзал себя какими-либо размышлениями. Ему было до безумия хорошо просто сидеть на речке, слушать очередные восторженные речи Попова про то, что он недавно гладил корову у Петра с третьего участка, пока антиквар дрыхнул утром, и смотреть в эти голубые глаза. Совсем не такие, как были осенью. Этот мужчина превращался в молодого мальчика, носящегося по полю на закате, падающего на стог сена и тянущего Антона за собой под крики фермера. Этот мальчик плескался в воде прямо в шортах, а потом бегал по песку, умоляя не ругаться, когда «хозяину дома» всё-таки приходилось пройти по просёлочной дороге, чтобы поинтересоваться, почему один молодой человек так и не соизволил прийти домой к обеду. Этого мальчика снова звали «Арсюшка», и от былого напыления тяжёлого жизненного опыта не оставалось ни следа. Он мог часами сидеть на горке, которая когда-то давно образовалась за полями, кутаться в плед, принесённый антикваром, и жаться к парню всё сильнее, мучаясь от холода, но не позволяя себе даже пикнуть, ведь «нужно посмотреть, как садится солнце». Они часто просто гуляли по посёлку: Антон рассказывал, как проводил здесь детство, Арсений внимательно слушал. Музыканту рассказывали про каждый дом, про каждую улочку, про каждого жителя. С ними здоровались, если на участке был кто-то из жителей, спрашивали, как там родители и что это за «новый городской тут появился», и советовали заглянуть с утра в магазин у автобусной остановки, ведь «там обещался завоз». Навстречу им часто выбегали сельские детки, играя в свои забавные игры, подростки в особенно жаркие дни проводили время на речке, и коллекционер напоминал пианисту, что не стоит их тревожить и лезть туда, пока ребята играют то в волейбол, то в бутылочку. Бывало, что главный по организации мероприятий в посёлке – парень Мишка – устраивал вечера у костра, и тогда туда сходилась вся молодёжь, приехавшая к бабушкам и дедушкам, а вместе с ними подтягивались и старожилы. На одном из таких вечеров удалось побывать и двум товарищам по несчастью. Юные девушки со своими мамами расстилали пледы, мужчины разводили огонь, кто-то жарил мясо, давние знакомые втягивали в общение новичков, кто-то обязательно играл на гитаре – и продолжалась эта беззаботная утопическая жизнь. Арсений, вовлекаясь в этот процесс, познакомился с кучей людей, упуская при знакомстве тот факт, кем он являлся по профессии, а Антон и не краснел вовсе, хотя очень стеснялся, ведь половина людей знала его ещё совсем мелким. Болтали до ночи и с подростками, и с целыми семьями, и с бабушками, и с дедушками. Болтали обо всём. В какой-то момент в списке дел появилось: сходить к Потаповым, заглянуть в новую баню к тёте Фире, помочь подвязать вишню семье со Свердловской линии, показать главному ценителю искусства Ваське, как определять, где какие марки, позвать молодёжь к себе домой на «вечер настольных игр», и, наконец, собрать домашний концерт. Незамысловатым образом, обмолвившись всего один раз о своих навыках игры на фортепиано, Арсений подписал себе приговор. «И в этом посёлке будет музыка», — такое было принято решение. И решение оказалось не ошибочным. Попов кучу раз извинялся за качество звука, но синтезатор всё-таки вынесли на террасу, и «концерт» всё же состоялся. Соседи притащили свои стулья, кто-то принёс пуфики, и каждый норовил притащить что-то из вкусностей. Арсений играл. Играл для всех, и с такой вдохновенностью, какую Антон не видел даже на концертах. Композитору хлопали, и ему казалось, что ценнее этих аплодисментов в жизни он не знал ничего. Совсем простые люди, совсем разные: горожане, сельчане, дети и взрослые, старики – они все слушали с открытыми сердцами, вовсе не пытаясь показать себя в каком-то свете. И эта искренность была самым главным, за чем так много лет гнался Арсений. В тот вечер особенно много думал о том, как один человек может заражать сотни людей искусством и этой любовью к искусству. Пусть во дворе и на террасе сидело не более сорока, но все были настолько вовлечены, что не отвлекались ни на телефон, ни на предложенный чай, ни даже на то, чтобы взять пледы и не мёрзнуть. Они слушали эти переливы, следили за напрягающейся спиной музыканта, восторженно аплодировали. Ни одна живая душа из домов поблизости не вышла и не накричала, прося быть потише. Некоторые сельчане не знали, откуда идёт музыка, но высунулись из окон, чтобы просто послушать. Кто-то стоял на балконе, курил, и наблюдал с высоты за летающими по клавишам руками, кто-то продолжал разговаривать в беседках, заостряя своё внимание на громких звуках фортепиано, кто-то прогуливался по дороге вечерком и молча останавливался, облокачиваясь о забор и спрашивая у Антона, а что в самом деле происходит. Так ещё несколько человек забрели к ним во двор. Эти ощущения Арсений запомнил на всю жизнь, а Антон запомнил тихую ночь с несколькими звёздами на небе, когда обоим пришло в голову посидеть на узеньком балкончике рядом с чердаком. Мужчина рассказывал парню про то, что чувствовал, и так восторженно делился своими эмоциями, что совсем не заметил, как в этом порыве коснулся мизинцем кисти антиквара. Они не погрузились в неловкость, не закончили разговор, не стали выяснять, случайность это или нет. Антон просто коснулся мизинцем в ответ. Вот так, держась друг за друга мизинцами, они и провели половину ночи, рассуждая о том, как иронично, что искусство по-настоящему смогли оценить люди, которые с этим искусством встречались крайне редко. Они говорили. Говорили, держась друг за друга. И знали, что удержат.***
На вторую неделю начались августовские дожди. Приходилось накидывать ветровку, а на улицу выходить в перерыве между ливнями, чтобы разобраться с полузатопленным садом. По утрам мимо домов проезжал молочник, останавливаясь на просёлочной развилке и подзывая всех, кому нужны были свежие яйца, кефир, молоко, ряженка или творог. Антон не особо смотрел на часы. Он встал пораньше, подоткнул Арсению одеяло, понимая, что после очередных долгих разговоров о чём-то важном для обоих, он так и не ушёл в гостевую спальню. Парень протёр глаза, накинул плед на плечи и пошёл ставить чайник, пока даже не думая будить кого-то. В доме было неприятно прохладно, и впервые за весь отпуск, на первом этаже, даже при нормальной температуре за дверью, по ногам проходился сквозняк. Пришлось затопить камин, надеть тёплые носки и отыскать на полках на кухне мяту на пару с лимоном и новой баночкой мёда. День близился к обеду, и при таком мрачном пейзаже за окном, настроения не было не то что бодро идти заниматься делами, даже что-то приготовить составляло определённую сложность. Уснули товарищи по несчастью поздно, не планируя ничего серьёзного следующим утром. Арсений отсыпался, Антон пытался собрать себя в кучу, разогреть духовку и засунуть запекаться картофель. На большее сил не хватило. Когда таймер был поставлен, он уселся с кружкой в кресло-качалку, достал старую книгу, которую нашёл где-то в закромах своей комнаты, и стал листать исписанные странички. На каждой красной ручкой были выделены строки, а на вложенных маленьких листах будущий антиквар записывал свои мысли. Настолько сильно увлёкшись чтением, он и не заметил, как прошло в общей сложности больше часа, таймер давно отзвенел, а композитор, еле продравший глаза, судорожно спускался по лестнице, спрашивая, что горит. Только в этот момент Антон понял, что горел именно картофель, который он поставил на двадцать минут. Мужчина не собирался ругаться, учитывая, что по счастливой случайности он проснулся около двух часов дня. Всё, что ему оставалось – попросить коллекционера сегодня больше не подходить к плите, а лучше – забыть о своих кулинарных талантах и вернуться к книге. Он быстро проветрил кухню, оставил готовую картошку остывать, выбросил дольки, которые уже превратились в угольки, сбегал в душ, вернулся обратно, а парень всё также продолжал читать. Его даже не смущал Арсений, который сделал фирменный соус по рецепту какого-то итальянского повара, не смущало и то, что он уселся в кресле напротив, поставил на журнальный столик тарелку картофеля и теперь недовольно его жевал, злясь на полный игнор. — Эй, — мужчина наклонил книжку, вглядываясь в глаза Антону через его смешные очки, — ты Сократа читаешь что ли, что ты и дом чуть не поджёг, и мои старания оживить несчастный обед не оценил, и даже шторы не задёрнул, чтобы хоть немного света пустить, — он протянул парню вилку, намекая, что поесть тоже так-то было бы неплохо. Антиквар улыбнулся, поправил съезжающие дужки очков и наклонился к музыканту поближе, будто собираясь рассказать какой-то чрезвычайно важный секрет. — Да нет, это книжка просто из той эпохи, скажем так, когда я во времена подросткового возраста часто оставался летом на даче, и чтобы не сильно вязнуть в этих грядках, привозил с собой разные произведения, которые хотел прочитать, — парень съел картофелину и взглянул на Арсения. — И ты всё утро это читаешь? – ему кивнули, а пианист изогнул брови. — И что же такого интересного ты привозил сюда лет в тринадцать, что даже сейчас тебя затянуло? — Попов повёл взглядом в сторону кухни. — Вон, аж половина противня сгорела. — Мне пятнадцать было, — мужчина демонстративно закатил глаза, — а интересно это, потому что половина книги подчёркнута, — закатил, но всё же не получилось у него продемонстрировать безразличие. — Почитаешь вслух что-нибудь? У Антона обратной дороги не было. — «Судьба сплетала в один алый узор нити наших раздельных жизней, ты и вправду любил меня. Да, знаю, что это так. Как бы ты ни вел себя со мной, я всегда чувствовал, что в глубине души ты действительно меня любишь. И хотя я очень ясно видел, что моё положение в мире искусства, интерес, который я всегда вызывал у людей, моё богатство, та роскошь, в которой я жил, тысяча и одна вещь, которые делали мою жизнь такой очаровательной и такой обаятельно неправдоподобной, всё это, в целом и в отдельности, чаровало тебя, привязывало ко мне; но, кроме всего этого, что-то ещё более сильное влекло тебя ко мне, и ты любил меня гораздо больше, чем кого бы то ни было», — парень последнюю фразу почти прошептал и тяжело вздохнул, переворачивая страницу. И не было в глазах Арсения больше никакой иронии. Он смотрел внимательно, тяжело, и ему казалось, что не случайно мальчик в пятнадцать лет подчёркивал такие фразы в книге. Мужчина не знал, из какого произведения эта цитата, но он хотел слышать продолжение. — А дальше? – вырвалось у Попова. — Дальше герой говорит про то, что и его, и возлюбленного постигла трагедия, я до сих пор это помню, — антиквар поставил палец в начало, чтобы следить за строчками, а Арсений только слегка зажмурился, пытаясь понять, не послышалось ли ему. — «Хочешь знать, в чем она заключалась? Вот в чем: Ненависть в тебе всегда была сильнее Любви. Твоя ненависть к отцу была столь велика, что совершенно пересиливала, превышала, затмевала твою любовь ко мне. Ты не понимал, что двум таким страстям нет места в одной душе. Им не ужиться в этих светлых покоях», — Антон перевёл дыхание. На него всё также заворожённо смотрели. — Я пропущу тут немного, там просто ещё огромный абзац, — композитор ему кивнул. — «Только прекрасное и понимание прекрасного питает Любовь. Ненависть может питаться чем попало, она ослепляет человека. Ты этого не понимал. Всё, что Любовь взрастила в тебе, ненависть отравляла и умерщвляла». — Это чьё? – бросил Арсений, аккуратно перенимая книгу из рук парня. Тот знал, что они возвращались к одному разговору, вспыхнувшему случайно далёкой зимой. Только в этот момент приходилось меняться местами. Трещали дрова, Антон принимал гостя в своём доме и говорил совершенную правду. А пианист слушал, делая свои выводы. — Одно из самых малоизвестных гениальных вещей Оскара Уайльда, — только вот Попов знал, чем прославился Оскар Уайльд. — Это «Тюремная исповедь», личное письмо, — и ужас этой славы был намного трагичнее, чем у Чайковского. — И ты любил читать такие вещи в пятнадцать? – композитор вопросительно развёл руками. — Сложно же воспринимается. — Любил, — выглядел коллекционер так, словно готовился сказать что-то очень важное. — Читать действительно непросто, потому что это всё-таки не произведение, а изданная переписка. — Переписка? Теперь он спрашивал о Чайковском, уже ясно понимая, к чему этот разговор приведёт. — Оскара Уайльда с Альфредом Дугласом. Это письмо моё сознание перевернуло в том возрасте, да и сейчас меня до сих пор удивляют их болезненные взаимоотношения, — Антон отвернулся, чувствуя прожигающий взгляд. — Отец Дугласа был против их отношений, впоследствии оскорбил писателя, а мстительный Альфред, давно жаждущий ответить отцу, уговорил Оскара затеять суд и обвинить мужчину в клевете. — Это же та история, из-за которой Уайльд в тюрьме оказался? — Да, на два года за обвинения в «грубой непристойности» с лицами мужского пола. А Дуглас просто уехал из Англии, и его так и не обвинили, — парень грустно ухмыльнулся. — А Оскар, выйдя из тюрьмы, сколько ни пытался связаться с ним, тот холодно реагировал. Антон даже не смотрел в глаза. Он продолжал переворачивать страницу, не дожидаясь ответа собеседника. Хотелось по-дурацки пошутить, что только в этой вселенной могло случиться такое, чтобы совершенно случайно на пути друг у друга оказались Чайковский и Уайльд. Но шутить не было сил. — И ты в этой истории… — мужчина не закончил. — Очевидно же, — парень хило улыбнулся. — Тоже всё отдал человеку, тоже схлопотал миллион проблем, и тоже оказался временным вариантом. И что самое интересное, ведь это всё так похоже: ненависть к миру пересилила любовь в том человеке, оставив меня в одиночку отмываться в школе от всей этой грязи, — Арсений крепко сжал чужое запястье. — Я был дурным подростком, но сейчас понимаю, что как бы там ни было, но я бы и в нынешнем возрасте тоже отдал бы всё ради призрачного счастья в любви, — он взглянул Попову прямо в глаза, аккуратно снял его руку и достал сигареты с камина. Он направлялся на террасу, не намекая ни на какое приглашение. В его голове носились страшные воспоминания, а композитор и вовсе не знал, нужно ли пойти за антикваром. Книга осталась лежать на кресле, открытая на предпоследних страницах. Мужчина взял её в руки и наткнулся на несколько строк, подчёркнутых красной ручкой. «А о тебе я скажу только одно, последнее слово. Не бойся прошлого. Если тебе станут говорить, что прошлое невозвратно, не верь. Прошлое, настоящее и будущее — всего одно мгновенье в глазах Бога, и мы должны стараться жить у него на глазах». Арсений просидел ещё около десяти минут, повторяя одну цитату за другой, и проговаривая шёпотом «не бойся прошлого, не верь, что прошлое невозвратно. Антон с террасы так и не собирался возвращаться. На улице лил неприятный дождь и, несмотря на то, что парень вышел туда в тёплых носках, да ещё и стоял в пледе под навесом, но ветер задувал совсем не тёплый, и даже огонёк на второй сигарете начинал медленно тлеть. Музыкант плохо понимал, что собирался говорить, но он молча взял с вешалки куртку, сам накинул ветровку, в которой приехал, и поспешил к входной двери. Его встретили приветливой улыбкой. Мужчина закуривал в молчании, передавая коллекционеру куртку и попутно снимая с него плед. И это действие казалось настолько интимным, что само слово «доверие» могло бы стать синонимом к ситуации. Он подошёл со спины, аккуратно поправил воротник и опустил голову на чужое плечо, слушая, как Антон нервно барабанит пальцами по перилам. — Знаешь… — парень хотел что-то сказать, но его перебили. — Ты оставил книгу на кресле, — Арсений без лишних взаимодействий, без протягивания рук, только облокотившись подбородком, стоял рядом с парнем, слушая его прерывистое дыхание, — и там было пару строчек, видимо, уже в конце письма, про прошлое. — Излюбленная тема? – он горько усмехнулся. Композитор развернул плед, накинул сначала на антиквара, а затем и на себя. Так и стояли под одним пледом, глядя на капающую с навеса воду. — Вполне, — теперь улыбались друг другу, но как-то слишком трепетно, будто только сейчас осознавая, какой же пласт боли из прошлого маячил у обоих за плечами. — И там сказано, что это враньё, что прошлое невозвратно. Антон задумался, переводя взгляд на соседа и синхронно затягиваясь. — А тебе хотелось бы его вернуть? – парень прикрыл веки, будто понимая, что сморозил глупость. — Может это и глупый вопрос, учитывая, что мы часто обсуждали, что в том времени тебе было неплохо. — Нет, не хотелось бы, — на него удивлённо взглянули. — Когда ты мне говорил в Питере, что эта поездка должна изменить мой взгляд на произошедшее «когда-то давно», что она окунёт меня в атмосферу детства, и это как-то поможет, я, если честно, не очень-то и поверил, но решил, что если не поеду, упущу даже малую возможность что-то изменить. — И как? – антиквар не знал, какой ответ сейчас он услышит. Но прекрасно понимал, что «как раньше» ни для одного, ни для другого уже не будет. — Да не хочу я обратно, вот, что я понял, — Арсений облокотился на перила, становясь почти прямо перед Антоном. — Мне здесь хорошо, в настоящем хорошо, с возможностью играть музыку для тех, кто этого действительно требует, с возможностью быть счастливым, — он перешёл на шёпот. — Мне с тобой хорошо, и быть взрослым хорошо. Я люблю своё детство, я никогда не откажусь от него, никогда не перечеркну, но меня никогда, на самом-то деле, ничего не сковывало. Я мог сохранить этого ребёнка в себе, но закрыл его в клетку и не выпускал. Всё оказалось намного проще. «Мне с тобой хорошо», — резонировало у антиквара в мыслях. — А сейчас? — А сейчас я могу позволять тому мальчику и по полю бегать, и смеяться, и всякую ерунду творить, — плед спал с плеча Антона прямо на мокрый пол, но его никто не стал поднимать. — Мы страдаем не от того, что время ушло, а от того, что там было что-то, чего у нас теперь нет. В нас недостаток искренности, в жизни — недостаток ярких моментов, каких-то простых радостей, в отношениях с людьми – недостаток тепла. Я хочу звучать глупо, но мы – скучные взрослые, которые тянутся к себе маленьким, счастливым, но при этом не хотят в настоящем доставать свою детскость, постоянно чего-то боясь. Антон аккуратно облокотился на перила, подходя к Арсению совсем вплотную и теперь смотря на него сверху вниз. — Получается, всё не зря? – парень расплылся в ласковой улыбке, продолжая докуривать сигарету. — Получается так. Они замолчали на несколько минут. Композитор всё также спиной подпирал перегородку, антиквар всё также практически нависал над ним, стоя совсем рядом. Лил летний дождь, больше похожий на ливень. Где-то за деревьями слышался детский смех. Дети играли в поле, вероятно, уже насквозь промокшие. Они бесились, хохотали, догоняя друг друга и купаясь в этой дождевой воде. Они были счастливы в своей непосредственности. Они были свободны. — Прости, я тебя перебил своими этими мыслями, — Арсений прокручивал момент, когда только оказался на террасе. — Ты же что-то сказать хотел? — Да нет, — Антон смотрел куда-то вдаль, глядя, как небо всё сильнее затягивает тучами, — поцеловать тебя хотел, но как-то в разговор ушли. И фраза эта была брошена так просто и буднично, словно ничего и не произошло. Пианист ни на секунду не изменился в лице, только лишь потушил сигарету и перенёс руку на чужую холодную шею. Коллекционер продолжал разглядывать качающиеся от ветра деревья, и всё ему казалось, что капли, летящие прямо на террасу, впитывались ему прямо в тело, а не в одежду. — Брось сигарету. Вторая рука переместилась на шею. — Что? А дальше Антон не слышал. Его нежно коснулись губами, и также нежно провели замёрзшими пальцами по контуру подбородка, чувствуя лёгкую колкость щетины. Парень приобнимал пианиста за талию, и сам не заметил, как его потянули на себя, а сигарета выпала за перила. Они по-дурацки сталкивались носами, что-то шепча в поцелуй. И так трогательно антиквар снял чужую руку со своей щеки, нежно переплетая пальцы, и медленно толкнул Арсения к двери, чтобы, наконец, уйти с этого холода. А непотушенная сигарета так и осталась лежать на траве, испуская последний дымок. — Поставишь чайник? – пианист говорил почти беззвучно, вжимаясь в объятиях всё сильнее. — Мяту добавлять? – Антон зарывался пальцами в коричневые волосы, с каждым разом как можно нежнее потираясь щекой об арсеньевскую «тайгу» на лице. — И лимон. Композитор сомкнул руки на шее у коллекционера, в какой-то момент чуть отдаляясь и устанавливая зрительный контакт. Они так и не стянули куртки. Просто стояли посреди прихожей, прижимаясь друг к другу лбами, глядя в глаза и совсем не сговариваясь – тыкаясь носами наобум. — Поцелуешь ещё? – Попов мягко проводил пальцами по загривку, дожидаясь инициативных действий. — Сколько угодно раз, — Антон мазнул губами по очаровательной ямочке на щеке, — сколько угодно. И только в воздухе осталось висеть недоговоренное обращение – «счастье моё». Они обязательно попьют чай с мятой и лимоном, обязательно завалятся на диван у камина, а Арсений обязательно сыграет ещё пару композиций, написанных специально для одного человека. Ещё они дочитают письмо Оскара Уайльда, навсегда запомнят, что «цель любви — любить, и только», как писатель уверял Дугласа, и уже никогда не скажут «никогда не будет как прежде».Потому что им больше никогда не захочется, чтобы было «как прежде».
«Теперь передо мной лежит только моё прошлое. Мне нужно заставить самого себя взглянуть на прошлое другими глазами, заставить мир взглянуть на него другими глазами. Достигнуть этого можно, только признав его в полной мере неизбежной частью эволюции моей жизни и характера; только склонив голову перед всем, что я выстрадал». Оскар Уайльд. Тюремная исповедь. Из письма Альфреду Дугласу.