Похождения бедового графа

- И что это, Стрешнев? – Герман Францевич будто совершенно незаинтересованно, чуть брезгливо, подхватил кончиками пальцев стопку бумаг, исписанных завитками арабской вязи. Белобрысая докука, как обычно нагло, будто кошак с семью жизнями, расслабленно развалилась в кресле посетителей через стол от него. Нет, не так было принято вести себя в кабинете Тайной канцелярии – положено было дрожать, обливаться потом, вспоминать все прегрешения, молить взглядом о снисхождении, бледнеть, краснеть, дрожать коленями и голосом, и мечтать о единственном – чтобы скорее покинуть неприметный флигилек на Моховой, не в кандалах. - А это, Герман Францевич, самые ценные бумажки тайного архива паши Янина, - весело и легкомысленно бросил Даниил, будто и ничего ему не стоило добраться до этих бумаг, незаметно изъять их, подменив похожими, чтобы пропажа обнаружилась не скоро, и подозрение не пало на очаровательнейшего графа, так сладко и изощренно развлекавшего наследника Османского Владыки, что приезжал в Петербург на переговоры. - Читал? – буднично, как бы вскользь поинтересовался, даже не глядя на юнца 40-летний Глава Тайной канцелярии. - Читал, - ехидно односложно обронил Даня. Поддразнивать сильных мира сего, что может быть волнительнее и возбуждающе. Ходить по грани. Жить, захлебываясь восторгом и опасностью. Раздражать и искушать, облизывая медовым взглядом тех, кого находил в противовес большинству не ужасающими, а привлекательными. Как всесильного и смертоносного Главу «темной изнанки защиты Российской Империи». - А откуда ты, Стрешнев, так хорошо знаешь язык наших исконных супротивников? – прищурился Герман пугающе. Должен же где-то прятаться страх у этого пострела? Дожать, докопаться, чтобы, как все тот дрожал и напрягался в его кабинете, а не поблескивал бесстыже распутными, зеленющими очами, как на рауте какой-нибудь экзальтированной графиньки. - Дело шьете, начальник? - лениво потянулся стервец в кресле, вызывающе стрельнув глазами и надув губы. И где только благородный граф набрался жаргона «мутного дна Петербурга». Вот же ж разносторонняя бестия. - Стрешнев, - модулированно низко прорычал Герман, намекая, что тот уже вплотную подошел к грани. Перекинуть через колено, заголить тылы и тяжелой рукой отшлепать «блистательного аристократа», по его основному оружию, служащему «защите и благу страны, государя и тайной канцелярии», потянуло сейчас с непреодолимой остротой. Понимает ли мальчишка, как благодарен должен быть Господу и самоконтролю барона, что только на мгновение эта фантазия мелькнула перед взором того. Впервые граф Стрешнев появился в поле зрения Германа Францевича по делу Великого князя Константина. В работу Канцелярии, как раз входили царская семья, высшие сановники и российские, и иностранные, цвет аристократии, придворные. Так что любая пассия, появлявшаяся у царевичей, подвергалась полной проверке и неустанному наблюдению. И вот тут всплыло откровением, после тщательнейшего розыска и работы с метриками, что никакой сестры у Стрешнева нет, и возле младшего царевича вращается какая-то «неизвестная авантюристка», с попустительства самого же графа и князя. Неуловимая и призрачная особа, ловкая до такой степени, что никакие мероприятия охранки не смогли прояснить ее личность. Бенкендорф заинтересовался и пожелал сам глянуть на «несуществующую зазнобу великого князя». Дар смотреть чище, глубже и откровеннее, сделал Германа Главой Канцелярии. Он был лишен предрассудков, навязанных мнений, морали и нравственных норм, что решетками удерживают разум и зрение в плену иллюзий. Циничен. Бесчувственен, отсюда и безжалостен. Одного взгляда в полутьме театра ему хватило, чтобы увидеть и понять то, что почему-то ускользало ото всех. «Особы» действительно не существовало, а был разодетый в дамские тряпки камергер Великого князя Константина граф Стрешнев. Герман отдал должное и очаровательной бархотке, скрывшей мужской кадык, и крою платья, спрятавшему ширину плеч, пышности воланов, создавших образ девичьего бюста, подбору прически, сгладившей остроту черт. Маскарад был талантлив. А история анекдотична. Два юнца разыграли весь свет Петербурга. Бенкендорф не пошел тогда сразу, со своим открытием, к Государю, приберегая разгадку для особого случая, когда понадобится просить содействия Его величества в чем-то. Проверенные сотрудники занялись прикрытием и защитой этого «щекотливого дельца», чтобы никто более не догадался. Прожженный циник, барон не считал интрижку опасной. Амурным искушениям подвержены и цари, и их отпрыски, и прочие смертные. А «лунная болезнь» шла рука об руку с кесарями и аристократией всех стран испокон веков, как бы не менялись проповеди с кафедр Храмов. Соблазнительные предложения сыпались на власть предержащих, отказывались те от них редко, но от мужеложцев хоть кавардака в престолонаследии не наступало. Слабости были всегда. С ними и работали барон, политики и интриганы. Дело Германа было не допустить, чтобы кто-то использовал их во вред власти, а моральные аспекты его не беспокоили. Шутников равнодушно и без сожаления он сдал Государю месяца через полтора, меняя на высочайшую поддержку в одной из политических игр. Лишь потом, читая рапорт от агентов, присутствовавших при скандальном разоблачении мальчишек, пожалел, что пропустил это событие. Неистовый гнев Государя, такое же резкое и быстрое остужение, сравнительно мягкий приговор. Все цепляло его своей странностью. Герман тщательно опросил своих людей, восстанавливая картину, записал, для размышлений после, но его глаз не было там, и верить ничьим мнениям он не мог. Раздражало бередяще. Не любил барон непроявленность. Вот это могло стать опасным. Что-то неучтенное, пропущенное, не замеченное. Но было так много других дел. Стрешнева препроводили в ссылку, царевича в Италию, бумаги изъяли, письма Константина перехватывали, и они оседали в архиве Бенкендорфа. Вот ведь заноза. Зацепило. Через пару месяцев разрозненность оформилась в идею. Собранное досье на Стрешнева. Тайные и откровенные скандалы и сплетни. Дуэли и интрижки. Все нарисовало образ графа и подсказало ответ, чем полезным он может стать. Вызов из ссылки хоть и звучал, как милость Государя, но был инициирован Тайной Канцелярией. Так что на перроне в Петербурге Даниила встретили не обрадованные друзья-приятели, а агенты Охранки, привезя впервые в этот дом на Моховой. Вот ведь для чего нужна История? Чтобы учить и предлагать правильные решения на будущее. Например, скандал правления прошлого императора с ловким авантюристом, французским агентом шевалье Де Еоном, причинившим столько беспокойств политикам и царским приближенным тех времен. Ловкач очаровывал, соблазнял, совращал, переодевался, порхал из будуара в будуар, похищал бумаги, ссорил бывших друзей, рушил альянсы, вносил смуту, интриговал во славу своего Короля, а после еще и безнаказанно упорхнул на родину, разбогатевшим, встреченным орденами, почестями, титулами, славой. Столько вреда тогда принес России, столько судеб разрушил. И что? Неужели не способна их Канцелярия найти такого же? Слабости иностранных интриганов обратить на пользу родной политики? Вырисовывалось сейчас дельце с французами и англосаксами, и фигуранты там, как донесли Герману, были весьма падкими на прелести юнцов. Что ж не взрастить своего демона-искусителя? От чего ж не обратить позорную склонность на пользу стране? Стрешнев держал лицо. Герман был уверен, что тому страшно, что не такой встречи и разговоров он ожидал, возвращаясь из ссылки. Не знакомства с «темной тенью» Государя, не гостеприимства этих опасных стен. Не откровенного, бесстыдного, шокирующего и оскорбительного для большинства предложения. Бенкендорф был готов и к возмущению, и к вызову на дуэль, и к истерике, и к драке. Шантажировать, угрожать, запугать заартачившегося распутника. Но вальяжно развалившийся в неудобном кресле для посетителей, зеленоглазый, становящийся все томнее и расслабленнее с каждой безобразной для большинства фразой барона, юнец поразил его и тут. Коротко и односложно обронив одно лишь слово. «Да». По-деловому добавив после паузы, виной которой был скорее не ожидавший такой легкости Герман: «Какие будут указания?» Позже, возвращаясь к этому разговору, когда блистательно была выполнена первая операция, когда Стрешнев получил свою Анну (первый орден) из рук Государя, доказал, что отнюдь не дурак, не пустоголовая развратная кукла, не трус, Герман получил ответ, что же произошло тогда. Как для барона его дар откровенного видения людей стал ключом к выбору службы и судьбы, так и Стрешнев без иллюзий признавал свое «бесовское» обаяние и готов был принести его на алтарь служению Родине. Предложение Тайной канцелярии стало для него тем долгожданным и созвучным его чаяниям шансом. В который он вцепился, готовый выполнять новые задания. Рисковать. Приносить пользу, пусть и эдаким неприличным талантом. Миссия в Лондоне. В шляхетском Кракове. Интрига с османским двором. Изящно, великолепно, безошибочно, тонко, восхищающе. Много есть распутников, шлюх и соблазнительных красавиц и красавцев, но умных куда меньше, созвучно циничных совсем единицы, отважных и преданных России – пока один. Бесценный ресурс Германа, которому не нужно бы дать догадаться о его исключительности. Бенкендорф вел себя жестко, равнодушно, показательно отстраненно, пытаясь держать в узде юнца, прозорливо понимавшего все, иногда подыгрывающего, но чаще бесстрашно и с достоинством подчеркивающего свою ценность. Один изъян во всем этом был у Стрешнева, по мнению Германа. Как бы идеально он не выполнял задания, как бы не благоволила ему судьба и фортуна, но как только он начинал вкушать заслуженный триумф и отдых, так сразу попадал в какую-то переделку. Будто удача так шутила за все свои блага до. Успех первого дела, орден, даже легкое потепление в отношении Государя, и на тебе, все испорчено безобразной дуэлью графа с крестником царя. Быстрая ссылка. Герман вновь возвращает его для очередной миссии. Тот безукоризнен, как всегда, почивай себе на лаврах – опять скандал, дива и примадонна, любимица Императора привечает его, и барону опять приходится прятать «ценный ресурс» подальше от столиц. Рок какой-то. Что хочется вожжами отходить мальчишку, чтобы не терял голову от праздности. Или умысел такой? Скандальная слава, ореол опальности, нельзя ни признать, играли на руку, облегчая агенту вхождение в каждую новую миссию. Но ведь осерчай Государь всерьез, и ни какие доводы барона не сберегут юнцу голову или свободу. - Мой папенька, земля ему пухом, ежели помните, прошел полмира с фельдмаршалом графом Суворовым, и дар его был таков, что спасал он нередко очень хороших людей, становились они ему верными слугами. Так что в имении нашем и турчанская семья жила, нянькой моей Сельмира была, и китайские мастера, и итальянцы, и горцы, не говоря уж о французах, немцах и англичанах. Понахватался помаленьку, - царственно, будто делая великое одолжение, пояснил Даниил, кося на Германа, ловя момент, чтобы улизнуть, ежели совсем горячо станет. - И какие языки ты знаешь? – сдержанно поинтересовался барон. Вот Стрешнев этот, как русская матрешка, новая фигура выскочила. И рождается тут же россыпь планов, как можно еще использовать. - Секрет, - тут же наглеет блондинистый стервец, ох, пороть некому. - Я ж вам не толмач, Герман Францевич. Я понять могу, а вида не показать. Полезное уменьице. Но тут же почуял, паршивец, недвусмысленную угрозу, быстро закончил: - Турецкий, арабский, немножко китайский, итальянский, испанский, английский. А французский чего упоминать, им любой дворянин с детства, как родным владеет. Герман отметил в своей памяти это, и с усталой ленцой, поощрительно обронил: - Так чего же желаешь, Стрешнев, в награду за деньки с османом? Орден не проси, генералы боевые не поймут, - поддел мстительно, не все юнцу над ним куражиться. Даниил даже бровью не дрогнул, будто и не заметил шпильки, спокойно и обстоятельно озвучил просьбу: - Есть у меня кузина, сиротка, только порог совершеннолетия преступила, с имением в Н-ской губернии. Маменька - и моя, и ее, - перед кончиной просили позаботиться о девице, сберечь семейное достояние. Посодействуйте, Герман Францевич, знаю же, можете, чтобы опекуном меня назначили. Барон, по мере обрисования проблемы, гаденько улыбнулся, веселясь все больше и больше: - Ну так женись на девице, Стрешнев, зачем такие сложности-то? - почти расхохотался. - Разрешение митрополита потребно, все ж сродственники, - изображая смиренного просителя вздохнул Даня, милостиво позволяя Главе поразвлечься, с него не убудет. - Получу его у него для тебя, с превеликим удовольствием, - продолжил издеваться Герман, грешен-грешен, помстит немного графу за его подколки. - Благодарствую, Герман Францевич, но пока только с Опекунским Советом Вы помогите, - совсем уж умоляюще повел голосом, глазами так жалостливо поел барона, губки бантиком, бровки домиком. Пару секунд дал начальнику триумфа. Затем противно-надменно, капризно закончил: - С женитьбой я как-нибудь бы сам разобрался, не гневайтесь уж, батюшка. В этом вопросе вспомоществование Ваше не потребно. С какой стороны к девице зайти, знамо. Примадоннами научен, - поддел в свою очередь тяжелым торгом барона с Государем, за возможность вернуть его в столицы, к османскому «заданию». Герман хмыкнул, нахмурился, улыбнулся. Ну, пострел же. И язык бы укоротить, да тоже инструмент тонкий, в работе агента очень востребованный. Скабрезно усмехнулся. - Примет Совет нужное тебе решение, Стрешнев, уже на днях, - пообещал снисходительным тоном, но добавил: - Будет в ссылку в новое место куда поехать, турецкий поизучать. Даня возвел глаза к потолку: - За что ж опять-то в ссылку, Герман Францевич? Совсем Вы в мое исправление не верите. Ну, бывало, глупил, теперь ни-ни. - Удиви меня, Стрешнев, - фыркнул абсолютно не веряще, отпуская агента. Удивить не получилось. Граф старательно продержался пару месяцев снежной Москвы и балов Петербурга. Без скандалов, потасовок, дуэлей, неуместных интрижек. Герман даже, на мгновение, засомневался в собственном скептицизме. Но пришел март и первая весенняя царская охота. Самцовая. Вальдшнеп на тяге, селезень, токующие глухари. Возможность кавалеров похвастаться и поразить всех меткостью стрельбы по птице в розовой дымке раннего, сбрасывающего оковы морозца, утра. Великий князь Константин как раз вернулся из Италии, радуя соскучившегося отца знойностью загара, крепостью заматеревшей фигуры и успехами на дипломатическом поприще. Посол высоко отзывался о его талантах, да и ряд подписанных договоров то подтверждал. Сын почтительно и обстоятельно серьезно держал речь перед Государем, в меру шутил, делился заморскими наблюдениями. Совсем вырос, есть повод гордиться, все глупости канули в лету. Его величество был доволен. Пока, вдруг, Константин не отвлекся на движение в дальнем углу поляны. Собирающихся охотников «почтила» визитом разудалая молодежь. Гусары, гостящие польские шляхты, отпрыски дворянства, служивое офицерство. И в центре – да, глаза Государя были вполне еще зорки, - пчелкой-маткой в окружении роя, на шикарном османском скакуне, подарке паши, гарцевал несносный Стрешнев. Хвост соболиной шапки спускался почти до поясницы, длинный плащ, отороченный мехом, грел и бока коня, черные перчатки и черный же сюртук на фоне белизны опушек и снега, вызывающе притягивали взгляд. Сын, тут же найдя вежливый предлог, не дав и шанса остановить себя, покинул Государя, врываясь в расступившийся и сразу сомкнувшийся за его спиной круг молодежи. В жаркое объятие заковывая стройную фигуру бывшего своего камергера. Для всех – друзья, так долго бывшие в разлуке. Но не для Императора, знавшего всю грязную подноготную этого «приятельствования». - Доколе мы должны терпеть это? – зло обронил, проезжая и задерживаясь на мгновение возле Главы Тайной Канцелярии, Государь. - Вам только стоит приказать, ваше величество, - склонил голову и равнодушно произнес Герман, понимая, что все, Стрешнев опять сорвался. Планида настигла героя. Царь раздраженно поджал губы, но ничего не сказал, следуя дальше со свитой. Ватага же молодежи с шумом уже вломилась в подлесок, уносясь за призывным звуком рогов егерей, исчезнув из-под строгих надзоров «солидной» части гостей. Парочка так больше и не появлялась пред царские очи до конца вечера, став неуловимой ни для соглядатаев, ни для посланных разыскать великого князя слуг. Только утром донес кто-то, что Константин отдыхает в разбитой для него палатке. Государь покинул свой большой шатер, теплый, с отлично раскочегаренной жаровней, и пошел к сыну. Великий князь, бодрый и веселый, задорно кормил наколотыми полешками небольшую походную печурку. Не балованный, рукастый, подготовленный не только к приемам, но и тяготам жизни, такое готово было бальзамом пролиться на сердце отца, если бы Государь не заметил разом, греющиеся две кружки с взваром. - Что в моем повелении прекратить общение с той особой, Вами не понято, великий князь? – мгновенно наливаясь раздражением и злостью, тяжело проговорил царь. - Доброе утро, отец, - еще немудряще попытался Константин увести его от неприятной темы. - Сын?! – так же давяще прервал его Государь. - Репутация этого человека настолько грязна, что просто оказавшись рядом можно запачкаться. Это совершенно недопустимо персоне нашего круга. Ты даже представить себе не можешь, КАК он зарабатывает свои ордена и привилегии. - Я знаю, - коротко и холодно ответил Константин, спокойно глянув в глаза отцу. - Я предупреждал тебя, если ты не способен вышвырнуть эту блядь из своей постели, то это сделаю я. Надеялся, что итальянские приливы охладят твою голову, а красавицы сотрут всякую прелесть его близости. Нет? Я не позволю позорить Нас, подобным приятельством, - почти выплюнул, последние слова царь. За плотной занавесью, укромно отделяющей спальную часть палатки с легкой кушеткой-постелью, Даниил проснулся еще с первыми словами Государя. И каждая последующая фраза била его все сильнее и обиднее. Вот как, Ваше величество, дланью вручая орден, боялись измазаться? Думали про себя все эти мерзости? Мешали с грязью? Не смущаетесь сейчас высказывать все это сыну? Оскорблять за глаза? А каково высказать все прямо, как дворянин дворянину? Решитесь? Взбеленившись, захлебнувшись жаром негодования, полыхнув праведным гневом, отринув все доводы здравого смысла, а уж о самосохранении даже не задумавшись в тот момент, Стрешнев отбросил покрывало и вышел в соседнюю часть палатки. - Государь, - холодно поклонился, ни капли ни подобострастно, ровно в требованиях этикета. Выпрямился, гордо, с достоинством, не пряча глаз. Царь коротко мазнул взглядом по босым ногам, голым, тонким лодыжкам, узким черным штанам до колен, выпущенной, мятой, полупрозрачной кружевной рубашке, растрепанным светлым вихрам, вспухшим, нацелованным губам. И сделал вид, что не видит никого кроме сына. - Через восемь часов, Вам надлежит явиться в посольский приказ, Константин Александрович. Лондон ждет Вас, - четко отчеканил, развернулся и вышел из палатки. Даже воздух с этой дрянью будто разделить было нестерпимо. - Я опять причина Ваших несчастий, великий князь, - повинно опустил голову Даня. - Перестань, сокровище мое, - быстро оказался рядом Константин, приподнимая его, ставя босыми ногами на носки своих сапог. - Застудишься ж. Вот сумасшедший. Прижал, втягивая жадно носом колдовской аромат сладкой мяты и полыни с его волос. - Почему Его величество так? За что? Сказал бы мне все в лицо, - зашептал, оправдывая свой поступок, порыв, может и глупый, и излишний, Даниил. - Он поймет, примет, а я никогда не дам тебя в обиду. Никакие версты, границы, моря и океаны не заглушат, не уменьшат моих желаний и любви к тебе, мальчик мой. И у нас есть еще несколько часов, - жарко, сбивчиво, быстро говорил царевич, подхватив Даню под зад, дав обвить себя ногами и унося в теплую часть палатки, роняя на кушетку, накрывая собой, покрывая поцелуями его прохладную кожу.