Похождения бедового графа

Наталья Дмитриевна томно постанывала в разоренной постели, среди раскиданных подушек и сбитых шелковых одеял, прикрываясь веером. Изображая, что замучена насмерть. Виновник страстного беспредела, кавказский князь, разрывался между долгом возврата на родину, в воинскую часть, к родственникам, и обжигающей тягой к славянской барыне. Перемежая русскую речь витиеватыми восточными проклятиями, то ругаясь, то кидаясь целовать руки своей снежной прелестнице, он все не мог решиться – похищать ли ее, везти в Тифлис, жениться, вопреки воле рода, или рвать себе сердце, уезжая навсегда. Николай Петрович, помещик, молодой сосед Стрешневых, безответно влюбленный в Наталью Дмитриевну, готовый терпеть любые унижения, лишь бы быть рядом, присутствовал тут же, пытаясь урезонить князя, убедить уже ехать. Бричка-то запряжена. Впрочем, опасаясь сильно настаивать и применять какие-то меры физического воздействия - кавказский норов его пугал. Красавицы-девки барыни, охая и причитая, метались вокруг Натальи, добавляя суеты и истерии, обмахивая ее, поднося воду, уксус, нюхательные соли, прикрывая разгоряченное ласками тело кружевами и шелком простыней. Наконец князь умирающим, надломленным, истекающим кровью разбитого сердца соколом, вылетел из спальни, бросился в карету и помчался прочь. На время все затихло. Лишь сладко нашептывали девки барыне всякие глупости, плескалась теплая вода в тазах для омовений, поскрипывала кровать. Да вздыхал Николай Петрович, прикрыв глаза, чтобы не мучиться любованием полуобнаженной своей, недоступной богиней дум, сочиняя новый сонет, что непременно преподнесет ей. Пока девицы не вытолкали его взашей из спальни, дать барыне, наконец, отдохнуть. Хлопнула входная дверь, по половицам простучали каблуки сапог, и навстречу Николаю зашел Даниил, граф Стрешнев, кузен Натали. - Ах, Даниил Владимирович, будь вы раньше, вы бы выгнали быстрее этого несносного чеченца, - кинулся ему навстречу Николай, пожимая руку. - Ну нет, видел я бричку этого джигита, ускорился сам, пока он не признал меня, — поморщился Даниил, вернувшийся с утренней верховой прогулки по дубраве вокруг имения. – Догнало бы его уже турецкое ядро, что ли. Или оженили, наконец, родственники на черкесской княжне. Утомил. Граф промокнул кружевным платком влажный лоб и несколько капелек пота над губой. — Кстати, — по-родственному подхватил Николая Петровича под локоть и, оттягивая к окну в сад, протянул: - А когда уже вы меня порадуете известием о вашей помолвке с Натали? Я о другом сродственнике и не мечтаю. Конечно, где еще другого такого глупца сыщешь. Беззаветно влюбленного, прощающего развратнице кузине все ее похождения, готового сидеть у ее кровати, пока она там резвится с другим, требующего так мало взамен. А при том еще и богатого. Вот Натали порой такая дура. Давно бы схватила его, пока другие не окрутили. - Я был бы счастливейшим из смертных, — порывисто сжал его руку Николай, — но она и видеть меня периодически не желает. Гонит. Ее сердце так жестоко ко мне. А я все готов бросить на алтарь ее чувств. Даниил чуть насмешливо улыбался, слушая эти выспренние речи. Вот ведь попадаются же иногда такие мужчины, находящие сладость в подобных страданиях. Готовых под дамский каблучок бросить и свою честь, и силу, и все богатства. — Я поговорю с Натали еще раз, — томно подняв глаза к потолку, разглядывая пучки ароматной зелени, развешанной там ключницей, бархатно протянул граф. — Вы же знаете, что я только Вас вижу гарантом счастья моей кузины, отцом племянников. Должна же ваша такая безграничная любовь, наконец, победить ее упрямство. Одарить и вас, и ее раем. Выпроводив и этого возвышенного нытика, поклонника "Венеры в мехах" (1), Даниил прошел в дамскую часть особняка. Скучно. Натали, обложив лицо, шею и верх груди давленной свежей клубникой, блаженно отдыхала. Прощальные страсти чеченца, судя по всему, стерли все ее дырки на несколько дней вперед. Так что ее томная усталость и сытость отлично вытраханной сучки не могли подарить ему уже никаких радостей. Как и прикорнувшие вокруг на шелке простыней пара ее девок-красавиц, служанок-распутниц. Даже на жеманное: «Здравствуй, кузен мой, и как ты?» сил у нее не было. Даниил раздраженно покинул это сонное царство. Собственный лакей умудрился упасть с голубятни и переломать себе ноги и ребра. Прислуга в доме, да старуха ключница были утомительны и неинтересны. Жаждалось «свежей крови» и впечатлений. Сначала граф принял решение ехать в город, чтобы там найти и соблазнить посулами хорошего жалования какого-нибудь нарумяненного, с подведенными глазами, разбитного полового. Не особо принаряжаясь, лишь набросив поверх белой, тонкой рубашки отделанный соболиным мехом сюртук, не меняя высоких сапог и обтягивающих штанов, Даниил уселся в заложенный экипаж. И только проезжая меж подернутых полуденной дымкой полей, с работающими в них крепостными, одумался, поддавшись своей серьезной и рассудительной части. Зачем тащить в дом какое-то пришлое ворье и жулье - а трактирные все такие, - когда неужто среди тысяч душ его теперешних подданных не удастся сыскать подходящего? Шумно вдарив каблуком сапога в стенку кареты за спиной возничего, Даниил приказал ехать в деревню. — Барин! Барин едет! — встретила околица заголосившими девками и ребятней. И двуколка его въехала на просторную площадь у дома старосты. — Даниил Владимирович, Вы ослепительны, — почтенного уже возраста, глава деревни, встретил его распростертыми объятиями, ловя у подножки кареты. Сбежавшиеся и поглядывающие из-за плетней девки глупо хихикали, парни ломали шапки и кланялись в землю. Красив был барин. Чертовски красив. Может этот комплимент бы и не порадовал его почивших родителей, но старосту вполне устраивал. Знал он графа с детства обаятельным мальчуганом, приезжавшим погостить к дяде. Оценил хватким молодым ревизором, подхватившим разоренное поместье, не дав уйти с торгов. Принял назначенным Опекунским Советом полноправным хозяином. Понял уже, что способен барин обстряпывать дела, возвращаясь из столицы всякий раз с новой ленточкой ордена в петлице, да с деньгами, не проматывая их, как его почивший в долгах дядя. А что сплетни про то, каким образом он это все приобрел, омывали границы поместья, то был повод крепостным показать свою ратную силушку, затыкая глотки кулаками болтунам соседским в трактирах. Вон и на новую мельницу средства выделил барин, и девкам привез заморской пряжи, коклюшек, фрау суровую с голландщины, обучившую их плести эдакую красоту, что теперь зимними днями и вечерами была им забота сидеть прилежно дома, выполнять заказы. А слава об их рукоделии уже набирала силу на рынках и по салонам городским. Не дурак был барин, видать, хоть и гуляка. Разом привлек всех бесстыдниц к труду почетному, не до глупостей и безобразий стало. И копейка лишняя в дома потекла. И в солдаты меньше забирали его крепостных. Квоту-то великий князь ему срезал, так что матерей несчастных меньше стало и девок брошенных. Как не любить такого барина? — Ой, да не льсти, старый хрыч, — хмыкнул Даниил, выбираясь из медвежьих объятий. — Пошли, поболтаем. Дельце есть и твой совет нужен. Комплименты они, конечно, дело приятное. Но по поводу своей внешности граф иллюзий особых не питал. Себя красавцем не считал. Удивлялся реакции на него людей. Признавал он за собой, скорее, некое неудобное свойство, предпочитая подозревать, что проклял его кто-то, или перекупался он в детстве в пруду местной старухи-ворожеи, что готовила девкам приворотные зелья. Сливала, наверное, карга в воду какие-нибудь тайные ингредиенты, а он любил поплескаться, назло запретам родителей, теплыми-то летами. Вот теперь не только девки на него заглядываются, проходу не дают. Не виноват он. Но и не против подобного. Заразное, к тому ж, это проклятие оказалось. Кузина Натали с 14 годков-то по его же стопам пошла, развратница. Или все же это родовой сглаз? — А пошли, барин, у меня медовуха свежая наварена супругой, и мадерка с рождества осталась, — повел его староста радушно в дом. Попивая ароматную сладость, оглядывая новые образа в богатых окладах в углу, ковры и прочие символы зажиточности, Даниил наконец перешел к цели визита. — Подумал я тут, неужто среди холопов моих кого смышленого, разбитного, смазливого, не глупого не найдется? Чтоб в грамоте разумел, хорошо если бы заморский язык какой знал. Хоть чуток в манерах был научен. В дом возьму себе, глянется, и в Петербург, а потом и по заграницам, если подойдет. Чем полнее и доскональнее обрисуешь заковыку, тем и с решением помогут точнее. Старосту своего граф не стеснялся. Тот достаточно повидал жизни. Порастерял иллюзий. И помыслы своего барина видел насквозь. Старик задумался, прикинул, кликнул сына: — А позови-ка нам Петьку, Кешку, Акулькина сына, Тимку и… давай Алешку еще, — перечислил. – И пусть шеи помоют, охламоны, да рубахи свежие наденут, барин смотреть будет. Сердито свел брови и отпустил мальчишку. — И когда в Петербург? – вернулся к светской беседе и подливанию медовухи графу. — Да вот, видишь, опять выгнали, — чуть иронично, чуть шутливо-расстроенно ответил Даниил старосте. — И с чего это считается, что владелец смазливого личика не знает за какой конец шпаги хвататься или как на курок жать. Опрокинул еще стаканчик и облизнулся. – Честь, все из-за нее, — повинился Даниил, опуская ресницы. — Я не виноват. Не рассказывать же из-за чего на самом деле Бенкендорф выгнал его из столицы, как уж уговорил Государя позабыть его дефиле почти в неглиже в палатке Великого князя. Лучше пусть додумают опять до дуэлей. — Ихь ты, батюшка, все не успокоишься, — всплеснул руками староста негодующе, попавшись на хитрое объяснение, и тут же подлил еще чарку. — Теперь осенью, Жуковский пишет, позовут, остыть говорит, страстям надо, — вздохнул Даниил, принюхиваясь к цветочному аромату настойки, впитавшему в себя всю летнюю пряность и яркость. Впрочем, не особо переживая, скорее для виду. Лето в поместье было чудесным временем, если бы не скука. Кстати… Хлопнула дверь горницы и ввалились сразу два молодца. Разом заполонив собой пространство. Еще бы – крепкие ребята, кровь с молоком. Высокие, бравые, чистокожие, густоволосые. Эдакие лучшие образчики щедрых чресел земли русской. — Эх, вас бы в драгуны. В форме бы блистали, любой враг убоялся, — восхитился Даниил, одаряя рублем Петьку и Тимку, и сразу их выпроваживая, выпить за его здоровье. На подошедших следом троих уставился внимательнее. Попутно слушая, что шептал ему на ухо староста, отмечая достоинства каждого. Грамоте все трое разумели, правда, в разной степени. Представленный Алешкой – тут, конечно, легко затыкал за пояс более молодых соискателей. Да и стати он оказался утонченной, чувствовался в нем, что было странно, конечно, некий привкус породы. Но Кеша бил его по всем фронтам горячей, многозначительной поволокой вострых глаз, будто знал стервец, чего от него хотят, и был уже готов услужить барину во всем. А уж стати свои представлял и так, и эдак, будто на ярмарке жеребец выгарцовывал. — Вот этого отдай моему дворецкому в учебу, может, мажордом из него выйдет, — негромко шепнул старосте, кивая на красавчика, дожидаясь пока и этого выведут. Разглядывая оставшихся двоих. Алексея нашли, когда он сквозь проплешины крыши сеновала наблюдал за лениво ползущими по небосводу облаками. За звездами бы, конечно, следить было интереснее, щекочущей чуждостью всплывали строки: «Открылась бездна, звезд полна; Звездам числа нет, бездне дна» (2), из какой топи воспоминаний, чьими словами? Смущали грудь, стискивая странным томлением, тенью догадки, что что-то здесь не так, в его жизни, или с ним. Падая в копилку таких же непонятных снов, призрачных образов диковинно-богатых гостиных, коридоров с золочеными рамами и тяжелыми гроздьями бархатных портьер. Голосов на непривычно-воркующем языке, понятном тогда, но забываемом тут же при пробуждении. Оставляя послевкусие неразгаданной тайны. Остро влекущей, но стираемой ежедневными простяцкими делами, обыденной крестьянской жизни. Крышу латать, дрова колоть, кобылу подковать, матери ведра помочь поднести, покос, житьба. Или вот с соседской Машкой, сдобной пышечкой-соблазнительницей, поваляться в сене. Девка распутная, парней привечавшая, но безопасная, не понесет, сватов не пошлет, опытная. Вон копошится, приходя в себя от ласк жарких, выпутываясь из лап сухостоя. Спасаться надо, пока извечный бабский разговор о любви до гроба не начался. Алексей осторожно начал сползать к проему, и тут пришла нежданная подмога. — Алёшка! Айда в деревню. Папка зовет. Барин в гостях у него, видеть требует, - пискляво занадрывался от дверей сеновала младший сынок старосты. Сдали, видимо, глазастые соседи, где его видели. — Придёшь сегодня вечером на сеновал? – промурлыкала коварно Машка, щурясь от яркого солнца, покуда Алексей подпоясывался. — Приду, — усмехаясь, ответил, и сбежал, не поцеловав даже, нечего мелкому пацану пищи для разговоров подбрасывать. Дома Алексей лишь плеснул в лицо воды, рубаху сменил, волосы пригладил, и буде. Нельзя заставлять бар гневаться долгим ожиданием. Оказалось, не врал старостин сынок, действительно в светлице, за столом сидел барин, граф Стрешнев. Молодой, златовласый, до неприличия красивый. Принц с лубочной ярмарочной картинки. Или херувим с церковных росписей – неприличная мысль, что стоило тут же забыть, стыдным перебором. Ведь слухов о нем множество ходило и один другого рисковее. Алексей поклонился барину и встал рядом с Кешкой, который во всю строил глазки Даниилу Владимировичу. Алексей усмехнулся - стало быть, и правда, на смотрины пожаловал. Признаться, это не нравились ему, как-то угнетало, уязвляло. Будто он конь, которого на базаре выбирает богатый купец, разглядывая с одной и с другой стороны, того и гляди зубы смотреть полезут. Не по шапке крепостному такие ощущения, должен понимать, что они все здесь Стрешневу принадлежат. Воля барина и всю деревню могут на каторгу сослать, или продать души другому помещику. Принять это должно, с рождения, но цепляло вдруг. И чем это он может Даниилу Владимировичу понадобиться? Кешка, куда лучший выбор, так и норовит пролезть в барский дом. Граф что-то шепчет старосте, и старик выводит под локоток того из светлицы. Выбор сделан, можем расходиться? — Bon pour tout le monde, beau, sinon vieux*– задумчиво протянул Даниил, размышляя, посматривая на оставшихся двоих, и не желая смущать молодцов своими замечаниями. (Всем хорош, красавчик, если бы не стар так был, фр) Витиеватая фраза, слетевшая с уст графа, вдруг затянула Алексея в водоворот снов и глубоко запрятанных воспоминаний. Французская речь резанула по памяти, пробуждая давно спавшие в ее чертогах воспоминания. Бровь Алексея удивленно взмыла вверх, и ноздри раздулись. Он едва смог сдержать усмешку и колкое замечание. Староват, видите ли! Не успев скрыть такой всплеск эмоций от барина. Красиво очерченная бровь графа приподнялась, а зелень глаз впилась голодным слепнем. — Tu parles français, mon cher?** — поинтересовался Даниил, стараясь выговаривать помедленнее. (Говорите по французски, дорогой мой? фр) Мадам Жоли, гувернантка дома Облонских, занималась не только воспитанием подрастающего поколения, но и учила чужому языку. В ее присутствии говорить можно было только по-французски, а поскольку она была постоянно рядом, к восьми годам Алексей знал заморский язык получше родного. Сколько же времени он не слышал речи французской, думал уж и позабыл вовсе произношение и значение слов, ан нет, кое что в голове осталось. По крайней мере, фразу, которую задумчиво проговорил граф, он понял и возмутился. Знаком был и вопрос, что прозвучал следом. И с губ само сорвалось, нежданно, заученно: - Oui, un peu, monseigneur (Да, немного, сударь. фр) Алексей испуганно чуть рукой рот не захлопнул. Навалилось. Легким дуновением распахнувшихся тончайших занавесей на высоких арочных окнах, тяжестью и затянутостью детского военного покроя костюмчика, строгих туфлей, плотно обтянувших ногу, подвитых локонов, запахов роз. Чужое. Стертое. Спрятанное. Нежданно и больно уступившее грязной избе, топимой по-черному, со сквозняками, старыми тряпками на скамьях. Плачущей ночами матерью. Черным хлебом с кислым молоком. Но ко всему человек привыкает. Удаляясь, принимая, свыкаясь. Изгоняя лишенное в самую глубину, сны, в «неправду». Стоило ли бередить? Но оно само, почуяв надежду, рванулось на поверхность. На мгновение стерев крестьянина, вернув того, кому так много давалось и обещалось. Вот как, становилось все интереснее и интереснее. Даниил смерил крепостного еще более долгим, внимательным, пронзительным, изучающим взглядом, потом посмотрел на старосту. — Ладно, соколики, ступайте, с богом, — кивнул тот обоим, отпуская. — Алексей, — уже бросил в спину, поклонившимся и уходившим, граф, — до вечерней зорьки в дом господский переезжай, вещей с собой много не тащи, все новое будет справлено. Не поворачивался язык звать такого взрослого холопа Алешкой, а по отчеству, как старосту, не выслужился. И не ясно все еще было. Потянулись минуты тишины, нервозно так мотая кишки старосте, пытавшемуся скрыть неуютность, подливая медовухи в стакан барина. — Ну, глаголь, старый черт, — тяжело так глянул на него, наконец, Даниил. — Кузен, что ли, это мой, Натальиным папенькой нагулянный? — Ох, барин, — перевел дух староста, разулыбался, поняв, что тот ошибочно злится, — окстись, ну и мысли у Вас. Из пришлых он, с мамкой лет около двадцати назад в обмен сторгованные. Издалеча. Не помню уж из какого имения, бумаги поднимать надо. Тем был конюх нужен, хороший. Вот нашего барин и отрядил, взамен стряпуху взял отменную, а девку с мальцом те вообще довеском всучили. Задарма, можно сказать. Хоть и девка справная, и парень был здоровенький. Ну уж, нам, что жаловаться? Сделка хорошая. Приняли, приютили. Алешка вон вырос — ладный, никакой работы не чурается, грамотей, помогает считать приходы, цифры знает, действия с ними. Сокровище. Что басурманский разумеет – это я не знал. И как Вы, барин, только углядели. Так что всем хорош парень. А про возраст Вы не думайте, Даниил Владимирович, какие его годы – крепкий, бойкий, сметливый, сильный, да все не успокоится, по красоткам шастая. Ветер. Выглядит вон, вообще молодцом – и не болел ничем сродясь, мышцы как под кожей ходят, девки не наглядятся. Не то, что вот второй Колька Акулькин – зазнобу себе нашел и вишь, жениться удумал, детишек на спине катать. А Лешка не такой, Лешка - огонь парень. Не пожалеете, барин. — Забавненькая какая история, — улыбнулся Даниил. Прямо романтическая. Можно было углядеть в ней и детективные нити. Реши граф избавиться от бастарда, то вот примерно бы так и действовал, перепродал подальше в юном возрасте и взятки гладки. Никто уже ничего не докажет. Распространенный сюжетец. По Руси таких историй полно ходило. — Ладно, уговорил, черт языкастый, беру Алексея. Так что ты распорядись, чтобы в дом пришел. Там его приняли, светелку отрядили. В баню отправили. И пусть ему дадут все новое, доброе. Потом пошьем по фигуре и размеру, сейчас просто свежее и хорошее. Посмотрим. Наметанному взгляду и интуиции старика, Даниил предпочитал доверять. Тот плохого бы не посоветовал. — Расстарался раз уж, то милость мою на свадьбу Кольки дай, и рублей сто, ассигнациями. Свадьба летом это хорошо. Я там на пир денег добавлю. Только чтоб без драк смертоубийственных! – строго пригрозил. — Ну, и так и быть, будет тебе воза четыре камней гранитных, раз хотел дорожки отбить. Граф допил стакан медовухи, хлопнул по спине рассыпавшегося в благодарностях мужика — приятно быть любимым хозяином. — Поеду-ка я в город все же съезжу, Натальи и ее девкам привезу кружев каких, — поднялся, заканчивая это деловое мероприятие, желая его продолжить в более приятной и располагающей обстановке. Дорогу до дома Алексей запомнил плохо, медленно шел, тонул в мыслях. Не забылось ничего. Хоть и требовала этого мать у него мальцом, молила, поддавала даже по заднице на вопросы и воспоминания. Желала, чтобы стер все, истово, испуганно с чего-то. Сама молчала, ни намеком не проговаривалась. Будто была только эта деревня, эта изба, этот двор, ребятня, соседи. Но он долго не мог привыкнуть, да и сейчас, нет-нет, накатывает. «Сынок», - густым, басовитым голосом, улыбкой в щегольски подстриженную бородку с усами, и он подлетает в голубизну распахнувшегося благостью неба, хохоча. Доверяя крепким и сильным отцовским рукам. Ощущая надежность и любовь. Или еще мгновения – гордо восседает перед ним, одетым в мундир с яркой и жесткой планкой орденов и медалей, на высоком жеребце, проезжаясь мимо ломающего шапки люда и отдающих честь почтительно военных. Проникаясь до самых глубин души гордостью и уважением. Что произошло? Что он натворил? Чем все испортил? Алексей не помнил за собой особых капризов. Старался. Интересно было учиться. Проказничал, куда уж без этого. Но совсем немного. Не огорчал никого. Лег спать в привычную теплую и мягкую постель, в своей комнате с игрушками, яркими книжками, подготовленным на завтра костюмчиком, а проснулся в трясущейся, вонючей телеге под негромкий вой рыдающей матери, в каких-то непривычных обносках. Холодно. Страшно. Из еды черный хлеб с луком и вода. Незнакомые мужики вокруг, одетые просто, с говором непривычным. Молчи-молчи, закрывала ладонью ему рот мать, стоило только попытаться спросить что-то, поныть, узнать. И так до темной избы, ставшей теперь родной. Он привыкал, ребенком обижался, бунтовал, настаивал, получал хворостиной, рыдал, жалел себя, потом жалел мать, чернеющую лицом, сдающую, плачущую тоже. Вспоминал утренние каши со сливками и джемом, ароматные ломти дичи с брусникой, паштеты, пироги с ягодами и глазурью, бланманже, фарфоровые сервизы с пастушками и гуляющими дамами и кавалерами. Голодно было вначале. Пока мать втянулась в работу, пока он начал помогать, пока соседи приняли и пригляделись. Он все надеялся тогда, что это временно, сон или игра такая. Проснется опять в своей комнате, и тогда уж никаких споров со строгим гувернером и требовательным дядькой. Все-все-все будет делать, как велят. Отжиматься, обливаться колодезной водой, учить глаголы, искать иксы и игреки, старательно вытанцовывать па мазурки и вальса. Но ничего не менялось. Начиная точить сомнением, а не выдумка ли, как раз, то, хорошее, благополучное, теплое, господское? Книжки, счеты, суп со стерлядкою? Место его тут – с покосами, колкой дров, уходом за скотиной, сбором урожаев, чисткой труб, латанием крыш. Веселым и простым играм с соседской детворой – лаптой, драками, купанием в речке, зимними снежками и лепкой крепостей. Вновь его накрыло в отрочестве, когда вспомнилась книжка из детства про доблестных юных юнг, бороздящих на корветах моря и становящихся героями сражений. Силу свою он почувствовал тогда, самостоятельность, дела уже все взрослые делал, поблажек никто не давал, на охоту начали брать, с ружьем обращаться учили. Заблажилось ему тогда сбежать в Петербург, так и видя, как берут его там на самый большой корабль, бьется он с ворогом, медалями грудь украшает, уважаемым становится, капитаном. И вот тогда встречает своего отца. Припирает с ответом – за что? Почему отказался? Почто маменьку так обидел? Не за бланманже и осетрину сожалея, а за преданное тепло и любовь детскую. Хорошо, что так и не удалось, хотя готовил уже и припасы, и одежу, дорогу разузнавал. Господь уберег, не дал сгинуть. Схлынул, когда гонор мальчишеский, вошел в разум Алексей – каков шанс, что добрался бы, а нужен бы кому он был в столице? Не попал бы на корабль, кто б взял, пополнил бы ряды нищих и татей разбойничьих. А мать на кого бы бросил? Так и в армию его не забрали. Душой желал и рвался, но опять родительницу пожалел. Появился бы граф молодой тогда со своими коклюшками, матушка ловко бы мастерицей стала, к такой работе больше приученная, не к тяжелой крестьянской. А к господскому дому чувствовала она какой-то необъяснимый Алексею страх, пряталась всегда, как проезжал старый барин, не хотела там работу искать. Обожглась в предыдущем, теперь опасалась. Хотя уж и красоту, и молодость ту, примечательную, выплакала, вытравила. Так что добытчиком Леша оставался один, любую работу брал, все до копейки, до зернышка в дом нес. На сладкие посулы кабаков не разменивался. Зазнобу себе не заводил. Не до трат пока. Хотя заглядывались на него и так – хорош, рукаст, не пьет, говорить красиво может, грамоту знает. Может легла бы ему на сердце какая разумница, мудрая и деловитая, достиг бы он многого, поднялся в крестьянском мирке. Но не нашлось пока такой. Так и не врос еще Алексей в эту обыденность, внешне, может, и не выделялся, но внутри все еще покоя и смирения не нашел. Хотя, пора бы. Двадцать шесть. Вот и баре уже насмехаются. Вернулся к сегодняшним смотринам. Дураком был, вначале. Первенство желал Кешке отдать. Не понял сразу, какую удачу ему судьба подарила. Повезло, что барин все же его выбрал. Неблагодарного. Только теперь осознавшего, вот его возможность вернуться туда, откуда изгнали. К тому, чему начали готовить. Деятелен граф, блистателен. В Петербурги и Москвы, заграницы ходок. Станет Алексей лакеем или деньщиком, докажет свою полезность – поднимется. Попадет в те круги, где свет вращается, не своим, но за барином, разузнать все сможет, а как и отца встретит. Не лаптем немытым будет, а уже прислугой вельможной. Одет, ухожен, облагорожен. А манеры, этикет, обороты приличные – вспомнит, выучит, зазубрит. Все силы положит. Станет Даниилу Владимировичу необходимым, выслужится. Раз уж Кешка, плотник превосходный, зажиточный, и то почуял, что дело стоящее, то уж он, Алексей, его ни за что не упустит. Да и жалование барин, пожалуй, достойное назначит. Матери большая подмога. Такие решения принимая и дошел до избы. Сообщил новость родительнице. Ждал разного ответа, и уговаривать готовился, и успокаивать. Но та обняла его, обрадованно, всхлипнула в плечо. Сама боялась в дом господский, а вот за сына была счастлива. Не его это - землю пахать. Всегда знала. Страдала, глядя, как он вживается в долю крестьянскую, теряет стать, кровью дворянской и воспитанием даденую. Требовала его все забыть, наказывала и мучилась, видя, как мужая, он ее любимого, не равного, напоминает. Страшилась вопросов и опасностей, заподозрит вдруг кто. Но и желала, чтобы вырвался он из круга злоключений. Убит был ее любимый Андрей Михайлович на дуэли. Смелый, бравый, добрый, жаркий. В одночасье, все судьбы перевернув. Не могла Катерина зло держать на жену его молодую. На сносях та была. А из детей только Алексей остался у погибшего князя Облонского. Наследник, хоть и прижитый с горничной, но признанный. Понимала крепостная, что бьется овдовевшая княгиня за своего ребенка, пола еще неизвестного. За свои доходы и богатства, чтобы нагулянному не ушли. Жестокость эту приняла, благодаря Господа, что жизнь им оставили. Хоть и услышала в ту ночь, за известием скорбным наступившую, про себя, что: «Коза она драная, шлюха подзаборная. Болтать удумает, или рассказывать кому, упокоят ее с выродком, где бы не попрятались». И так страшно и веско молчали здоровенные охранники княгини, что и возражать мысли не возникло. Запугали до полусмерти. До сих пор дрожать начинает. Отобрали все, обыскали, ничего от старой жизни не оставили, и продали в далекую губернию, как раз оказия представилась. Но самое ценное Катерина все ж сохранила, спрятав так позорно, что ни один обыскивающий бы не догадался – метрику на сына. Может и сгодится, когда будет помирать, передаст ее Алексею, пусть сам решает свою судьбу. Благословленный матерью, собрав немного вещей, Алексей отправился в барский особняк. Большой, красивый, с белыми колоннами, двумя этажами. Вынырнул он навстречу из густых кущ палисадника, поманил отсыпанной мрамором дорожкой. Скромнее, чем тот дом, что всплывал в детской памяти, но великолепнее всего виденного им после. Его новое пристанище. Место стараний и битвы за другую долю. Половина барыни, куда ему хода пока нет, половина барина, просторная зала, гостиная, столовая. Людская часть с кухней и кладовыми, крошечными комнатушками слуг. Добротная мебель, светлых тонов, но без золотых украшательств и вычурностей. Не княжий все же дом. Но богатый и уютный. Одежду новую ему выдали отличную от крестьянской, но знакомую из утерянной жизни. После бани утянувшую его в некую несвободу, от которой отвык за столько лет. Плотные узкие штаны, чулки до колена, туфли, рубашку и оказавшийся маловатым в плечах и груди китель, что и не застегнуть его. Так пока и ходил, знакомясь с комнатами дома. Библиотека. Спальня графа. Уборная. Кухня. Задний двор. Конюшня с каретной. Погреба и кладовые. Что теперь станет его обязанностями? Алексей пока не понимал. Воспоминания о дядьках своих и гувернерах не помогало. Они ходили за ребенком, ухаживали, оберегали, учили. А для взрослого, бравого молодца – графа, наверняка, потребно другое. Матрена, ключница, показывающая ему все и по-стариковски ворчавшая по любому поводу, службу его видела в «холить и лелеять батюшку, обихаживать, каприз всякий сполнять, слушаться, не перечить, от глупостей беречь, но и не гневить». Не очень ясный Алексею наказ. А сам барин все не спешил возвращаться из города. Вот уж и сумерки наступили, поужинали все, посплетничали, по светелкам разбрелись. Заснули. Лишь в окошке ключницы огонек теплился, да Алексей на крыльце под светильником устроился, ждал графа, газету забытую, поистрепавшуюся, тут нашел и читал очень медленно, вспоминая обороты, значения, задумываясь о новых выражениях. Много он потерял за эти года, наверстать надо было все срочно, пока барин не разочаровался и не решил его заменить, отправив обратно в деревню. Наконец по дорожке застучали копыта, заскрипели рессоры с колесами, вернулась из города пропажа. — Ты, что ли, новый графский лакей? – кучер сердито смерил взглядом Алексея, будто тот виноват в чем-то уже стал, слез с козел. - Следить за барином лучше надо, — продолжил бурчать недовольно, распахивая дверцу кареты и подхватывая за плечо изрядно так пьяного Даниила. — Гусары, цыганы, едва вырвались! Увезли бы. Снасильничали. А с меня шкуры бы три спустили, — помог графу сойти с подножки кареты, и подвел к крыльцу. — Да брось ты, — томно протянул Даниил, покачиваясь, — кому я сподобился б. Распространяющий ароматы дорогого вина и какой-то, ставшей крепче и соблазнительнее, травяной отдушки от тела, в распахнутом, поблескивающим серебристой меховой опушкой, сюртуке, расстегнутой рубашке – открывающей рельефную грудь с золотым крестиком на прихотливо плетеной цепочке, он опровергал свои же слова. От эдакого соблазнительного подарка мало кто б отказался. Взгляд колдовски-пьяный, припухшие губы цвета бордо, жаркий румянец, разлитый по скулам. — А в штанах у Вас этот чернявый охальник кошелек искал? – прогудел негодующе кучер. — Правдоподобно, — весело улыбнулся Даниил, опять покачнулся на невысоких, но ставших такими неустойчивыми, каблуках сапог, и ухватился за плечо Алексея. Передаваемый ему из рук в руки, раздраженным кучером, уставшим от этого беспокойного вечера. — Да у Вас отродясь кошельков с собой не было, Даниил Владимирович! — возмутился мужик. — А то не понятно, чего ему от Вас надобно было. — Ну, вот ты поори еще, погромче, со всеми поделись, — нахмурился граф. — Да тут всего лишь я, да Вы, да Ваш холоп, — все же намного тише пробурчал кучер. — Забирай, — надежно прижал барина к Алексею. — И держи крепче. Развернувшись, забрался на козлы, отгоняя карету в конюшни. Хотелось уже давно домой, к жене, горячим щам и жаркому. Обязательно чарку водки. За волнения. Даниил втянул носом запах мужского тела нового лакея, поднял голову, разглядывая его в неверном подсвете луны и светильника. Ростом он ему проигрывал, почти на голову, и казался тоньше, изящнее фигурой. Экого красавца отхватил, похвалился сам себе. Пахнущего так бередяще-приятно - мылом, свежестью рубашки, отголосками пряности сена. А главное, теплом парило от мужчины, будто напитанным солнцем. Прижаться и не отпускать. Дышать в яремную впадинку. Хмель это все. Стирающий грани приличий. — Пошли, пока комары не налетели, — кивнул на дверь, не отлипая от лакея. А что такого? Барин выпил лишку, слуга его тащит домой, ничего особенного. — Пойдемте, Даниил Владимирович, провожу вас до кровати, — согласился Алексей, стараясь не замечать так плотно прильнувшего тела, не помыслить о графе чего непристойного, сделать все правильно в первый день службы. Но сложно это оказалось, так сложно. Хмель делал барина беспомощным, даря иллюзию доступности. Еще в доме старосты отмеченная красота, сейчас усилилась соблазнительностью близости. Он его лакей. Дядька в детстве готовил Алексея ко сну, переодевал, умывал, теперь он должен делать это же? Знавал Алексей не только девок, но и парней привечал. А как в деревне по-другому? Когда молоды, желания бродят в крови, разум застилаючи. Просит тело сладости. Но ведь и понести девка может, сватов зашлют, так просто не помилуешься. Вот с парнями легче, можно за так сговориться, если симпатии и голод совпадут, можно за монету или услугу какую. А уж с кем удовольствия больше получается, так Алексей все выбрать не мог. Помог графу добраться до спальни и усадил на кровать. Наверное, правильно так - стащил с ног барина сапоги и тонкие чулки, облегавшие мускулистые икры, туго, второй кожей. Шелковистые, просящие будто огладить по ним, поперебирать упругость. Болят вдруг у барина ноги, от ходьбы долгой или пляски огненной с цыганами-то. Отогнал Алексей мысль неприличную – подсобить, промять эту длину и стройность. А граф-то сплошное искушение. Как лакеи-то его былые справлялись? — Ложитесь спать, барин, утро вечера мудренее, - справился с собой, уйти собрался, от греха. — Жизнь тлен и боль, Одна любовь бесценна и бессмертна, — продекламировал Даниил, крепко вцепившись в рубаху Алексея. - Великий человек сказал. Ты знаешь кто, наверняка. Протянул заговорщицки, вызнавая, хватит образования у лакея признать вирши Жуковского, нынешнего камергера царя и воспитателя Великого князя? Повозился на краю кровати, опершись руками в перину за спиной, с интересом наблюдая, как тот стаскивает с него сапоги, оглаживает ноги. Вот до такого еще ни один лакей не додумывался. Приятно было, едва сдержал горловой стон. — Ты куда барина немытого укладываешь? — заворчала, входя с кувшином теплой воды, ключница, в безлакейный период взявшая на себя заботу о графе. — Это не вам - придя с поля на полати нырк, и до утра. Сунув в руки Алексея небольшой серебряный тазик, она показала куда его поставить на пол, — Ножки графские омой, раз с сапог начал, — принялась поучать, — выплесни в окошко, потом на руки полей и лицо дай умыть. Вослед вот стакан с мятным полосканием дай, чтобы соколику нашему было не стыдно красавицам придворным улыбаться жемчужно. И не важно, что батюшка так набрался. Ихь ты, и почто вы, Даниил Владимирович, так невоздержаны были? Переключилась на хмыкнувшего от ее речей графа. — Я что, я чуть-чуть, — капризно принялся оправдываться Даня, слишком уж строгое лицо состроила ключница. — Я, может, вот, радость от моего нового лакея праздновал. Смотри, какой он бравый, ладный, приятный, смекалистый, обходительный. — Рушник возьми, — слушая его в полуха, тем временем подсказывала ключница Алексею, омывшему ступню барину и задумавшемуся, держа ее на весу. Протянула ему нежную хлопковую ткань с красивой вышивкой по краю. Не очень понимая, что, возможно, не над следующим действием задумался мужик, а впервые разглядывал барскую ногу. Нежную, ухоженную, без огрубелостей и натертостей, с коротко остриженными и отполированными, поблескивающими пластинками в свечном мерцании, ногтями. У девок таких не было. А графу зачем? Неужто есть любители целовать его ноги и восторгаться ими? Какое непотребство-то в голову лезет. Горло сушит. — Это все староста. С медовухи начал. А потом я по гишпанской науке, по повышению ядрености. Вино пил. Мадерку с гусарами. Потом водку цыгане поднесли. Стопочку. Одну. Две… Не помню, — задумался Даниил, потягиваясь пальцами ног, отираемых рушником. — Медовуха во всем виновата, — нашел, наконец, причину. — Юбками завертели, шалями, а на гитарах, как играли, черти, а вились-то вокруг, вились… Но кучер пришел и утащил меня. Оживился граф, чуть румянее щеками. — А что, вправду, что ль, увезти могли? – лукаво поинтересовался. — А на что я им, Алеша? – обратился к лакею. — Я ж не конь и не девка. Искоса поглядывая на ключницу, расшутился: — Какой с меня прок? Не Содом с Гоморрой тут чай, Н-ская губерния… — Ой, охлодись, батюшка, вот охальник, язык без костей. Молодец Митрич, что увез. А случись что? – всплеснула руками старушка. — Иди-иди, Матрена, спасибо тебе, дальше мы тут, мальчики, сами справимся, — выпроводил ключницу граф, оставаясь с Алексеем. «Любовью оскорбить нельзя, Кто б ни был тот, кто грезит счастьем, Нас оскорбляют безучастьем.» (3) Не только барыням трепетной души, легли на сердце строфы жгучего испанца-драматурга. Данечка тоже после премьеры заучил многое. Созвучно. Тщеславие – необоримый его грех. Пусть мужик деревенский, пусть лакей, но ведь как смотрит, ест глазами ноги его ухоженные. Приятно. Потянулся, еще поиграв пальцами, носки потянув, в ладонях задержавшись подольше. И отдернулся, заигрывающе, будто щекотно стало, со смешком коротким. Поддразнить нового знакомца, еще не знавшего его нрава? — А вот расскажи мне, милый друг, что там про меня у Вас болтают, почто одни вон глазки строят, вертясь ужом, а другие букой смотрят? – лукаво протянул, напомнив про смотрины, разбитного Кешу, хмурого Акулькина сына. — Подставляйте руки, Даниил Владимирович, — сказал Алексей, с трудом отрываясь от ног барина, отвлекаясь на вопрос невинный, разгущающий давление графского обаяния. — На Николая не серчайте. Невеста у него есть. Куда ему в лакеи, понимает. А что до Кеши - любит он больше молодцев добрых, а не девиц красных, — о Кешке Алексей знал не понаслышке. Да вся деревня, в общем-то, знала, но об этом предпочитали не говорить. Плотник он был отменный, не копейка, а целый рубль целковый всегда водился. Мог не только за интерес увлечь соседа, а и за подарок. Стыдилось и не одобрялось шепотом. Но кто-то нет-нет, да нырк за его плетень. Не били никогда его. Терпели. А может надеялись, что перебесится, как молодость-то разгульная пройдет. Или в город подастся, там греховодничать, никого не смущая. Алексей полил в сомкнутые чашей ладони графа и подождал, пока он умоется. Протянул сухое полотенце, чтобы вытерся. — О вас, Даниил Владимирович, разные слухи ходят. Одни говорят, больше на юношей засматриваетесь, другие знают будто, что женщин вы как перчатки меняете, оттого и жену себе сыскать не можете. Девки наши не устают мечтать, что вы одну из них приметите и с собой увезете, — Алексей невольно усмехнулся. И подал графу стакан с мятным полосканием. — Еще говорят, смерти ищите при любом удобном случае, — добавил после, забирая стакан. – И это все, пожалуй, из того, что на ум приходит. Я не любитель сплетни собирать. В деревне есть дела и поважнее. Вода приятно омывала лицо и руки, шею. Но не будила уже, а наоборот убаюкивала, как и рассказ Алексея о слухах и сплетнях. На первую часть Даниил чуть покраснел щеками и застенчиво так спрятал блеск глаз за густыми, длинными ресницами. Наблюдал. И как лакей это произносит, и как относится к такой молве. На вторую сплетню – хихикнул. Девушки – столько фантазий, мечтаний, надежд. Летучие создания, одним словом, рвущиеся всегда оторваться от земли. А вот на третью часть ответил, чуть возмущенно: - Что это – «смерти ищет»? Никогда такого не было. Дерусь только по поводу. А то, что запрещено – пусть думают те, кто глупым языком себе горя обретает. Если Бог разума не додал, то я всего лишь помог больше не мучиться этим, – капризно поджал губы, такие припухшие, манящие, целовательные. — Знаешь, как я стреляю? Ого-го, - разошелся, хвастаясь, причем не привирая ни на йоту. - Белке в глаз, глухаря, куропатку, вальдшнепа влет собью. На охоту пойдем, сам увидишь. Вот и нечего меня цеплять. А если палаш или шпагу выбирают, то поинтересовались бы, кто учил противника. Дурак, хоть и вельможа какой – вот и наказание дадено. Запыхтел недовольно, играя, невинность изображая. Хотя, по правде, провокатор он был знатный. А всякие, не далекие умом, и рады были вестись. Утренний ветерок или морозец так бодрит, а белые рубахи, поблескивание оружия, строгие секунданты – так возбуждают. Как и алое пятно, расплывающееся по боку наглеца, посмевшего задеть его. А вслед чудесная попойка с восхищенными друзьями и подругами, и то невероятное ощущение яркости жизни и ее вкуса, что овладевает всеми. Самые сладкие ночи после этого. И щекочущий низ живота страх, а как Государь? Накажет или простит в этот раз? Пора бежать заграницу или в глубинку, или еще можно поплавать в роскошном придворном море? Помнил Даниил, как несколько раз был совсем на волосок от этапа, но Бог миловал, а скорее покровители старались. Неблагодарный он бесенок – но тем им и мил, притягателен. Скользнул взглядом граф по лакею, смешно врать себе, мало в том от крестьянина, значит понимать его должен. На мгновение хмель будто и покинул голову Данилы, оставляя чистым и остро пронзительным разум, прихватил он пальцами лакея за подбородок, подтянув голову ближе, глаза в глаза, губы близко-близко, ведь важное это, то что отличает мужика от дворянина: - Ты пойми, Алексей. Кажется мне, должен ты это понимать и нутром ощущать. Слухи они, что ветер - носит-носит, овевает, но вреда-то не несет. А вот когда в лицо, кто-то уже лично бросит тебе нечто грязное, то тут нельзя не ответить. Промолчишь, струсишь, и моментально слушок станет истиной, позорным клеймом, не отмоешься. Так что бить, только бить в ответ. Не спускать. Защищать свою честь. Пока можешь это, можешь и жить свободно. — С удовольствием взгляну, барин, как вы стреляете, — дернул подбородок Алексей, выскальзывая из тонких графских пальцев. Привычная, суконная часть спорила - не дело законы царские нарушать, рисковать, слушать всех, «собака лает – ветер носит». Но где-то глубоко, внутри, он действительно ощутил отклик, будто говорил когда-то кто-то подобное, бродит оно в нем, разделяет жар слов графа. А еще блеск его глаз кольнул слишком нестерпимо, опять прогнав горячую волну по грудине под завязку штанов. Припухшие губы барина, будто просятся, чтобы попробовали их. Не дело это, совсем. Вымотал этот всплеск эмоций Даниила, все же выпито было много, путало уже мысли. Спать-спать. — А что не сплетник и не болтун ты, это хорошо, — сам стащил рубашку и кинул на пол, туда же полетели следом штаны, не мальчишка он уже, не ранен и не царевич, чтобы раздевал его кто-то, кроме любовника. Но блеснуть обнаженными ягодицами успел, пока залезал под одеяло, устраивался там. Уютно, тепло. — Будешь при мне, лишнего не там и не при тех брякнешь и, в лучшем случае, язык отрежут и по этапу в Сибирь, а в худшем, — зевнул, совсем разомлев, — в колодки, на дыбу, пытать, а потом на плаху. Страшно? Обнял подушку, утыкаясь в нее, смежив веки — уже отяжелели так, что и не держались открытыми. — И никуда ты не убежишь. А в деревне никто не ждет тебя? Подружка? Дружок? - совсем сонно пробормотал, уже и не понятно было, расслышит ответ или нет. Алексей подобрал брошенные вещи, лишь мельком взглянув на голые прелести. Успел отметить и гладкость золотистой кожи, рельефность мышц, соблазнительные изгибы молодого тела – влекло, вот же ж барин бедовый. Не правильно это было, потому и потакать не к месту. Прибирая одежду Даниила, молча слушал графа, который во всех красках стал рассказывать о том, что может быть с болтунами и сплетниками. — Не дурак, граф, понимаю, — только и ответил. Каторга, острог, пугающе для простого человека. Графья, бывало не могли извернуться, а уж что о прочих говорить. Чем уж там барин занимался, сплетни болтали много, не попасть бы, как кур в ощип. Не думал Алексей о такой стороне. Но вдруг завлекательной показалась она ему. Бежал он всю жизнь от приключений, быть как все, не решиться. А ведь с графом может и веселье прийти. Сгинуть да погибнуть можно, но киснуть в деревне и обыденности мочи вдруг больше не стало. Завлек, видать, граф его таки в свои тенета. Искусил. Вернул того востроглазого барчука, что ночами в отцовский кабинет пробирался, оружие поперебирать, заметки о походах почитать, ордена на мундире огладить, примерить, героем стать помечтать. — Отдыхайте, Даниил Владимирович, утро вечера мудренее, — глаза графа закрывались, и последние слова он произнес, будучи уже практически без сознания. Но Алексей все же ответил, впрочем, не надеясь, что его услышат: — Нет, граф, нет у меня никого. Ни невесты, ни дружочка. Потушив свет, вышел из комнаты, тихо прикрыв за собой дверь.