Похождения бедового графа

Август подходил к концу, щедро отягощая ветви яблонь спелыми плодами и готовя золото и алый кумач листьям приближающейся осени. Дневной жар уступал вечерами и ночью зябкому холодку, что приходилось подтапливать камины и печурки в домах. Летняя муштра пошла Алексею впрок, превратив из деревенского увальня в молодчика с вполне армейской выправкой. Будто служил где. Никто б не поверил теперь, что это крестьянин. И пошитые Эжени костюмы сели справно, как влитые, совершенно меняя его образ. Даниил Владимирович мог гордиться своей прозорливостью, то, что он разглядел в крепостном, вылепилось в настоящего служивого, и мысли сомнительной не возникнет. «Ну что, турецкий поизучали, граф?». Записка, пришедшая с нарочным, содержала только эти слова. Без подписи. Хотя по поводу отправителя Стрешнев не мучился сомнениями, видя, как наяву, ехидную ухмылочку Бенкендорфа, повторившего кусок их последнего разговора. Только ясности это посланию не привнесло. Даниил повертел его, понюхал, над свечкой подержал, ничего больше не обнаружил и кинул в горящий камин. Оставляя в памяти, но избавляясь от улики. Если Герман что-то задумал, то выплывет само, а записка является высочайшим дозволением. Ситуация разрешилась через несколько дней. Князь Петр Георгиевич Волконский даже в страшном сне не мог бы представить себе, что будет трястись в карете в поместье Стрешневых. Тот, кого он с великосветскими друзьями, зрелыми мужами, генералами и статскими чинами активно осуждал на каждом балу и приеме, хмуря брови, отворачиваясь, демонстрируя холод и отчуждение, стал последней надеждой. Никогда бы Петр Георгиевич ни о чем не попросил этого балованного, бесстыже жеманного красавца, будто и не скрывающего своей порочности в каждом жесте и слове, получающего награды за сомнительные подвиги, смущающего умы придворной молодежи и воинской элиты. Но судьба, будто насмешкой, неумолимо привела его на поклон к презираемому стервецу. Князь предчувствовал уже, как теперь восторжествует Стрешнев, как отыграется за все высокомерное презрение, мстительно будет издеваться. Но деваться было некуда. Не мог Петр Георгиевич больше видеть горе своей супруги, сам не спать ночами, переживая. А причина была трагична: их старший сын, Денис, блестящий офицер, наследник, герой турецких баталий, попал в плен. Казалось бы, для высокородных дворян это было обидно, но решаемо. Османы обменивали захваченных русских на своих же знатных пашей или богатый откуп. Но вот с Денисом что-то пошло не так. Турки ни в какую не желали выдавать его на Родину. Ни богатые посулы, ни посредством высшего генералитета обещаемые ценные обмены, не интересовали их. Переговорщикам откровенно врали, что княжича не могут найти, пропал или погиб. Но те, кто попал с ним в плен, вернувшиеся уже, утверждали, что тот был жив и забрал его паша Обрайя. Ничье посредничество не увенчалось успехом, государь не смог больше ничем помочь, посочувствовав князю. Оставался только нежданный совет от неприятного и до того не проявлявшего никакого интереса к Волконским - впрочем, и слава богу, - Бенкендорфа. Барон вскользь упомянул, что Стрешнев стал хорошим знакомцем наследника турецкого султана паши Янина Ибрагима. Распорядился ли об этом намеке государь или сам глава тайной канцелярии вдруг снизошел до жалости, князь не знал. Тянул с решением сколько мог, искал другие пути, но безуспешно. Мучить сына непонятными напастями в плену только из-за репутации и страха оскорбления князь больше был не в силах. Встретили Волконского в поместье приветливо. Предупредительный высокий и представительный мужчина, похожий более на служивого, провел князя в гостиную, горничная принесла лимонад и легкие закуски. Граф Стрешнев был на конной прогулке и гостя просили обождать. Что ж, он не предупреждал о визите, так что принял предложение, стараясь не сдаться нервному состоянию. Алексей, так представился лакей графа, не докучал ему, присев поодаль, раскрыв газету и погрузившись в чтение. Странно было, что такой человек решился служить скандальной личности. Князь гадал, какого ранга мог быть мужчина, чем завлек его граф? Статный, видно - бывший военный, воспитанный, с хорошей речью, приличным французским, одежда сидит, как на благородном. Что за жизненная неурядица могла убедить пойти в услужение этому Стрешневу? Заметив внимание, Алексей отвлекся от газеты, приподняв бровь, готовый развлечь гостя беседой, но тот быстро спрятал интерес и заинтригованность, возвращаясь к своим мыслям, как построить разговор со Стрешневым, сдержаться, не рассориться, а изложить просьбу. Лимонад, кстати, оказался очень хорош, князь бы попросил рецепт для супруги, любящей готовить приятные напитки, но не в данном доме, не у графа и его прислуги. Хотя пока все были выдержаны, вышколены, пристойны. Странно, никаких ожидаемых беспутств и безобразий. Хлопнула вдали дверь, пропечатался стук каблуков сапог и в гостиную вошел граф Стрешнев. Зарумянившийся, влажный потом по вискам, пахнувший луговой свежестью, задором, веселостью юного, здорового тела, с приятной верховой прогулки. - Князь Волконский, мое почтение, Петр Георгиевич, - отвешен был почтительный поклон, без капли бравады или насмешки. Князь и не ожидал подобного, мальчишка помнил его имя-отчество, умел быть вежливым и приличным. - Граф Стрешнев, - ответствовал сдержанным кивком, подозрительно, ожидая все же привычной стрешневской эскапады. - Алексей, будь добр, глянь с конюхом рысака, будто подкова задняя левая у него негодна, - отвлекся от гостя на мгновение Даниил, отправляя лакея прочь, чтобы остаться наедине с высоким, неожиданным визитером. Зря князь пестовал в душе всякие ужасы. Даниил не испытывал к нему ни обиды, ни негодования за холод на приемах. Отдавая себе отчет, что виновен сам в таком отношении. Понимая, что, жив бы был отец, вряд ли был бы доволен им и его поведением, репутацией. Признавая за каждым светским человеком свободу на мнение, а за собой право не считаться с ним. Быть и вести себя так, как выбирал нужным сам. - Простите, Петр Георгиевич, - тут же вежливо повинился, возвращая все внимание, - для меня большая честь ваш визит. Меньше всего Даниил ожидал князя у себя дома. Понимая, что только нечто очень важное и болезненное могло сподвигнуть того на этот шаг. Надлежало быть тонко деликатным, чтобы не задеть старика, дать все объяснить. Уважая его решимость и отвагу прийти к нему. Манеры графа пока были безукоризненны, это могло бы обезоружить, не будь Петр Георгиевич так накручен своими мыслями. Надо было поддержать разговор, перейти к цели визита, но как сложно решиться, открыть свою слабость и зависимость. Он, князь, пришел просителем. - Август отстаивает свои права, печет невыносимо, - светски улыбнулся Даниил. - Ключница делает чудесный лимонад, вижу, вас уже побаловали. Попросить еще или желаете более крепкого напитка? У меня есть прекрасный арманьяк. Побеседуем здесь или пройдем в кабинет? Надо было помочь князю, снять этот смущающий барьер. Новая неожиданная, располагающая любезность, деликатность, поддержка. Князь внимательно вглядывался в лицо Даниила, глаза – зеркало души и намерений. И не видел в них насмешки, зла, желания унизить, поквитаться. А от речей тем более понуждало отпустить, расположиться, расслабиться. - Благодарю, граф, для крепкого еще рановато и жарко, вы правы, - выдохнув, с легкой веселостью, ответил князь. - А вот еще от лимонада не отказался бы. Приятный рецепт, и кислинка, и аромат. Даниил разулыбался по-юношески открыто, зазвонил в колокольчик, велел появившейся горничной подать напиток в кабинет. Повел радушно гостя в соседнюю комнату, строгую, меблированную красным деревом, со стеллажами книг, бюро, столом, камином и креслами. Здесь Петру Георгиевичу показалось привычнее и уютнее, будто зайдет сейчас настоящий хозяин, его ровесник, а юный наследник будет слушать почтительно их разговоры, на ус мотать, уважительно проникаться. Мягкое кресло, поданный новый стакан с лимонадом, неторопливое, веское молчание Стрешнева, спокойно ожидавшего речи визитера. Князь собрался и заговорил: - Привело меня к вам, граф, дело. Сложное, неприятное, не уверен, что заинтересующее вас. Но слова барона Бенкендорфа заронили надежду. Даниил изобразил все приличествующее внимание, не торопя, степенно кивнув на упоминание главы канцелярии. Возможно, это и позволило князю решиться и продолжить, обнажая всю свою слабость, неуверенность в получении помощи. - Мой сын Денис сейчас в действующей армии на Кавказе. Герой турецкого конфликта, орденом имперским пожалованный. Попал в плен, - ухнул с головой, как в холодную воду, в признание. - Ни через кого не удается его вызволить. Ни за откуп, ни за обмен. Любое посредничество османами отвергается. Уперлись, проклятые. Лгут, изворачиваются, уверяют в его смерти. Но я-то знаю, он жив. Видели спасенные, что его увозил паша Обрайа. Мне не к кому больше обратиться, - сник к концу речи, сжав в ладони стакан и не глядя на Стрешнева. Что ж, тот мог торжествовать. Все это время презиравшему и не одобрявшему его старику пришлось прийти к нему на поклон. - Очень странная ситуация, - рассудительно и задумчиво проговорил Даниил. Не чувствуя ни одной из приписываемых ему князем эмоций. Сочувствие, да. Попытка разобраться и оценить проблему, тоже. А дело вырисовывалось щекотливое. Это стало понятно сразу. Стрешнев был достаточно циничен и лишен романтических иллюзий, что процветали при просвещенном дворе. Близкое общение с турками и в детстве, и при их визите ко двору, убедило его, что при всей наносной культурности и речах о принятии ценностей развитых держав, те остались все теми же захватчиками, что терзали средневековые города, забирали себе и развращали сыновей валахских владык. Удивляло, конечно. Даниил помнил княжича Дениса – внешне крепкого, статного, мужественного, лишенного всякого жеманства и печати смущающей порочности. Настоящий офицер, разбиватель девичьих сердец, воин. Ничто бы не привлекло сластолюбие активного мужеложца, какими были большинство пашей османов. Русый волос, разве что. Но каких только влечений не бывает. Озвучивать, впрочем, своих умозаключений князю Даниил не стал. Обратился тот точно по адресу, и письмо Бенкендорфа теперь стало понятно. Хотя, не будь намека барона, граф бы и так взялся. Помнил он, что его отец и Волконский приятельствовали в молодости. От того и так жестко, тяжело и болезненно Петр Георгиевич старался уколоть Даниила на всех приемах, призвать к приличию, понудить одуматься. - Я, действительно, так получилось, хорошо сошелся с Ибрагимом-пашой. Возможно, мне получится посодействовать, стать посредником, Петр Георгиевич, - взвешенно произнес граф. Князь неверяще вскинул голову, встретив спокойный ответный взгляд. Невероятный. Так просто? Взять и согласиться? - Я помню, князь, как вы были дружны с моим отцом, его рассказы о ваших боевых буднях и подвигах. Для меня честь помочь вам, не прогневить эту память, - остановил готовые вырваться у Петра Георгиевича недоверчивые вопросы, попытки посулить ему что-то, пообещать. Он не продавал сейчас свое посредничество, не за деньги, не за просьбы о чем-то. Не единовременный доход был ему нужен, а задел на будущее, если его миссия удастся, и он вернется с Денисом. Петр Георгиевич порывисто схватил руку Даниила, сжал, тряхнул. После всех напряженных этих недель, беспокойств, отказов, мучительных размышлений, разочарований, ему была дарована какая-то надежда. И кем? Презираемым и разочаровывающим ранее, но ставшим неожиданным союзником. - Граф, если получится, да я же… все, что пожелаете, - забормотал, задыхаясь в захлестнувшем волнении. - Прошу вас, Петр Георгиевич, - Даниил накрыл его дрожащую руку теплой ладонью. - Я сделаю все, что возможно. Верьте. Я помню хорошо вашего сына, найду. Постарайтесь успокоиться и успокоить Марию Павловну. Я сейчас подумаю, что понадобится, и вечером пришлю своего лакея Алексея - вы с ним виделись уже, - со сметой. И выеду в ближайшие дни в Ардаган. *** Алексея вокзал потряс и оглушил. Никогда не выбиравшегося из деревни, ездившего на лошадях и подводах, это сборище пыхтящих, свистящих, пышущих жаром левиафанов смогло даже напугать. Хотя он и не подавал виду, никто б не догадался. Даниил Владимирович лично проконтролировал подбор его одежды, Эжени успела со всеми заказами, так что крепостной с некоей смесью смущения и гордости ловил на себе заинтересованные взгляды проходящих мимо по перрону благородных барышень. Кидал украдкой взоры на мытые окна вагонов и натертые до блеска стальные детали, где отражался человек, ну никак не напоминающий простецкого Алешку, в портах и подпоясанной рубахе. Из глубин поверхностей на него смотрел серьезный мужчина благородной наружности и манер, в точно подогнанном полуармейском строгом костюме, плаще, в шляпе и начищенных сапогах. Хорошего сукна и кожи, добротных. Не богатый господин, но ухоженный. Учитель или секретарь из обедневших помещиков. Со сдержанными и выверенными движениями, и настоящей, феерической бурей внутри. Не раздрай. Чувствовал себя Алексей в таком виде правильно, будто на своем месте, хотя и жало непривычно кое-где. Пройдет. После этого лета обратно мужчина уже не желал. Готов был учиться дальше, брать все, что предложит ему барин, меняться, стараться. Это было его, как понималось теперь, не покосы и молотьба, посевная, выпас скотины. Вернуться туда, казалось уже немыслимым. Может, граф был жесток, показав ему эту жизнь, каким он способен быть, дав привыкнуть. Пугало порой мыслью, а как наиграется и изгонит обратно? Крепостной он все еще его. О вольной даже речи не возникало. Или случится что с барином, и Лешка опять ухнет вниз. Хотя нет, уже не позволит себе, зубами вгрызется, пойдет на что угодно, но останется тем, кем рожден, внемлет той части крови, что плещется в его жилах. Никаких больше страхов и компромиссов, вот и Даниил Владимирович в него верит, взял с собой в поездку. Далекую, непонятную, не объяснив еще ничего. Но он за ним хоть в геенну огненную. Следом. Не посрамит. Барин же блистал. В длинном бордовом бархатном пальто с черным каракульчовым воротником и отделкой манжет, невысокой папахе того же меха, выглядывающих из-под подола узких сапогах, лайковых перчатках. Столичная, модная штучка. На него оглядывались, знакомые здоровались, гусары браво щелкали каблуками, давно представленные норовили обнять. Возле их поезда сосредоточилось много военных, всех родов войск. В вагоны первого и второго класса садились высокие чины с адъютантами, Алексей даже генерала заметил, служивые дворяне, гусары, казаки. Третий класс и теплушки заполняли солдаты, грузились ящики с вооружением, провиантом, формой. Этот состав шел к линии фронта, месту схватки с вероломными турками, не желающими уступать Кавказ и соблюдать соглашения с прошлой войны. Капризно устав от чрезмерного внимания, Даниил Владимирович повел Алексея в сосредоточие его неофитских чаяний, к паровозу. Юные барчуки знакомились с этим монстром еще не успев вырасти из крохотных матросок, а вот черед крепостного наступил только сейчас. Граф деликатно и негромко отвечал на все, видно, глупые и детские, вопросы Алексея, давая ему время осмотреть и налюбоваться. И только когда станционный колокол вдарил два раза подряд, из-под решетки паровоза выдохнуло клубы белого и густого пара, Даниил потянул лакея в синий вагон. Парадно одетый проводник, с кокардой орлами, начищенными пуговицами, уважительно кивнул головой графу, за локоток помог подняться, коротко отрапортовался об услугах первого класса, назвал номер купе. Но умело определив принадлежность сопровождающего, просто пропустил Алексея следом, не расшаркиваясь. По узкому коридору с ковровой дорожкой, меж дверей красного дерева с цифрами и рядом окошек с уплывающими назад провожающими, они дошли до своего купе. Даниил привычно толкнул дверь и прошел внутрь. Небольшое пространство, по мнению Алексея, но роскошное для имперского поезда, вмещало в себя неширокую двуспальную кровать для барина, узкую кушетку для лакея или адъютанта, пару небольших кресел, столик и рукомойник в углу. Личные вещи прятались под кровати, в сетки, большой багаж сдавался в специальные хранилища поезда. Остальные удобства, как пояснил озадаченному Алексею граф, были в начале и конце вагона, общие. Постельное белье полагалось брать свое, так что лакей быстро застелил кровать Даниила, взбил подушку, расправил теплый плед. Для него же самого все было проще, два одеяла и свернутый в рулон плащ. Роскошное лежбище, куда богаче его обычного в деревне и ночевках в поле. Сейчас это было совершенно не главным. Граф отдал ему повесить пальто, шапку, скинул сюртук и сапоги и завалился в штанах и рубашке на кровать, быстро прикемарив. Алексей же прилип к окну, наблюдая, как проплывают мимо предместья города, поля, рощи, деревеньки. Впервые видимое, от того и восхищающее зрелище. Казалось, не способное надоесть. Наскучило часа через три. Даниил Владимирович потянулся, выгнулся, как всегда соблазнительно, острее может от того, что уже несколько дней отказывал Алексею в близости, и, отвлекая от завороженного лицезрения своих ухоженных пальцев на ногах, послал его за чаем. В их части вагона было относительно тихо и спокойно. Но уже через три купе двери были распахнуты, демонстрируя компанию гусар, азартно режущихся в карты, среди батарей бутылок шампанского. Собравшиеся из друзей первого и второго класса, они сгрудились в двух купе, заняв все места на кроватях. Кто-то перебирал струны гитары, кто-то чем-то громко делился. Тут было шумно, но пока в рамках приличий. Еще бы, в закрытых купе ехали генерал Милорадович и несколько штабных офицеров. Не забалуешь. Проводник выдал Алексею два стакана, в серебрёных подстаканниках с орлами, с чаем, и вазочку с печеньями и конфетами. Осторожно лакей двинулся по коридору, балансируя на раскачивающемся полу. Из закрытой двери соседнего с их купе высунулся военный, в аксельбантах, планках, строгой форме, смерил Алексея взглядом, зацепился за чай, почтительно переспросил что-то в глубине помещения и гордо последовал пройденной уже тем дорогой к проводнику. Внушительно заглянув в гусарские купе, выпровоженный оттуда взрывом хохота. Вкуснее этого чая Алексей ничего не пробовал, так показалось. Благоговейно разглядывая подстаканник с императорскими орлами, крутя его в руках и мечтая потом завести себе такой же. Даниил же равнодушно уже похрустел печеньями, пошуршал конфетами, запил и, достав книжонку с французским романом, опять растянулся на кровати. Ужинать они направились в вагон-ресторан. Поезд уже в темноте ел версту за верстой, зажглись огоньки свечей в коридоре и на столиках. Только открыв дверь, они окунулись в шум, звон бутылок и бокалов, веселье, крики, как будто в обычной ресторации. Гусары переместились сюда, уже изрядно навеселе. Галдели, перекрикивая друг друга, требовали еще вина, гоняли официанта. За столиками генерала и других офицеров было тихо и строго. Здесь ужинали, не мешая друг другу. Даниил прошел к свободному месту, опустился на бархатный диванчик, подхватывая и раскрывая красивое меню, поднося к свече, изучая. Алексей замешкался: прислуживать? Сесть напротив? От барина не было никаких пояснений. Новая, непривычная ситуация. И тут высокий статный гусар, крепко пьяный, судя по пошатывающейся походке, болезненно и сильно толкнул его плечом в плечо. Алексей и сам был не хлипких габаритов, потому от соприкосновения не двинулся, отдачей заставив военного пошатнуться. Не специально, конечно же, растерявшись. И теперь замерев от очередной непонятности. Как правильно себя повести. Гусар потер плечо, с чего-то остро взглянул на Даниила, поднявшего глаза от меню. - Что ж вы растопырились так, милсударь, не один, чай, в поезде, - обвиняюще бросил Алексею. - Горя ищите, как посмотрю? Может, Леша и готов был уже извиниться, все же крепостной, хоть и одет, как приличный человек. Но тон мужчины задел. Тот задирался, и в кулачной драке, на равных, уже бы получил свое. А как тут-то? - Садись, Алексей, - коротко бросил Даниил. - Вот как, Алексей, значит, ваше сиятельство, - гусар с непонятным напряжением и злостью, оперся руками в стол, чуть нависая. - А пентюх ваш что-то тяжелее вилки в руках держать умеет, граф? - Это мой лакей, поручик Платов, так что вызов можете бросать мне, - насмешливо произнес Даниил, разглядывая раздраженного старого знакомца. - Каких вы себе теперь лакеев заводите, Даниил Владимирович, романов французских перечитали, без своего самовара в путь уже никак? – пронзительно сверля глазами Алексея, негромко прошипел гусар. - Удивляюсь я вам, Платов, - хмыкнул Даниил. - Так передовая пугает, что готовы молить, уложить вас на больничную койку? Я – могу. Но ведь сделать это способен по-разному. Прострелю или подрежу то, чем вы думаете, каждый раз, как видите меня. Тоже решение, но оно вам надо? Может, на турка-то подостойнее? Гусар сжал губы в нитку, блеснул глазами, первый слог французского, очень хорошо знакомого Алексею, благодаря Даниилу, оскорбительного эпитета уже начал произноситься, но тут все остановил холодный, привычный к приказам, уверенный голос: - Господа, что тут происходит? Поручик вытянулся во фрунт. От соседнего столика к ним повернулся генерал Милорадович. Настоящий боевой офицер, герой многих баталий, принесший России столько побед. Награжденный не раз, обласканный государем, принявший под командование часть кавказского направления. Молодой еще, тридцатипятилетний мужчина, уважаемый и признаваемый солдатами и офицерами. Гусарский ротмистр подскочил от гулявших подчиненных, извиняясь, уводя Платова, винясь, что не досмотрел, обещая привести в чувство и сделать примерное внушение. Генерал проводил их взглядом и вернулся к ужину. Только через полчаса, проходя уже мимо занятых горячим Даниила и Алексея, приостановился, сопровождаемый адъютантом, и веско произнес: - Граф Стрешнев, эти люди едут на фронт, некое возбуждение вполне понятно. Попросил бы вас, хотя подозреваю, как вам это сложно, все же сделать над собой усилие и не цеплять их. Не хотелось бы принимать решение об ограничении вашего передвижения по поезду. Даниил повинно склонил голову, принимая укор, уверил, что все понял. - Прошу вас, еще, как будет возможность, - все так же вежливо, но непреклонно продолжил генерал, - зайти ко мне в купе для конфиденциального разговора. Через час вас устроит? Получив согласие, Милорадович продолжил путь в свой вагон. Алексей потрясенно наблюдал все это. Как такое может быть? Почему? Ведь граф не начинал эту ссору, за что он был выставлен виноватым? Выволочку получил? Принял укор. Согласился. Кусок больше не лез в горло, а барин абсолютно не расстроено доел свое блюдо, заказал десерт, еще чаю, весело поболтал с официантом о винной карте ресторана. Не замечая выразительных взглядов лакея. - Что? – хмыкнул, только когда они оказались наедине в своем купе. - Как так, Даниил Владимирович? - возмутился Алексей. - Вы же ни при чем! Этот грубиян все начал и затеял. - А вот это, Алексей, называется репутация, - спокойно пояснил Стрешнев. - У меня она сложилась определенная. И генерал не будет разбираться, кто не прав: его солдат, едущий защищать страну, или придворный щеголь. - Но как же, а справедливость?.. - начал лакей. - Нет однозначной истины и истории, - усмехнулся Даниил, - герой войны может быть редкостным мерзавцем в обыденной жизни. Рисковать собой там и грязно играть здесь. Так что в каждый момент нужно выбирать. У генерала одни цели, у нас другие. Нам просто не стоит друг другу мешать. А Платову – бог судья, да и пьян он был изрядно. Наведаюсь к его превосходительству, - бодро закончил и направился к Милорадовичу. Купе того не отличалось от графского, разве что некоей строгой аскетичностью. Белья шелкового генерал не брал и покрывала были куда проще и грубее. Стол занимала папка бумаг и карт, свернутых сейчас и прижатых прессом, чтобы не разглядел никто. Милорадович выпроводил адъютанта, кивнул Даниилу на кресло. - Удивлен, граф, вашим нахождением в этом поезде, - сразу перешел к делу, не собираясь разводить придворные церемонии. - Состав этот идет в зону боевых действий, не слышал, чтобы вас упоминали прикомандированным к какому-нибудь штабу. Решили сами к армии присоединиться? В это не верилось совершенно, так что прозвучало достаточно иронично. - Нет, Лев Дмитриевич, - улыбкой показав, что оценил шутку, ответил Даниил, - я направляюсь дальше. Тут же взгляд Милорадовича стал режуще жестким. - Значит, на вражескую территорию, милостивый государь. Могу я поинтересоваться, по какому делу? Знал генералитет, что работает Стрешнев на тайную службу. Нигде это не обсуждалось, поддерживалась версия, что легкомысленный красавчик просто прожигает жизнь в сомнительных приключениях и интригах. Но умных людей хватало. - Посредническому, генерал. Из плена вызволять некую персону, - расплывчато обрисовал Даниил задачу, не вдаваясь в детали. Скрывать он не собирался, помощь генерала могла понадобиться в тот момент, когда им придется переходить боевую границу обратно. Скорее всего, достаточно быстро и нагло, с погоней на хвосте. Не известно еще, как все сложится. - И у вас, конечно же, граф, есть приказ или какая-нибудь еще бумага о полномочиях? – вкрадчиво спросил Милорадович. - Конечно же нет, Лев Дмитриевич, это совершенно частный визит, - улыбнулся многозначительно Даниил. - Вы, надеюсь, понимаете, сударь, что на ближайшей остановке я отправлю депешу о встрече с вами в Тайную канцелярию, - веско произнес генерал. - Да, ваше превосходительство. Это же ваша прямая обязанность, - спокойно согласился Стрешнев, раскланиваясь и покидая купе. «Странный молодой человек», - глядя вслед, раздумывал Милорадович. На первый взгляд легкомысленный придворный вертопрах, дерзкий, распутный, не стесняющийся своей сомнительной, неприличной репутации, будто и выпячивающий ее. Бросающий вызов всем, до бесстыдства подчеркивая смазливость и стати. Привечающий порочный интерес. Прыгающий из скандала в скандал. Провоцирующий их. А вот почему-то именно он в разгар войны едет спасать пленного в тыл врага. Рискующий поболе многих. Одно дело схлестнуться в открытой схватке, плечом к плечу с другом и однополчанином, другое в одиночестве, без поддержки, беззащитно самому идти в руки неприятеля. На что надеясь? Вот и получается, под нежной и нарядной шкуркой спрятано еще что-то. И сколько там таких слоев? Депешу Бенкендорфу он, конечно, пошлет. Но уверен, что тот и так в курсе. Послал глупенького дурачка на смерть от безнадежности других вариантов? Принял бы такую версию, но не первая интрига это со Стрешневым. Значит, есть шанс, план, надежда на благоприятный исход. Алексей ожидал графа в купе, мысленно продолжая с ним недавний разговор. Не убежденный доводами, взбудораженный. Вот оно, первое его столкновение с дворянской жизнью. Сколько камней там, подводных течений? Сложно. Как все совместить: честь, разум, мудрость, переплетение интересов? Как стерпеть, когда так несправедливо? О чем еще генерал там барину наедине выговаривает? Угрожает, стыдит, воспитывает? Наказание готовит? От волнения аж комок в горле стал. Только дверь приоткрылась, впуская Даниила, как Алексей подскочил, уставился на него жадно. Обнять, утешить, помочь, вступиться, выполнить любой приказ и повеление? Граф приподнял удивленно бровь на такое рвение, успокаивающе улыбнулся: - Ну, что ты, Алексей, все в порядке, - коротко обнял его, стиснув плечи, прижавшись лбом к широкой груди, вслушиваясь в стук сердца. Отпустил, падая в кресло, кивая лакею на второе. - Поговорим серьезно теперь. Пора. Леша с готовностью уселся, собранно, готовый внимать и все запоминать. Странная фраза сорвалась с губ барина, в чем-то птичья, резкая, непонятная, вроде, к нему обращенная. Алексей удивленно нахмурился, а Даниил продолжил, чуть визгливее, неравномерно срываясь с высоты на низкие ноты. Вопрос? Приказ? - Ясно, - уже привычно произнес граф, - турецкий ты не знаешь. Усмехнулся, на живую мимику лица лакея. - Но проверить не мешало. Ты же у меня уникум. - А вы, Даниил Владимирович, стало быть, знаете? – поинтересовался Алексей. Вот те раз. Барин и так может. Где набрался? - Стало быть, - хмыкнул граф. - Но ты сию секунду эту бесценную информацию забудешь, да так хорошо, что и под пытками не вспомнишь. Ногти рвать будут, каленым железом прижигать, а у тебя один ответ. Знать не знаю. Не может быть. Да каким образом? Да никогда не слышал. - Мы с тобой, Алешенька, в Эрзурум едем к паше Янину, вызволять из плена Дениса Волконского, княжича. И вот какова помощь мне от тебя потребна. Глаз у тебя остер, сам ты умен, не безоружен, к боевым противостояниям подготовлен. Но армию турецкую нам не победить, так что хитрить будем. Сейчас тебе проговорю два десятка слов, повторять буду всю дорогу, чтобы выучил хорошенько. Если услышишь их, тут же мне сообщи, запомни, кто говорил, как, если еще и изобразишь весь кусок речи, будет совсем чудесно. А так будь обычным лакеем взбалмошного барина. Спрашивать будут, или интересоваться, так и говори: хозяин мой из Петербурга, с бала на бал, с приема на прием. Дите сущее, жизни не знает, глаз да глаз за ним нужен. В питии меры не имеет, наряды и украшения любит, подарки, сладости, приятности всякие. Романы куртуазные читает, стишки пишет, в ратном деле не силен. С уроков сбегал. Театры интереснее, ресторации. Танцы. В общем, примерно, я так понимаю, про меня и судачили мужики в деревне, - хмыкнул напоследок. - Справиться надо, Лешенька, ты же не хочешь, чтобы нас запытали насмерть и лютой мукой казнили? Турки на это мастаки. А так мы безобидные путешественники, гости паши. Культуру изучаем чужую. Диковины рыночные. Но внимателен ты должен быть и востроглаз. Давай слова учить. И так все дни до границы, Даниил повторял, а Алексей запоминал, привыкая к непривычности звуков, учился их выделять в цельном куске речи. Это разбавляло скуку долгого переезда. Но волнения прибывало, с каждым часом приближения к границе. Не понимал Алеша, как же так может быть. Вот война, они с солдатами едут, по своей территории. С шутками, прибаутками, кутежом гусар, сердитыми, но снисходительными офицерами. А к туркам-то им как попасть? Это ж расстреляют сразу или повесят вороги. За Даниил Владимировичем-то пойдет он смело, хоть на казнь. Но страшно же. Неужто так они и сгинут? Вот и последняя станция, в поле, в пределах русских соединений. Часть теплушек с солдатами и снаряжением тут отцепили, вагоны опустели. Гусары и офицеры, даже несколько проводников, вышли как-то тихо, Даниил не показывался из купе, и к ним не стучались, не прощались. В окошко только Алексей видел, как долго смотрел, остановившись, на вагон генерал, как перекрестил их ротмистр и несколько военных. Укоротившийся состав свистнул и неторопливо двинулся к станции уже на границе. Их же купе преображалось на глазах. Из спрятанного под кроватью чемодана Даниил быстро доставал разные интересные вещи. Шкатулочки и коробочки, шелковое покрывало, заботливо сложенную одежду. Переодеваясь, наполняя пространство ароматом сладких духов. Алексей присел в уголочек, отвлеченный этим от своих страхов, почти справившись с паническим сердцебиением. Ведь картина перед ним вырисовывалась невиданная. Будуар записной кокотки, не иначе. И не важно, что «она» мужеского пола. Рубашка на Данииле была уже кружевная, узкие французские бриджи подчеркивали длину ног, мягкие расшитые сапожки обтягивали икры, в распущенных, смоченных розовой водой, чтобы подвились, волосах повязалась длинная лента. Цепочечки, браслетики, кольца увили шею и руки, даже веер появился. Преобразив графа окончательно. Устало-капризное выражение, манерные, мягкие, плавные движения, мечтательная поволока в глазах. И ведь не почувствовал в этом Алексей ни капли фальши. Раз, и чудо. Другой совсем человек перед ним. И будто таким был всегда. - Даниил Владимирович, - осторожно обратился к преображенному барину. - Ах, Алеша, душно же как, - по-французски, грассирующе, ласкающе-хрипловато выдохнул граф, прикрывая длинными ресницами глаза, - сходи, попроси у проводника льда. - Да откуда ж у него он, бааарин, - в потрясении, но как-то легко втягиваясь, возмутился лакей. - Тогда конфет принеси, красненькие были и с золотой оберткой, побольше, - обмахиваясь веером, умело, как всю жизнь так делал, капризно протянул Даниил. - И вина легкого. Нетерпеливо махнул рукой, требуя поторапливаться. Леша хмыкнул, но пошел. Надо было срочно привыкать. И ничего, что такого барина остро возжелалось уткнуть носом в подушку и поучить так, тщательно, долго, на всю глубину. На станции синий вагон наполнился диковинными для Алексея пассажирами. Шумными французскими военными корреспондентами, турками в ярких халатах, парой чопорных англичан. И когда все расселись, по коридору запечатали шаг турецкие офицеры-таможенники. Дверь в купе Стрешнева распахнулась, впуская двух здоровенных янычар, зарычавших по-турецки. Даниил красиво приподнял брови, прижал пальцы к вискам и неторопливо, по-французски, разборчиво принялся представляться и описывать причину своего визита. Алексей замер в углу, молясь про себя, украдкой разглядывая тяжелые ятаганы вошедших, странную одежду, кушаки, шарфы, суровые лица. - Русский, арестовать, - рублено выдал один из них на всю тираду графа, оглянувшись на товарища и поддержку из еще пары солдат в коридоре. Даниил капризно закатил глаза, вздохнул и продолжил опять по-французски: - Я личный гость паши Янина Ибрагима, - протягивая руку, палец на которой весомо тяжелило крупное золотое кольцо-печатка. Главный янычар всмотрелся в рисунок, затараторил по-турецки, быстро, возбужденно, громко. Вытолкал подручных из купе, приложил руку к сердцу, коротко по-французски пожелал графу хорошего пути и тихо прикрыл, выходя, дверь. - Господи, как дети, право, - манерно протянул Даниил, потирая виски, расслабленно откидываясь на спинку кресла. Алексей мог бы поклясться, что ни дрожи, ни тени испуга не было в графе все эти критические минуты. Кремень-человек. У него-то, самого, до сих пор руки тряслись. - Даниил Владимирович, - потрясенно прошептал он, вкладывая все восхищение и восторг. Турки еще немного покричали по вагону, проверяя остальных пассажиров, и вскоре поезд тронулся. Выглянув в коридор, Леша увидел двух застывших у их дверей янычар, спокойных, равнодушно скользнувших по нему взглядом и вернувшихся к внимательной слежке за пространством вокруг. - Там эти, - юркнув обратно, бледнея, произнес. Неужто они под арестом все же? - Ох, ну, конечно же, - высокомерно процедил граф, - я же личный гость паши, меня будут, как драгоценность, охранять до дворца Ибрагима, привыкай. Причем, на тебя им плевать, так что можешь спокойно везде ходить, шербета мне принеси, кстати. Действительно, охрана следовала только за барином, куда бы он не собрался из купе. Замирала рядом статуями в ресторане, подпирала стены у уборной, прикрывала с двух сторон при выходах подышать воздухом на станциях. Передав с рук на руки на вокзале Эрзурума личной гвардии паши, встречавшей гостя на перроне. *** Карим-бей, глава охраны паши Ибрагима и тайной его службы, зло и предвкушающе толкнул дверь в личные покои того. Он только вернулся с передовой, так что лишь сейчас узнал о госте. Сообщение с границы пришло, когда он вовсю инспектировал расположения частей. Если бы он был тут, во дворце, то дрянного русского везли бы в кандалах и встречали бы его не роскошные комнаты, а каменная яма и палач. И ведь хитрый же черт был, самого Карима обвел вокруг пальца, даже тени подозрения не вызвал. Начиналось-то все в Петербурге так хорошо. Парадный прием российского государя, балы, дамы, подарки, прогулки. Пашу встречали со всей роскошью и радушием. Еще бы! Главный наследник султана, будущая веская сторона переговоров, тот, кто решает все. Белокурый прелестник, только пьяно-зелено стрельнувший глазами в пашу и вернувшийся к беседе с молодыми друзьями, попал в самое сердце Ибрагима. Карим и не вмешивался, признавая: юноша прекрасен, родовит, легок в общении, бесстыже распутен. Что еще надо для приятного времяпрепровождения в посольстве? Он сопровождал пашу везде, весело и интересно рассказывал, умел пошутить, подольститься, что и за правду посчитаешь. Кариму тогда он даже понравился, пожалелось, что Ибрагим успел раньше него вцепиться в сладенького. Всерьез. С собой звал. Перстень свой оставил, чтобы навестить тот мог его в любой раз. Покидал с грустью, Карим-бей видел. А оказался юнец дрянью шпионской, тайноканцелярской, повезло царю русскому с таким дарованием. Украл бумаги важные, Карим был уверен, что его рук это дело. Причем, так ловко все запутал, замешал, перетасовал, что потерю обнаружили почти в Стамбуле, а восстанавливали, что же забрано, еще несколько дней. Если бы не кипуче развернутая Карим-беем операция по сокрытию пропажи, рисковал бы паша не только своим правом на наследование, но и самой головой. Обошлось. И вот теперь этот бесстыжий ворюга, опять возле паши вынырнул, совсем сумасшедший?! - Приветствую, о лучезарнейший господин мой, - низко поклонился бей, будто, не заметив маленькую дрянь, вольготно раскинувшуюся на дневном ложе паши, нежась в его объятиях, под теплой рукой на груди. О чем-то светлом и веселом, судя по всему, беседовали, вон какая мордашка счастливая. А ведь все игра, шайтан коварный, грязный обманщик. Ни капли веры. - Смотрю, Ибрагим, этот русский или непроходимо туп, или невероятно нагл, раз заявился? Я могу его уже в зиндан забирать? Выпотрошу, на куски порежу, узнаем все тайны и планы тайной службы русичей, - хищно глядя на графа Стрешнева, четко, по-турецки проговорил бей. Ни сомнения не имея, что знает тот их язык, все услышит, поймет, отреагирует, проколется, Ибрагим разберется, что за змею пригрел. Паша тоже глупцом не являлся, а был в чем-то похитрее и самого главы охраны, не зря же тот ему служил, а не наоборот. О подозрениях бея знал, слышал от него, в чем-то мог бы и согласиться, если бы не этот визит ненаглядной своей звезды. Память и жар к белокурому русскому не оставляли его, может, притупились чуть, загнанные далеко сомнением, увидятся ли вновь. Если тот был подосланный канцелярией русских, то, сделав свое дело, уже бы никогда не появился возле паши. Действительно, не дурак же полный, идти на смерть лютую. За такое не щадят. Только в романах. Ибрагим даже ради влюбленности не простил бы предательства. Вот и депеша с границы, что к нему едет русский граф, повергла и душу, и разум в смятение. Неужто они с беем ошиблись, самый простой ответ приняли, а вором был кто-то другой? Встретил свое северное чудо, утонул опять в его глазах, сгорел и возродился в огне его ласк и желания, ночь роздыху не в силах был дать. Замучил сладко юношу. Не насытился. Дела отодвинул. С утра вот наговориться не могут. По-французски. Как же по-другому. Паша русского не знает, Даниил – турецкого. И тут бей Карим пожаловал. Вот и истина проявится. Хитро, по-восточному, коварно разыграют они русского. Откроется он, не сможет обмануть. Вот и лежит рука Ибрагима на груди графа, пульс считает, пока его верный бей в красках беспредельной жестокости рассказывает, как пытать будет красавчика. - Карим-бей, - разулыбался еще светлее, вздернулся из-под руки паши Даниил, - счастлив видеть вас в здравии. А я вам подарок привез, помню-помню, чем вы восхищались. Несколько шкурок соболиных. А сердце в том же ритме, что под ласками Ибрагима, тук-тук. И нахмурился паша уже по другому поводу: это что же, звезда его кому-то другому улыбается так? Взгляд на бея недовольный бросил, жгучий. - Благодарю, граф Стрешнев, - бросил Карим по-французски и продолжил убедительно по-турецки. - Играет негодяй, Ибрагим, ложь слово каждое. Бумаги тогда украл, за чем сейчас приехал? Отдай мне его, все знать будем. Всю правду. А Даниил обратно к паше прильнул, вернулся, всего лишь вежливость к знакомому турку соблюдал, никаких особых смыслов. Глаза поднял к потемневшему взгляду Ибрагима. - Что-то случилось, мой светозарный паша? Почему Карим-бей будто не рад мне? - Уверен он, сокровище мое, - не отводя взора от русского, ответил паша, - что ты бумаги ценные у меня в Петербурге украл. Бездонные зеленые озера тут стали топкими колодцами, заполненными такой вселенской обидой, какая бывает лишь у детей, расстроенных родителем. - Вы же сами, Ибрагим-паша, мне подарили ту книжку с камушками на обложке с непонятной вязью и набор литографий, - губы дрогнули негодующе, надулись. - Я всем показывал, друзьям и родственникам, хвастался, такие они красивые. Скажите ему. Почему вдруг он такой злой? Паша хмыкнул: и вот как в таких реакциях разобраться? Если все врет русский, то настоящий же шайтан. Не способен обычный человек так правдиво притворяться. А Карим-бей разразился новой убедительной речью, опровергающей все уловки русского. Но так натянуто это уже звучало для Ибрагима. Видно же, что граф ничего не понимает. Только интонацию улавливает, как любой человек. - Чувствует себя плохо Карим-бей, - фыркнул паша Даниилу. - А халат этот подарок султана? – шепотом, совершенно неожиданно, спросил русский. - Нет, - удивился Ибрагим. - Тогда я знаю, почему ему нездоровится, - важно проговорил Стрешнев, - цвета плохие у ткани. Они бею не подходят. Я тут все-все узнал. Для каждого есть свои хорошие и плохие расцветки. Карим-бею нужно только подобрать лучшие для него, и все пройдет, наладится, - жалостливо посмотрел на подданного паши. - Если бы вы позволили, мы бы подобрали с беем на рынке новые ткани, - длинными ресницами на пашу хлопнул. Ибрагим расхохотался. - Слышишь, Карим, все твои беды от халата, - остановил бея. - Граф желает приодеть тебя. Правильно. На рынок сопроводишь его? - Путает он тебя, Ибрагим, а ты веришь опять. Язык, как у женщины хитрой, порочной. Поверил ему? Ладно. Но не я. Глаз не спущу с мерзавца. А на рынок? Чего ж не сходить. Так за каким шайтаном он приехал? Друзьями были Ибрагим и Карим, так что и общаться могли по-свойски, наедине. А русский пусть слышит, что не поверил ему ни на песчинку бей, следить будет, не даст больше обмануть. Поймает. Знает, знает мальчишка турецкий, не провести ему главу охраны, глаза не запылить глупостями. - Интересует Карим-бея причина приезда твоего, свет моей души. Поспособствовать он во многом может? – хитро завернул Ибрагим, опять наблюдая за мимикой гостя. Даниил вздохнул, поднял на него повинные глаза, покусал красиво губы, но честно произнес: - Не сокрыть правду ни от тебя, видящего истину великого паши, ни от умнейшего бея, - оглядел их обоих. - Прости меня, желанный мой, жаждал я тебя увидеть и быть с тобою вновь, не забыл ни мгновения. Но в натянутой такой ситуации между нашими странами, ждал бы благоприятного разрешения, чтобы прибыть. А сподвигла именно сейчас меня нужда – просьба друга отца моего умершего, отказать не смог. Сын его здесь, в плену, и не выдает его никто. Помоги мне, милосердный Ибрагим, найти и вернуть его. Пожалуйста. Пойди на встречу. Молю. Глянул в глаза паши влажной, умоляющей зеленью. - И кто таков этот пленный? – подобрался Ибрагим, честен был желанный юноша с ним, так что и отказать он не хотел. Начал бы юлить, врать о чувствах, скрывать истину, пытаясь уверить, что ради него приехал, паша бы рассердился. А тут правда, ясно же и видно. Карим тоже, кажется, поверил, хотя бы как в часть причин. Внимательно слушать стал. - Денис, старший сын и наследник князя Волконского, - с надеждой глядя на обоих, ответил Даниил. Какая же это была отчаянная игра. Все понимал - каждое слово бея, - он. Знал, как жестоки турки, уверен был: только оступись, они примутся за него, еще и страшнее, ужаснее, чем за простого пленного. Интересен он обоим. Мучить будут свирепо и бесконечно. Не дадут простой смерти. Держал сердце в узде, не давал срываться в панический бой, модулировал голосом, неожиданные фразы выдумывал, смирял себя, выдавал нежданность реакций. Чтобы пройти, довести схватку до этой минуты. Умны были и бей, и паша, опытны, искушены. Шанс один на миллион у него был. Только неожидаемо, только странно, только зигзагами прихотливости мысли, можно было переиграть их. - Так передали же его вам, месяца два назад, - досадливо бросил Карим, выразительно глянув на Ибрагима. Какую же лживую и глупую причину привел русский. Надуманную. - Клянусь, - Даниил вскинул голову, в глаза Ибрагиму посмотрел твердо, - не вернулся он домой. От того отец его ко мне неделю назад и обратился. Горы золотые сулил, любую плату. Что-то нечисто здесь. Простите меня, паша, но в заблуждение вас вводит кто-то, - глянул, извиняясь, на Карима. - И вас, бей. Нахмурился Ибрагим, не врут эти глаза и голос, но и верный слуга не может лгать. Разобраться надо. А пока пусть бей за русским следит. То решение и огласил. Следом возвращаясь к ласкам жарким, выгнавшим Карима прочь из покоев. - А я уже слово турецкое выучил, - сладко задыхаясь от его касаний, простонал Даниил. Что-то длинно и коряво выговорив. - Ох, звезда моя, умоляю, не мучай больше мой язык, - фыркнул Ибрагим сразу на пять ошибок, - меня устраивает твой французский. Жадно накрыл рот северного прелестника губами, отвлекая от лингвистических опытов, к более приятным им обоим. Заставившим гостя стонать и кричать, долго, сладко, с ума сводяще. Карим-то от своего не отступил, приставил хитрых соглядатаев за русским, чуть тот из покоев паши, так сразу за ним глаз да глаз. И попыток коварных вывести-таки его на чистую воду не оставил. Согласился на рынок сопроводить, а там испытание ему придумал. Граф же являл собой образчик истинного легкомысленного иностранца, впервые попавшего на восток. Все его удивляло, увлекало, поражало, и альбом с собой таскать одного из янычар заставил, хватал его постоянно, зарисовывал интересности. Щебетал, не останавливаясь, теребил за руку бея, расспрашивая о видимом. Раздражал невероятно, свербившими мыслями: а ежели не прав он, простая птичка певчая этот русский, перемудрил Карим, как с пашой потом объясняться, оправдываться? Среди шумных и ярких рядов восточного базара, Даниил сорвался в полное восхищение и экзальтацию – столько цветов, запахов, фактур, диковин. Хотел потрогать, попробовать, понюхать все. Замучил бея до невозможности. Охрана только успевала его из очередной лавки или из-за прилавка вытащить, отогнать от белокурого, светлокожего охочих коснуться, потрогать. Казалось, вот для плана бея и момент подходящий. Замешкались будто янычары, потеряли русского. А того лихие люди в переулок темный утянули. Не сопротивлявшегося в первое мгновение, растерявшегося, еще наивно считавшего это гостеприимством местных, желанием показать какую диковину. Только уже в тупике темном, как начали грубо и бесстыже лапать его трое здоровенных турков, гость будто и осознал не правильное. Прислонившись к стене в полуразрушенной галерее сверху, Карим наблюдал за своими подчиненными, изображающими грязных разбойников. - Какой персичек сладенький, отымеем его по кругу, я точно палки три брошу, такой мягонький, - рычал один из татей, тиская зад иностранца, рубаху вырывая из штанов, задирая. Второй споро стаскивал с юноши легкий сюртук, оглаживал крепкими пальцами нежный овал лица, на пухлые губы давил. - Да, давай уже скорее, загнем, зад точно шлюшачий, все неверные такие, рабочий. Засадим. Яйца уже жмет. И в ротик я бы его поимел, обкончал всего. Потом Маруф продадим, даст монет много. Перепродаст задорого, торгашка старая. Третий, не размениваясь на разговоры, просто дернул пояс Даниила, распуская, тяня штаны вниз. - На коленки ставь, сейчас пальцами растяну и погоним. Русский дергался в их руках, пытаясь вывернуться, вырваться, лепетал, выкрикивал что-то по-французски, умолял, но шум недалекого базара глушил все. Ну же, сердито уже хмурился Карим, не так уж и крепко держат гостя его люди, давая возможность провести боевой удар, подставляются даже, для умелого-то воина. И слова выговаривают разборчиво, понятно, подбирая обыденные, без местных диалектов. Знает если русский язык, поймет всю опасность и глубину бездны риска, должен перейти на турецкий, окоротить, пригрозить гневом паши. Чего тянет? Чего отбивается так неумело? Раскусил, что это постановка? Поверить в правдивость не может? А разбойники уже завалили красавчика коленями на землю, оголили белые ягодицы, половинки растянули похабно, палец одного к колечку уже притерся. Второй же богатство свое огромное и стоящее уже, перед лицом иностранца вывалил, к губам подносить начал. А юноша лишь верещит, бьется в руках, то на русский, то на французский испуганно прыгает, головой жалобно мотает. Жалкий. Карим рыкнул зло, курок пистолета спустил, чтоб пуля в землю ударила, рядом с разошедшимися подручными. Спрыгнул вниз. Те послушно брызнули прочь из переулка. Как напуганные разбойники, теряясь в переплетении улиц. - Карим-бей, Карим… бей! - истерично всхлипнул Стрешнев, вскакивая, натягивая штаны, бросаясь ему на грудь, пряча лицо, трясясь. Понуждая обнять сильными руками, прижать, поправлять одежду, неловко, виновато. Да, как же так? Совсем старость приблизилась, что ли, разум чистоту потерял? Выдумал сладкого мальчика в герои тайных войн? Да, глянь на него, и сразу видно, услада он для ночей, развлечение, какой шпион? - Ну-ну, монсеньор, - шептал по-французски, оглаживая дрожащую спину, - все кончилось, сбежали разбойники. Развелось грязи. Чистить не успеваем. Не отходите больше от охраны. Внимательным нужно быть. Простите, что не уследил. Больше не повторится. Ждал Стрешнев пакости от не успокоившегося бея, провоцировал, подыгрывал. Не предполагал, конечно, что решится тот на такой жесткий вариант. Терпел касания, высказывания, оскорбительность действий. Держался. Сколько мог. Изображал девку беззащитную, балованного барчука, останавливая турецкие слова в горле. Ведь тут, как на ристалище, когда летят навстречу рыцари, копья опустив, направив в грудь друг другу, победит тот, кто додержит, не свернет, мгновения решают. Палец грязного турка уже коснулся меж его половинок зада. Исчерпав все терпение. Яростно Даниил уже изготовился вырвать вываленный перед глаза орган, лягнуть наваливающегося сзади, выматерить их по-турецки, прирезать. Но Карим сломался раньше, на крохотную долю. Прижимаясь к нему, растроганно, восхищенно, Даниил зло обещал себе уничтожить коварного турка, как только подвернется случай. Но ненависть так умело пряталась под благодарностью. Подняв влажные глаза в лицо Карима, встречаясь с его взглядом, он так соблазнительно опустил длинные ресницы, приоткрыл накусанные, алеющие губы. - Благодарю, Карим-бей, боже, вы так много сделали для меня! - выдохнул хрипло, будто сорванным горлом, интимно и невероятно притягательно. - Не рассказывайте паше, - выдохнул бей, с трудом удержав себя от искушения. Несколько мгновений еще задержавшись в этой возможности – слышать бой сердца, чувствовать тепло дыхания, вжимать в себя юношеское тело. И отстранился. Дозастегивая наряд гостя, приводя в порядок. Ведя его, скорее, в ближайшую чайхану, где сладости, горячий и ароматный чай растворят остатки истерики и нервной дрожи юноши. - Возвращаемся во дворец? – предупредительно спросил, когда и щеки Даниила порозовели, и блюдо лукумов подопустело. - Но как же, Карим-бей, а халат мы вам так и не выбрали, - встрепенулся русский. - Я теперь просто обязан вам найти самый лучший, красивый и правильный. Лучше бы бей не соглашался. Еще пару часов красавец таскал его по лавкам, трещал, не умолкая, о подборе цветов, фактур, фасонов. Заставил перемерить неисчислимое количество халатов. Пока не выбрал три и не оплатил сам. Впрочем, бей подарок одобрил, подходили все ему невероятно. Сам же в ответ приобрел графу несколько отрезов тканей, на которые тот смотрел особо, затаенно, вожделеюще, как показалось Кариму. Мир меж ними будто бы восстановился. Хотя, все же, червячок сомнения не оставил бея, не мог тот так просто увериться в своем провале. Так что пригляд за русским он не снял, но предоставил гостю полную свободу действий. *** Превратность судьбы Денис Волконский испытал на себе сполна. Вот только что он был героем. Благодаря его смелости, поднявшей в атаку свое отделение и потянувшей следом остальные батальоны, турки были разбиты и отброшены назад, атака османов захлебнулась. Еще один день записался в летопись русских побед. Можно было готовить место на мундире для новой награды, предвкушать веселую попойку вечером. Но когда возвращались к соединению с основными частями, их накрыл огонь турецкой батареи. Дениса контузило, вышибло из седла. Очнулся он крепко связанный уже в турецком лагере, еще с десятком таких же невезучих. Пошевелив руками и ногами, он понял, что последствия удара уходят, но узлы пока слишком крепки. Освободиться и сбежать, прихватив своих друзей-солдат, быстро не удастся. Надо искать возможности. Прислонившись гудевшей еще головой к борту телеги, у которой его оставили, он осмотрелся. Вечерело. Обычный армейский бивуак, почти как у них. Палатки кругами, меж ними жаровни для готовки, костры. Янычары и конники-силахи вальяжно отдыхали, служивые попроще готовили им, прибирались, чистили оружие, разносили воду. Раненные были уложены под навесами, где помогали им лекари. Меж схватками все одинаково, у нас, у врагов, одни люди везде, подумалось Денису. Ведро воды принесли и пленным. Солдат не связали так надежно и прихотливо, как его, только руки кандалами сковали, спереди. Объяснялось, наверное, это тем, что тех было не жалко, дернулись – пристрелили. Офицер же ценность. Так что один из мужиков подошел к нему, помог напиться, лицо омыть. - Ваше благородие, как вы? Может, надо чего? Попросить турку? – прошептал солдат. Больше ничего он сделать бы не смог, зорко наблюдали за ним. Денис отрицательно качнул головой, поблагодарил и устало откинулся опять к подводе. Голова была еще тяжела. Из большой палатки вышел высоченный осман в дорогом халате, с каменьями осыпанным ятаганом, в украшенной знаками какими-то чалме. Черные глаза внимательно и остро шарили по площадке бивуака, аккуратно стриженная, густая борода прятала пухло-сластолюбивые губы, сейчас строго сжатые в недовольстве. «Ну да, проиграли-то османы сегодня», - задорно подумалось Денису. А мужчина был, похоже, одним из пашей. Объясняйся теперь со своим султаном. Видно, что-то ироничное отразилось в лице княжича, потому что взгляд османа уперся в него. Его долго рассматривали, с каждым мгновением до липкости неприятнее, аж гадливость поднималась в горло. Не дОлжно так разглядывать воина и плененного врага. По пятам сопровождаемый двумя мощными янычарами, мужчина направился к нему. Навис массивной фигурой. - Имя? – коротко рявкнул на ломанном русском. Странно, что род войск и звание не спросил. Не видел княжич смысла скрывать и упираться, так быстрее обменяли бы и вернули на родную сторону. - Денис, сын князя Волконского, - так же коротко ответил. Страха не было. Было чертовски обидно так глупо попасться. В жаре победы, окрыленным, почувствовавшим себя нужным, важным. Форма на нем была офицерской, жадность турок всем известна. Не сбежит он в ближайшее время, так поменяют его, на такого же турецкого офицера или на выкуп. - Дэээниз, - протянул осман до противности приторно и неприятно причмокнул губами. Больше ни о чем не спрашивал, кивнул янычарам, и те, легко подхватив под локти пленного, потащили за ним, гордо вышагивающим впереди. До крытой, богатой повозки, куда и затолкнули русского, а следом влез и турок. Духота, толстые ковры, острый запах каких-то благовоний. Экипаж паши тронулся, а Денис попытался устроится в углу, подальше от развалившегося на сидении бородача и янычара охраны. Турки между собой говорили шумно, резко, хохотали, так что голова опять начала раскалываться. Поглядывали на него, крайне озадачивающе и неприятно, будто речь о нем вели. От тяжелой, горячей ладони паши, легшей ему на колено, Денис вывернулся, сдвинувшись еще дальше, вжавшись в стену. Вызвав новый взрыв хохота. Странность происходящего не укладывалась пока в голове у княжича. Списываемая на национальные особенности турков. Не одной панической мысли не возникало. Шутят и издеваются? Ну, маловоспитанные уроды. Он же представился. Такому, как он, мало что угрожать может. Ценный. Каким же наивным глупцом он был тогда. То, что произошло на грязном постоялом дворе, куда они добрались к ночи, он мечтал бы стереть из памяти за любую плату. Усталого, его вынули из повозки, потащили опять за турком, занявшим достаточно просторную комнату. Хотя и полный клоповник, на взгляд Дениса, весь заваленный потертыми, засаленными коврами. На его просьбу по-французски - паша этот язык понимал, - янычар провел его в уборную, неожиданно куда более чистую, в красивой плитке, с несколькими дырками в полу и множеством кувшинов с водой. Со двора раздался пронзительный крик муэдзина и княжича на время оставили там одного, присоединившись к намазу. После провели обратно в комнату, проверив путы, подзатянув узлы и бросив на широкий, низкий топчан-кровать. Не покормили? Так он не гордый, попостится. А хоромы-то на одного прямо султанские. Денис еще пытался бодриться, хотя сон уже морил нещадно. Турок пришел где-то через час, скинул тяжелый халат и звякнувший пояс. Денис только приоткрыл налитые свинцом веки, на двоих комната, стало быть. Не богатый паша попался. В руках того мелькнул кривой нож. Ну, наконец-то, разобрался, кто его пленник, путы разрежет и можно будет по-мужски поговорить. А то все затекает. Разум подбирал всему привычные и очевидные объяснения. Только когда турок принялся резать и рвать на нем одежду, потрясенное оцепенение непривычно сковало все тело. Замерев, смерзнув нутром, Денис отказывался верить в то, что происходит. Все еще ища невинные причины, сознание отвергало истину, что уже понял разум, пыталось избежать самой мысли, на что это похоже и что готовит для него презренный турок. Даже если бы тот резать начал его, было бы приемлемее и достойнее. Допустимее. Лишенный всей одежды, обнаженный полностью, прихотливостью вязки веревок поставленный в самую унизительнейшую позу для мужчины – на коленях, задницей кверху, Денис очнулся, прозрев до кристальной чистоты, ввязался в борьбу с собственным парализованным телом. Но только когда густая влага масла потекла вдруг меж ягодиц, и скользкие пальцы турка воткнулись в расщелину, размазывая и оглаживая, он смог вырваться из оцепенения. Взбрыкнуть. Зарычать. Заорать. Приняться лягаться, извиваться, выкручиваться из пут, дергаться, биться, ругаться. А пашу это только возбуждало и раззадоривало. Бесплодные трепыхания жертвы. Такой сильной, мускулистой, опасной, и полностью в его власти. - Ялла, ялла, – благосклонно, иронично, будто бы успокаивал расшалившегося жеребца, смачно шлепал и тискал упругие и крепкие ягодицы, бедра, бока. Решительно пытался толкнуться в туго сжатое, девственное колечко ануса пальцами, промахиваясь и соскальзывая от брыканий сопротивляющегося русского. Лишь весомая угроза сломанного носа, когда Денис головой ударил назад, почти попав в лицо, заставила пашу звучно рыкнуть, зовя своего наперсника, здорового янычара, сопровождавшего его повсюду, на подмогу. Мужчина привычно, жестко и умело вжал голову пленного в подушки, наступив тяжело коленом на шею. Невозмутимо донося мысль до безумствующего и сопротивляющегося ума русского, что действо это обыденно и никто, кроме него, не находит в нем чего-то ужасного и недопустимого. Придушенный до норовящего ускользнуть сознания, попыток хоть чуть-чуть втянуть воздух, отвернуться от грязной пыльности покрывала, Денис не мог уже противиться так рьяно и истово. Все чувствовал, будто нервы обнажились, немилосердно не давая и попытки ускользнуть от реальности в марево отстраненности, фантасмагории кошмара сна. Паша же теперь получил его в полное распоряжение, не отвлекаемый вялыми, затихающими взбрыками. Ввинчивался пальцами в тугой зад, растягивал, прокручивал их, раздвигал колечко и дрожащие стенки, обстоятельно, безжалостно. Орудуя уже тремя пальцами, не обращая внимание на рычание и попытки вытолкнуть его пленным. Это было унизительно, неприятно, непривычно, распирающе, тянуще, но самое болезненное началось, когда турок наконец приставил ко входу здоровенную головку члена и нажал, требовательно и настойчиво вдавливаясь. Денис взвыл, зубами вгрызся в грязь покрывала. Его будто насаживали на кол, резали изнутри, разрывали по живому. Так это ощущалось. Размер у паши был впечатляющ. Хотя он пока не торопился, щадил русского или, скорее, заботился о своем долгом удовольствии. Соленая влага заливала глаза Дениса. Пытка. Это была настоящая жестокая пытка. Как кто-то может сам идти на такое? Проникнув до конца, порыкивая от нестерпимой тугости, паша несколько мгновений дал еще передышки, самодовольно обменявшись впечатлениями со своим янычаром, вызвав у того раскатистый смешок. И сорвался на резкие, мощные толчки, больше не заботясь о пленном. Только свое острое удовольствие. Брать такого сильного, унижать, делать покорным себе, насиловать. Куда слаще, чем опытного гаремного мальчика, принимающего все и готового ко всему. Нет, это та же битва, что на поле брани, но тут он – победитель, и поверженный враг принимает его, смиряясь. Ужасно. Денис бы орал от боли каждого толчка, считая, что турок рвет его в клочья, так это было режуще, но гордость не позволяла. Он не покажет своей слабости, не даст еще повода веселью подонка. Сжимая зубами ткань, рыча в нее, орошая слезами, хоть так он продолжал сопротивляться. А турок разошелся, вдалбливаясь в глубину его тела, ощущаясь будто в желудке, меняя угол проникновения, ритм. То безжалостно медленно и резко, выходя до конца и пропарывая вновь на всю глубину, то разгоняясь до вырывающей вой из груди быстроты. Мучая. Когда же все закончится? Разбавляя и так запредельную унизительность сношения еще и звучными шлепками по заду, выкручивающими пощипываниями сосков и режущей по ушам бравадой турецкой похвальбы своему слуге. «Боже, святая Богородица, смилостивьтесь же уже, прекратите это!» - на границе сознания билось детской мольбой. Как перетерпеть? Как выдержать? Как не сломаться и не начать просить грязную мразь о пощаде? Может, спасением бы было потерять разум, уплыть в бесчувствие? Наконец проклятый осман кончил, обильно залив все внутри, враз начавшим безжалостно щипать стертые стенки, семенем. Сыто подался назад, выходя, давая почувствовать проникшим холодком, как же все растянул. Мерзкие капли чужой влаги потекли по мошонке Дениса, по бедрам. Пачкая его еще больше и презреннее. - Хороший, Дэниииз, - протянул паша, хмыкнул, потерев алеющее кольцо ануса того. Не порвал, как бы не думал русский. В этом деле был умел турок, игрушку не испортил. Но издевательств не прекратил, ведь хотелось еще большей власти. Взять силой – просто. А вот принудить к еще большему… Скользнул пальцами к вялому члену пленного, коварно улыбнулся своему наперснику. Что еще? Денис нервно дернулся. Что задумал? Вот уж его в подобном действе не могло возбудить ничто. Пальцы турка потеребили его член, обхватили. Мудрено, опытно, распутно. Дрочнули раз, другой, задвигались, потирая головку. Палец с другой руки нырнул в растянутый зад, казалось бы, опять болью мучить. Но нет. Денис жалобно взвыл и вновь принялся жевать грязную тряпку. Внутри него турок нащупал что-то, от чего нестерпимая сладость пронзила члены. Невозможно. Что ж ты, тварь, делаешь? Член предательски начал крепнуть, нежеланный жар поплыл по паху, позвоночнику, грудине. Нет, нет же, не сметь! Но тело как взбесилось, отзываясь. Еще несколько потираний и подрачиваний, и Денис позорно кончил, всхлипнув, раздавленный окончательно, использованный, павший ниже некуда. - Сладкая, страстная моя, шлюшка, - протянул турок по-французски и захохотал вместе со своим янычаром. Тут же возбужденно вонзаясь вновь в зад пленника и безжалостно принимаясь трахать. Яростно, зло, жадно, долго, насыщаясь своей победой. Только кончив еще раз, подонок ушел, оставив его, запятнанного семенем, грязного, измученного, на влажности покрывал. Янычар чуть ослабил путы, дав свободы току крови, но так и не оставив шанса высвободиться. Да и тело уже могло только одно, увести Дениса в тяжелый сон, без мыслей и сновидений. Спасая разум от осознания произошедшего. Зато все навалилось с утра. Разомкнув веки, ощущая стянувшую кожу порочную грязь чужого и своего семени, изматывающую боль в заду, слепившую ресницы соль, Денис окунулся в бездну своего падения. Мог ли он когда-то представить, допустить подобное? Как так произошло? Он ничем не напоминал этих презренных, сластолюбивых красавчиков. Обходил их стороной. Даже задуматься о таком не мог. Каков он, а каков хотя бы тот, Стрешнев. Ни единой черты, что могла объединить их, сделать похожими, допустить, что он может привлечь мужеложца. Он – мужчина, настоящий, без слабостей и сладких манерностей, непривлекательный для своего брата. Что же случилось? Как он позволил? Как жить дальше? От самобичевания его отвлек янычар, вошедший в комнату, поднявший его с постели, завернувший в какую-то огромную тряпку-хламиду с головой, и вынесший на воздух. В знакомую уже уборную. После погрузив в повозку, куда вскоре уселся позавтракавший паша. Путь продолжился. Место его было в том же углу, но душа жгла и требовала объясниться. Не желая больше слушать веселые шутки турков, отдернувшись от поглаживания паши по бедру, Денис резко высказался: - Я – офицер, военнопленный, княжич Волконский. Не сметь более так обращаться со мной. Я требую… - Забудь, - совершенно легкомысленно и так же весело прервал его паша, - ты моя сладкая хабиби Дэээниз, страстная и горячая. Смирись. Оба турка вновь рассмеялись. - Развяжи меня, паша, я требую поединка чести, как мужчина с мужчиной, или ты струсил? Только со связанным можешь воевать? – сердито рыкнул Денис. Разум не принимал слова пленителя. Не может тот так поступить. Зная его род, зная звание, не дать в обмен, не заказать выкуп. Да что происходит? - Вах, какой огненный, - чмокнул губами турок. - Потерпи немного. Доберемся до дома, простыни сераля уже ждут не дождутся нашей схватки. Будет тебе по-мужски. Снова причмокнул губами довольно и огладил бороду. Денис попробовал еще ругаться, пытаться договориться с турком, но угроза, что ежели ему так не терпится, то развлечение они продолжат тут же, в карете, заставила его сдержаться и умолкнуть. Час за часом осознание его доли и беззащитности перед новым насилием доходили до его, пытавшегося укрыться и избежать этого понимания, разума. Этому мерзавцу не нужны деньги, ему не потребно менять его на кого-то своего. Он увозит его в полную свою власть, туда, куда никто не сможет добраться за Денисом, помочь ему. Гарем турка. Это безумие какое-то. Это невозможно! Что-то нужно делать сейчас, пока не поздно. Но путы держали крепко, и следили за ним усердно. Понуждая допускать еще более страшные мысли. Еще раз подобного насилия над собой он не допустит. Лучше смерть. На оскорбления паша только смеялся, не злясь, будто понимая, чего добивается пленник, зная свою полную власть над ним. Отшучиваясь в ответ, в какой-то момент устав, просто приказав заткнуть рот русского кляпом, пообещав, что дальше найдет куда приятнее затычку для него. Многозначительно и похабно перемигнувшись с янычаром. Бессилие сводило с ума. Взгляды не могли сжечь мерзавцев с потрохами, а больше ничего Денис не мог сделать. Прикрыв глаза, думал, думал, фантазировал о вариантах жестокой мести обидчикам, молил Господа и Богородицу, падал в пучины отчаяния, вновь заставлял себя собраться, искать варианты. Так, пока они ввечеру не въехали в большой город и остановились во дворе большого дома. Пленного, все так же хорошо замотанного в тряпку, чтоб никто и не догадался кто там, скорее решив, что женщина, затащили внутрь, занесли на второй этаж в приятно прохладную, ароматную цветами часть дома. Гарем паши. Денисом владело уже глубокое отчаяние и решимость покончить со всем. Турки сняли с него покрывало, развязали путы, замкнули на шее тугой кожаный ошейник с цепью, надежно закрепленной на потолке, и ушли. Он мог двигаться по комнате! Самоуверенные дураки! Думали, эти оковы удержат его? Простите, родные, прости, Богородица! Но другого варианта не осталось. Решительно разбежавшись, Денис вбился головой в каменную стену. Что еще ему оставалось? Очнулся княжич от ласковых причитаний над ним по-турецки какого-то толстого, женоподобного мужика, баюкающего его голову на своих коленях и протирающего ему лоб влажной, холодной тряпкой. Заметив, как Денис открыл глаза, тот пронзительно заверещал в сторону двери, вошли двое крепких турков, подхватили пленника и потащили куда-то. Оказалось, в просторный зал для омовений. Бассейн с теплой водой, мочалки, пена, притирания. Дениса крутили и так, и эдак. Сила рук стражей не давала отбиваться, как и немилосердно гудящая голова. Лоб он рассадил, но точку в жизни не поставил. Намытого и высушенного, одетого в длинный, шелковый халат, какой-то цветочной бабской расцветки, его вернули в комнату. Цепь укоротили так, что до стен он больше не доставал, а широкое, низкое мягкое ложе перетащили к центру комнаты. Вот тут его настигло новое, изощренно-унизительное издевательство. Стражи вжали его грудью в кровать, зад опять оказался приглашающе задран, а толстый мужик, что-то мягко воркуя, принялся смазывать его Там. Евнух, вспомнилось название таких в гаремах. Вновь чужие пальцы орудовали в его недоступном раньше ни для кого нутре. Заставляя краснеть, материться, рычать. Но это была всего лишь заживляющая мазь, как он понял, когда саднящая весь день боль вдруг исчезла. Стражи ушли, евнух что-то сказал ему непонятное, улыбнулся, тоже вышел. А вскоре появился худенький мальчишка и поставил перед Денисом поднос с пловом, лепешками, фруктами, сладостями и мягкий бурдюк с напитком. Приборов не полагалось, да и вся посуда была совершенно не опасна для решившего бы самоубиться. «Догадливые твари», - нахмурился княжич и задумался. Мальчишка выскользнул прочь, не мешая, оставляя его в одиночестве. Отказаться от еды? Заморить себя голодом? Этот вопрос будет его еще не раз мучить и потом. Ослабнуть на потеху туркам, стать не способным сопротивляться? А если подвернется шанс сбежать, не использовать его, не справившись с нагрузкой? А подвернется ли он? Вкушать яства пленителей – тянуть унизительную пытку, дни мучений. А как не дадут так уйти, насильно кормить начнут? Денис огладил пальцами рассаженный лоб, сейчас обработанный и смазанный лечебной мазью. Знать бы будущее. Он принялся есть и пить. В воде тело нуждалось куда больше, замучить себя жаждой он бы не смог. Неужели он оказался так слаб? Будущее на эту ночь оказалось кристально понятно и предсказуемо. Пришел паша, и опять повторились путы, полная неспособность оказать сопротивление, разъедающее душу насилие, боль, оскорбления, унижение к принуждению его получить удовольствие, шутки, ласковые комплименты, как продажной девке. Паша играл в свою игру, будто не видя, как его ненавидят, как мучаются, как мерзко русскому каждое его касание, переворачивая каждую попытку сопротивления, каждое слово пленника в бесстыжую похотливость. Сломать гордеца, превратить в подстилку, и тогда остыть, наверное. Пропадет азарт и интерес, станет тот обычной покорной давалкой. Это насытит. День тянулся за днем. Извращенность турка будто не имела границ. Денис и предположить не мог, какие только мерзости существуют. Паше не нравилась неразработанная узость его зада, и евнух вставлял в него полированные, искусно вырезанные фаллосы - и кто такую дрянь только делает? - оставляя их надолго, растягивая его, чтобы господину было приятнее. Паша желал драть его горло: оказывается, были приспособления, державшие его зубы разомкнутыми и не дававшими откусить чертов хер, а от спазмов в него вливался настой. И Денис бессильно давился здоровенной плотью во рту, глотал тошнотворное семя, потом мучаясь невыполаскиваемым привкусом, едва не плача от разъедающей злобы и отвращения. А в какие прихотливые позы пленника заковывали, связывали, растягивали, каждый раз топя в бездне стыда. Но самым ужасным стал «напиток любви». Евнух напоил его приятным шербетом, и вскоре Денис почувствовал, что весь горит. Член встал, как каменный. Тело стало чувствительно, будто лишилось кожи, реагируя на малейший ветерок сладкой дрожью. Меж ягодиц чесалось, требуя ласки, распирающего трения, жестких толчков. Даже путы с него сняли, где-то через час этой пытки, когда он не мог думать больше ни о чем, кроме иссушающей жажды сбросить напряжение. Неприемлемые раньше касания к себе, к своему члену, жаркая дрочка не приносили облегчения. К приходу паши Денис горел уже так, что готов был молить взять его. Ох, турок тут получил все сполна, все, что хотел. Все пожелания пленник выполнял, наградой прося только выебать его. Рассудок Дениса тогда как разделился. Одной частью он понимал, что ведет себя, как течная, распутная девка, мерзко, унизительно, непотребно, но ничего с этим сделать не мог. Сопротивляться было невозможно. Будто выползало изнутри все самое грязное, скрытное, бесовское. Того, что никогда быть не могло. Ан нет. Он истово желал себя убить, но вместо этого ластился к турку, терся об него, выгибался, оттопырив зад, умолял, брал в рот его член, сосал, как самое вкусное лакомство, глотал семя, облизывался, подставлялся, поддавал его толчкам. А когда паша несколько раз кончил, а жар Дениса так и не спал, с тем же бесстыжим вожделением принимал двоих приглашенных турком янычар. В какой-то момент пронзительно осознав, что пользуют его разом двумя членами в немилосердно растянутый зад. Этому безумию будто не было конца, пока его не замучили до потери сознания. Только после его отпустило. Принеся с утра невыносимых мучений истерзанному телу и душе. Теперь у паши было наказание, которым он мог пугать русского и требовать повиновения. Больше пережить подобное Денис не желал. Случалось, что мерзкий турок уезжал на несколько дней, оставляя его в покое. С одной стороны, это было счастьем, с другой – кошмаром. Ведь в это время наваливались мысли. Во что он превратился? За что? Может, он умер и это его персональный Ад? Но чем он заслужил такое? Говорят, что Господь не дает страданий больше, чем способен выдержать. Но он не может, это чересчур. Он молил о смерти. Пусть самоубийство грех. Но терпеть более, он не в состоянии. Или просил безумия, того же самоубийства, только через разум. Сойти с ума, турок потеряет интерес, убьет. А ему уже будет все равно, безумцы ничего не чувствуют. Но молодое тело все перебарывало. Денис понимал, что пашу заводит его сопротивление, сила. Если бы он смог покориться, принять свое место, тот бы тут же потерял интерес или ослабил бы цепи и наблюдение за ним, давая шанс сбежать. Он уговаривал себя подыграть. Хоть чуть-чуть. Усыпить бдительность. Но как только видел самоуверенного турка, слышал его голос, тут же как пелена ненависти и ярости топила разум, опять даря тому желанное удовольствие схватки. Корил себя после, ругал, обещал смириться. И опять срывался. Если бы ему досталась хоть крупица актерского таланта. Он бы изобразил и сумасшедшего, отбив к себе тягу, и покорного гаремника. Но все в нем восставало против этого. Месяц шел за месяцем. По ощущениям растягиваясь в года. Почему его никто не ищет, не вызволяет? Он не нужен отцу? Не интересен государю? Он был героем, офицером, одаренным орденами и милостями. Что теперь? Сбросили, как разменную монету? Забыли? Поверили в смерть? Эти мысли были самыми болезненными и погаными. Тащили за собой ворох ненависти и попыток найти виновного в своих злоключениях. Вот тут приходили воспоминания о дерзком и распутном блондине – Стрешневе. Вот кто в этом плену был бы к месту. Все бы ему нравилось. Грязный содомит! Если бы он в приезд турецкого наследника не крутил бы так задом, не соблазнял бы, не принимал благоволение, то не решили бы османы, что русские – распутники. Никто бы не подумал даже, что возможно с пленным такое творить. Княжича бы обменяли уже, и он вернулся на передовую. Вот кто истинный творец нынешнего позора Дениса! Когда горечь отступала, понималось, что не прав он, низок в обвинениях, никто не виноват в его несчастьях. Но на новом круге самобичеваний все повторялось. Он сходил с ума. *** - Граф Стрешнев, все же я оказался прав, - довольный голос Карим-бея и острый укол клинка в поясницу настиг Даниила, замершего на крыше дома напротив особняка паши Обрайя. Затянутый в черные одежды, закрывавшие даже голову и пол-лица, русский находился здесь уже пару часов, как сообщили соглядатаи бея, наконец-то нашедшие улизнувшего ночью из дворца Ибрагима гостя. Довольство начальника охраны ничто не могло спрятать, он подозревал, он сомневался, хитрый мальчишка почти убедил его, застыдил. Но нет, вот он прокололся, выдал свою суть, теперь не обманет, не избежит дознания и наказания. - Правы, бей, - ответил спокойно Даниил по-французски, как к нему и обратился турок. - Любовь - это великая сила. Способная превратить слабого в героя, робкого – в смельчака, легкомысленного мотылька в разящего шершня. - Эмм, - бей, не понимая и опять запутываясь, крутанул к себе лицом русского, концом ятагана упираясь уже ему в живот. Но тот не сопротивлялся, открыто глядя ему в глаза жарким маревом своих, наполненных сейчас блестящей влагой. - О чем вы? - Пусть простит меня паша Ибрагим, снизойдете пониманием вы, бей. Но я люблю княжича Волконского. Так сильно, что готов на все. Приехать в разгар войны сюда, лгать и отдаваться, погибнуть от вашей руки. Но спасти его. Увидеть еще раз. Вернуть на Родину. Пусть остаться здесь, отдать свою жизнь, пусть… Вот что такое любовь, бей. Мне кажется, вы это способны понять, - Даниил сжал упрямо губы, дернув тряпку, открывая взгляду Карима решительное лицо и развел руки, будто готовый принять смертельный удар. Бей помолчал, убрал клинок в ножны. - Граф, у меня такое ощущение, что вы себя представляете героем какой-то бульварной книжонки, - скептически произнес в ответ. Подозрения опять пали под давлением сомнения. Ну, какой человек в здравом уме будет такое вещать, руководствоваться подобным в поступках. Считая других идиотами? Кто поверит в такую романтическую чушь? Разум ехидствовал, а вот восточная, горячая кровь, падкая на страсти, будто и верила. Век героев и наивных дураков, порывистых в своих желаниях. Диковиной ли была поведанная русским история? Нет. Рассказывали о таком. А зачем еще рисковать эдаким богатым, вознесенным от тягот трудов в эмпиреи воображений. Мальчишка, как и есть. О чем говорили придворные и в Питере, и соглядатаи здесь, пообщавшись с его лакеем. Стишки, душа, чувства. Вот, даже оружие пояс графа не оттягивает, какой-то несерьезный кинжал. Отобрал, на всякий случай, а русский и не сопротивлялся. - Помогите мне, бей, - лишь продолжил. - Вы же воин. Я знаю, Денис здесь, вон те зарешеченные окна, я евнуха разговорил. Представился французским исследователем, про гаремы монографию создающим, его упомянуть обещал. Не прямо он все рассказал, намеками. Но я-то понял. Паша Обрайя держит не только женщин в серале, есть часть и для мужчин. Возможно ли для правоверного… - оборвал себя, испуганно закрыв рот ладонью, панически глядя на бея, будто побоялся оскорбить. А Карим быстро соображал. Паша Обрайя главный соперник Ибрагима за благоволение султана. Свалить его было бы несказанной удачей. Но делать-то это надо аккуратно, скользкий и умный, зараза. Бить наверняка, и не своими руками, не своей волей, эдак со стороны. Если прав русский, то раздуть скандал можно. Не сносить Обрайе головы. За закрытыми дверями или с согласными на все шлюхами, как этот граф, делать-то можно все. Но вот так, скрывая важного вражеского пленного, ценного, не простого. Вводя в заблуждение султана, перед чужим царем позоря. Ох, и сильные козыри-то в руках собираются. И они с Ибрагимом совершенно не при чем. Русский посланник сам все выяснил, с жалобой обратился. Дурачок влюбленный, но полезный. И сам же все сделал, восхитился бей, слушая следующие слова: - Я паше Ибрагиму весть отправил, скоро он здесь будет, - меж тем продолжил наивно Стрешнев, - а мы бы с вами с заднего хода зашли, вон, видите, двое охраняют, чтобы не вывез его паша, не спрятал, чтобы найти и спасти. Распахнул глазищи умоляющие, на Карима глянул. - А после делайте со мной, что хотите, только помогите, - выдохнул отчаянно, вплотную прижавшись к турку, подняв голову, просительно глядя ему в глаза. Как же хотелось прикончить сейчас бея, зря тот считал, что отнял единственное оружие. Но игра еще была в разгаре, он был нужен. Давай, поведись, поверь. Совсем немного осталось. Такой сложной миссии у Даниила еще не было. Не был бы блондином, поседел бы уже. Карим свистнул своим подручным, и несколько теней сорвалось по переулку к черному ходу дома паши Обрайя. *** Паша уехал на несколько дней, но сегодня должен был вернуться. Денис знал это, ведь его вымыли, натерли ароматными притираниями, удалили волосы с тела. Подготовили, так сказать. Вот вам блюдо заморское, готовое к пользованию. Ехидство давалось все сложнее, уступая апатии. Лежа, закованный, в своей комнате, княжич тоскливо глядел в зарешеченное окно, на поднимавшийся в небе серп луны, шевелящиеся прозрачные занавески. Невыносимо ждать опять мучений и издевательств. Сколько разум еще сможет выдержать это, почему не скатывается в помутнение безумия? Так хотелось уплыть туда, в марево несознавания, сон, видение. Дом потихоньку замирал в ночной поре, скоро уже раздадутся шаги гнусного турка. Дневной жар уступал место ночной маете, заволакивая сознание дремой. Наверное, он уснул все же. Иначе, как объяснить фантасмагорию случившегося дальше? И пусть лучше он будет смотреть ее, чем вновь увидит своего пленителя. В коридорах раздались крики, топот, звон стали, удары, посыпалась где-то посуда. Дверь комнаты Дениса распахнулась, вошел незнакомый турок и… граф Стрешнев. Вот это больше всего и убедило княжича, что он спит. Петербургский распутник, не раз вспоминаемый в эти месяцы, и здесь? В чем-то строгом темном, так непривычном. Чем не выверт утомленного сознания? Дальнейшее уже легко вписывалось в канву сновидения. И как граф бросился к нему, почти в слезах, с плаксивой нотой в голосе: - Денис, любимый, родной, святые угодники! - обнимая, стискивая, причитая почти по-бабьи. Впрочем, ждать ли от такого чего-то другого? - Бей, умоляю, снимите с него это, - тыкая капризно пальцем в оковы, нервно дергая их. Пока турок тяжелым взглядом оглядывал комнату, цепи, видимые и издалека следы на теле Дениса, поджимал негодующе губы, отдавал приказы заглядывающим янычарам в отличной от подручных Обрайи одежде. Продолжением фантасмагории был и неожиданно холодный, приказной, строгий шепот в ухо Стрешневым: - Княжич, мне сейчас нужно полное ваше содействие, понимаю, вам тяжело, но постарайтесь собраться и слушаться меня во всем, как бы дико это не выглядело. И тут же все сменилось новыми поцелуями, мольбами к турку. К шуму вокруг добавился грохот и снизу. Бей вышел из гарема, спускаясь, это прибыл Ибрагим. Преступный паша Обрайя был схвачен янычарами Карима и ждал представления доказательств его злодеяний. Дениса освободили от ошейника, оставившего за эти дни глубочайший след на его шее. Несносный граф продолжил обнимать его, поддерживая, таща куда-то, пока они не добрались до комнаты в другом конце дома, где остановились, охраняемые турками. Стрешнев вливал в него воду, промакивал лоб, суетился, требовал чего-то от невозмутимых янычар, пока в помещение не вошли Ибрагим и Карим. Бей нашептывал на ухо паше все обвинения и соображения, а тот внимательно и сокрушенно всматривался в обоих русских. - Это, значит, княжич Волконский? – поинтересовался тяжело, оглядывая, в каком тот состоянии. - Да, да, великий паша, благодарю, что помогли освободить его, - залепетал Даничка, будто и не смея поднять глаза на Ибрагима. Турок вздохнул. Да, ситуация была ясна. Интрига, последствия, его победа над соперником, падение Обрайи. Но была одна горькая нотка. Эти события не должны были дойти до русских. Их царя, вельмож. Не мог будущий султан допустить такой молвы об их стране и нравах. А это значило, что любимый им юноша должен умереть. Один дорогой ему человек и все подданные. Он не может сделать другого выбора. - Карим, выйди, - коротко бросил, тот должен был понять его и сделать все, чтобы граф и княжич не мучились. Мгновенно, почти безболезненно. - Звезда моя, прости, - обратился к поднявшему на него глаза прелестному своему сокровищу, - это будет быстро и не больно. И как же горько было увидеть в ответ покорный, всепрощающий взгляд, испуганный, но решительный, разрывающий сердце: - Я понимаю, мой бесценный Ибрагим, - шепот, оброненный губами, которые хотелось бы целовать еще и еще. Резко развернувшись, паша вышел. Для Дениса все происходящее было странной непонятностью сна, превратившейся вдруг в полную несуразицу. Несколько мгновений, как за пашой закрылась дверь, и вдруг слабый, напуганный граф превратился в настоящего зверя. Оба янычара, оставленных в комнате для пригляда, разом согнулись. Одному тонкий острый кинжал, вылетевший из-за голенища сапог Стрешнева вонзился в горло, второму в живот. С неожиданной силой придворный развратник схватил раненого турка и толкнул спиной в окно. Здесь, в отличие от комнаты Дениса, не забранное решеткой. Выбив витраж, здоровенная туша вывалилась на улицу. - Давайте, княжич, ходу! Денису прилетела отрезвляющая оплеуха от графа и, схватив его за грудки, тот выскочил с ним в окно, безжалостно приземляясь на воющего, ворочающегося среди разбитой подводы сена еще живого турка. Мягкое подспорье для прыжка со второго этажа. Не давая княжичу ни мгновения привыкнуть к стремительности разогнавшегося калейдоскопа событий, Стрешнев потащил его дальше, в переплетение темных проулков. Они бежали, петляя, как зайцы, под грохот выстрелов из окна дома паши. Подгоняемые потом шумом погони сзади. Ибрагим только начал отдавать распоряжение бею, мучительно страдая, под его понимающим взглядом. Доля Правителя - необходимость принимать и такие решения. Как раздавшийся из комнаты шум, разом связал в мозгу все линии в одну, заставив прозреть. На несколько минут позже, даря выигрыш чужому игроку. Приведшая сюда издевательски оскорбительная кляуза, сподвигшая Ибрагима подняться среди ночи, не отмахнуться, была написана отличным турецким. А бей сказал, что Стрешнева это послание. Шайтан русский обвел их вокруг пальца. Прав был Карим, с самого начала. И бумаги Стрешнев украл тогда, точно уже понятно, и повторно разыграл их. Увозя теперь с собой настолько пикантную и компрометирующую их улику, что хоть на трон не всходи. Будешь в руках русского царя покорной игрушкой. Не захочется такой славы своей стране и власти. Позорно это. Любые переговоры может сбить. - Схватить! Догнать! Шкуры живьем спущу! - взревел Ибрагим, врываясь в комнату и видя труп одного из янычар, за окном слыша проклятия другого. - Прости, прости, паша! - взвился бей, понимая это же, стреляя вслед беглецам, направляя за ними погоню. Отдавая приказы, вызывая подмогу. Перекрыть весь город, не дать ускользнуть. Чужие темные улицы летели мимо Дениса, продолжая сумятицу сна. Темные, жмущиеся к стенам тени. Вонь. Тряпки на веревках. Чужая речь. Странные дворы. Проходные домишки. И они меж всем этим. Теперь почему-то трое. В какой-то момент к ним присоединился еще один турок, замотанный в тряпье, подхвативший княжича за талию, поддерживающий, помогающий быстрее передвигать заплетающимися ногами, отвыкшими от движения. - Даниил Владимирович, - на чистом русском окликнул Стрешнева этот «турок», - через воровскую слободу только уйдем, перекроют все. - Знаю, знаю, Алешенька, туда и веду, - выдохнул все ускорявшийся Даниил, точно помнивший направление к местной клоаке разбойничьих элементов. Улочки становились все уже и гаже, вонь казалась несусветной. Сон явно превращался в кошмар. Блистательный граф нырял в какие-то норы покосившихся домишек, на чистейшем турецком шептался с совершенно невозможными рожами, расплачивался незнакомыми монетками. Пока в грязнейшем тупике, пред ними не отодвинули телегу с мусором, и они не вползли в лаз, оборвавшийся над гремевшей внизу рекой. - Помогай княжичу, - бросил Даниил Алексею, и все втроем ухнули вниз. Теплая вода, хоть и не очень чистая. Здесь материя сна дала Денису передышку, вернувшись к нему только в какой-то лачуге, где он лежал на полу, рядом дежурил русский «турок», а Стрешнев разбирал какое-то тряпье. Разве бывают сны с продолжением? Жестокая фантазия, дарящая ему надежду о спасении. Но лучше так, просыпаться в реальность не хотелось. - Так, - говорил меж тем граф, вытягивая из груды одежду, рассматривая и деля на кучки, - слушаем все внимательно. Княжич, прошу вас опять сосредоточиться. Принять и не оскорбляться. Хотелось бы доставить вас домой в целости. Денису этого тоже бы хотелось. Вон какой цветастый сон насочинял. - Быть вам, Денис Петрович, красавицей Айгюль, немножко, точнее много беременной. Леша, помоги, - тяжелый ворох тряпья полетел к княжичу, - не спорьте, умоляю вас. Языка вы не знаете, внешне приметны, крупноваты, но тут и такие барышни бывают. Прячу вас совсем прихотливо, чтобы и пощупать никто не вознамерился. Русский «турок», тем временем, помог княжичу подняться и под советы графа принялся крутить вокруг его живота толстый ком, надевать просторное местное платье, черное, потертое, но плотное и ладное, а еще поверх тяжелую накидку с прорезью для глаз. Превращая его в настоящую местную женщину, со страдающим и измученным взглядом. - Превосходно, - потер руки граф. - Молчите все время, княжич, можно постанывать и плакать. Вам плохо, беременность проходит тяжело, впервые. Будут все жалеть. - Я буду Сельмира-ханум, - почти нежно произнес Даниил, вспоминая имя своей турецкой няньки, - старшая жена вот этого вот кровопийцы. Ткнул пальцем в русского «турка». - Ты – Айгюль, младшая супруга, я вот «пустая» оказалась, так что тебе и страдать приходится, - указал на Дениса. - А ты, плешивое недоразумение, - весело хмыкнул Алексею, - наш супруг Адым-ага. Глухонемой. Контуженный русским снарядом. Так что отдуваться за всех вас только я буду. Постарайтесь, судари мои, уж терпите. Преображение графа в полную турецкую бабищу произошло, как и в любом сне, волшебно и достоверно. Денис и сам не верил глазам. Откуда взялось это пронзительно крикливое, склочное создание, не замолкающее почти ни на мгновение, гоняющее флегматичного пожилого мужа, следящее за болезненной сосупружницей? Достающей любой патруль жалобами так, что на них только руками машут, лишь бы проезжали скорее. А ехать им досталось на трех меланхоличных осликах, выносливо трусящих под седоками и седельными сумками по пыльным дорогам турецкой глубинки. Во сне дни сливались куда приятнее, чем в серале паши. Их хотелось длить, хотя было душно и жарко под платьями и паранджой. Но только бы не проснуться. Ведь здесь Денис чувствовал себя почти свободным. Хотя понимал, что в каждый момент все может закончиться. Какое завершение подкинет его разум? Их поймают или они благополучно доберутся до своих? А граф не торопился. Если бы княжич не впадал в прострацию, заставляя опасаться его безумия, то уже бы понял, что едут они странным путем. Вдоль линии фронта. Стрешнев периодически куда-то отлучается, лазает повыше на деревья, отмечает что-то в блокноте на невинных зарисовках видов турецкого города, болтает долго с говорливыми сельскими кумушками, подслушивает под окнами чайханы, после устраивая веселые, вызывающие хохот военных, представления по изгнанию оттуда своего непутевого «супруга», считает. Но и эта часть сна пришла к концу, утомительная, но приятная. Забавно, как несколько часов или минут могут вместить целое приключение. Покачивание на ослике убаюкивало Дениса, а завариваемые каждый вечер Стрешневым травки, погружали его в спокойный сон, без кошмаров. Вот такая странность – сон во сне. - Денис Петрович, прошу, теперь вам нужно действительно собраться, ради всего святого, - слова графа ввинчивались в мозг, заставляя трезветь и выходить из обычного марева привычного уже движения. - С утра будем пересекать линию фронта. Очень быстро и дерзко. Главное, чтобы свои не прихлопнули. Говорил четко и сухо, в разительном контрасте с видом сдобной такой турецкой тетки. С вечера они остановились в небольшой рощице, так получилось, что рядом с небольшой компанией конников-силахов, движущихся на передовую. Соскучившиеся по дому, воины благодушно приняли хлопотание полненькой не молодой ханум, оценили сваренный ею вкуснейший кошари, приняли сладкий фруктовый настой, занесенный совсем поздно, и теперь блаженно спали, забыв выставить часовых. Даниил поторапливал Алексея и княжича переодеться, сам уже вернув себе мужской вид. Костюмы их были не турецкие, но и не военные, какая-то гражданская разношерстность, что удалось найти на местных рынках. Нырнув в зелень рощи, граф вернулся с тремя скакунами. Денису он для верности еще и связал ноги под брюхом коня. Не хотелось бы потерять княжича в самом конце пути. - Сейчас поедем очень быстро. Не отставать. Алексей, следи за княжичем, - нервно отдавал последние распоряжения. - Боженька, все святые создатели, матерь пресвятая, ну, выносите! - истово перекрестился и, взлетев в седло, пришпорил коня, вылетая на дорогу. *** - Это что же такое, ваше благородие, турка с рассвета пошла? – хорунжий глянул из-под руки на поднимающуюся от холмов пыль, и сотня казаков понеслась наперехват. Еще, быстрее, милые. Еще. Потерпите. Не подведите. Даниил гнал стремительнее и стремительнее. Алексей, чуть отстав, подгонял и своего коня, и скакуна княжича. Заметив идущих наперерез всадников, Стрешнев выхватил от стремени палку с привязанной своей кружевной белой рубашкой, замахав истово. - Братушки, пожалуйста, только не стреляйте, - моля про себя казаков. Преследовавший их разъезд турков отстал, отворачивая обратно, и вскоре вокруг троих всадников закружилось кольцо русских конников. Даниил опустил свое щегольское знамя. Нервная дрожь не покидала рук, но глаза востро искали меж лиц хоть кого-то знакомого. Еще немного, и упасть. Спать без просыпу день-два. Это только со стороны, в рассказах покажется, что все было легко и гладко. А что он претерпел на самом деле, что передумал, чего боялся и как переживал, не дано знать никому. - Стрешнев? Граф Стрешнев? – расталкивая всадников к нему удивленно приближался кто-то. - Ох, поручик Светлов, - выдохнул Даниил, ощущая, что еще чуть-чуть и без сил сползет с седла в сухой ковыль. - Господа, господа, это же сам граф Стрешнев! - подъехав вплотную, дивясь странности встречи, но крепко обнимая, прижимая к себе, воскликнул гусар, в последний момент отправленный командиром вместе с казаками. - Пожалуйста, поручик, засвидетельствуйте мою личность. А это мой лакей Алексей и княжич Волконский, спасенный из турецкого плена, - выдохнул Даниил в крепкое плечо, уговаривая себя продержаться еще чуть-чуть. Неужто получилось? Свои. Вырвались. - Волконский?! Святые угодники, не думали уже живым увидеть, - поручик уставился на Дениса. Герой войны. Спасен! Ай да их, драгоценная гусарская «мамзель» - милый Даничка, знали же все, что огонь этот красавчик, отчаянный, храбрый, от того и уважали, хоть и подшучивали меж собой. Отчитавшись хорунжию, подтвердив личности всех, поручик вернулся к Даниилу, сопровождая перешедших границу к лагерю войск. - Мне бы к генералу Милорадовичу сразу, - вздохнув, попросил Стрешнев, было еще дело, погодить с отдыхом приходилось. Все, что собрал, пробираясь вдоль линии фронта, отдать. - Ранен генерал, в Минводах сейчас, поправляется, - ответил поручик. - И кто вместо? – поджал губы Даниил, не все военачальники были расположены к нему так. - Генерал Салтыков. - Ну, тогда спать. Я бы ушел в царство Морфея суток на трое, - прикрыл глаза Стрешнев. Данные добытые подождут. Чтобы повоевать с этим стариком, нужны силы. Объяснить, доказать, убедить, что сведения ценны. Без отдыха никак. Когда Денис начал прозревать, что это не сон? Нет, не когда неслись, пришпорив коней, по сухой траве выжженной равнины, а за ними, с криком и выстрелами, гнался конный разъезд турков. Тогда княжич был уверен, что вот он, конец приятной истории, дарованной тягучей османской ночью. Не было ему спасения, даже в собственном сновидении. Он цепко тогда, веря в последние мгновения, вглядывался в несшегося впереди Стрешнева. Виденный пару раз в Петербурге, а вот ведь, как прочно засел в памяти. Имел ли настоящий распутный граф навык такой выездки? Ведь наклонился, вжался в холку коня, приподнял зад, определенно крайне скульптурный, пружинил в стременах, будто в настоящем скаковом состязании, ходил корпусом. Выиграть бы мог любое дерби. Участвовал ли? Не за это ли им так восхищаются гусары? Взгляд соскальзывал и на обрусевшего разом «турка», сейчас нещадно стегавшего и своего, и его коня, подгоняя. Не отставать. Не потеряться. И как Денис раньше его считал местным? Без чалмы и обмотанного подбородка, в том безошибочно читался русский, непростого сословия, тоже послуживший. С породистыми чертами лица, выправкой и осанкой. Строго сжавший сейчас губы, целеустремленный, полный намерения выполнить приказ графа, не потерять спасенного. В свисте ветра не слышались другие шумы, только глаза могли выцепить на горизонте накатывающую массу всадников. Свои! Казаки! Как тут выпрямился Стрешнев в седле, как взвились, растрепались, полетели его распущенные длинные светлые волосы. Поднялось белое знамя. Что? Денис фыркнул. Хмыкнул. Закашлялся встречным ветром. Это, наверное, и разорвало его уверенность в канве сна. Даже он бы такого не придумал. Кружевное белое исподнее? Бабское? Истерический смех принялся душить, неожиданно снимая все напряженное ожидание, возвращая в реальность, со слезами вымывая сковавшее безумие. В этом облегчающем приступе освобождая его от гнета безысходности. Останавливая и слезы, и смех, только когда вокруг них закружились люди в русской форме. Неужели?! Спасен? Слава богу, Стрешнев убрал уже свое знамя, а то бы Денис, право, снова не удержался. Былая, привычная ироничность начала возвращаться в возрожденный дух. Какой-то гусар обнимал графа, тискал, не сняв с коня, потрясенно и радостно оглядывал княжича. Унесся к хорунжию, подозрительно крутившему ус, браво докладывая, стремительно вернулся назад, хлопая по спине Алексея, отдавая честь Денису, опять прилепляясь колено к колену к Стрешневу, сопровождая их к лагерю. - Молодцы, ваше благородие, - философски произнес, следующий рядом с Денисом, казак. - Мы-то, как турка пошла, решили, что с утра те ударить задумали. Зарубили б вас. Не разобравшись. А тут, смотрим – будто баба, с волосней-то длинной, барышни у нас тут водятся, боевитые, туда-сюда шастают, корреспондентками какими-то или сестрами милосердия. А еще и панталонами машет, кружавчатыми. Зрелище-то такое, кого хошь призадуматься остановит да саблю придержать. Орел ваш граф. Разумник! Денис едва сдержался от нового приступа смеха. - Алексей - как вас по батюшке? - чем там размахивал предводитель-то наш? Неужто исподним? – нервность прошедшего плавилась в шутливость. - Алексей Андреевич, господин Волконский, - впервые, неожиданно, представился Лешка, показалось ему правильным это тут, даже само вырвалось, спокойно, рассудительно. - Нет, рубашка это, графская, брабантского кружева, дорогущая. - Ааа, ну-ну, - казак и Денис, фыркая, понимающе переглянулись, сдерживаясь, чтоб не прыснуть, как в детстве. Алексей пожал плечами: что такого? Одежа, как одежа, они еще чулкоф барских, французских, не видели. Палатку, где их оставили отдохнуть, полог делил на две части. В одной остался на кушетке Денис. Принятие, что все не сон, что спасся, что дома, опустошило его еще сильнее, чем тяжесть дороги. Сколько времени ему понадобится, чтобы восстановиться, прийти в себя, обдумать все, начать жить? Стрешнев, совсем спавший с лица, бледный, едва держащийся на ногах, с помощью Алексея, заварил-таки ему опять какую-то траву. Покорности сновидца у княжича не осталось, и он впервые задал вопрос: - Зачем? Что такого в этом напитке, раз граф из последних сил отвлекается на него? - Успокаивает, укрепляет, избавляет от кошмаров, - многозначительно, но крайне устало произнес Даниил. - Пейте, прошу вас, княжич. Денис-то подчинился, но так быстро, как раньше, дурман его не взял. Слишком взбудоражен был. Тело спало, а разум еще бодрствовал, и слух. Граф с Алексеем ушли в другую часть палатки, там были им спальные места организованны, затихли будто. А вокруг их временного пристанища просыпался военный лагерь. Шумел, готовился к новому дню. - Так, Даниил Владимирович, так, - Алексей обнимал и прижимал к груди, завернутого в одеяло, дрожащего в истерике истощения, барина. - Не сдерживайтесь, поплачьте, что ж я, не понимаю будто. Вы ж не железный, все ж. Столько дней, кремнем. Не человек, голем несгибаемый. Не расслабиться, ни слабинки. Как только выдержали, не сорвались. Я-то еще на границе, в поезде тогда чуть не осрамился. Перешел совсем на мужицкий, простодушный, шутовской говорок, как чувствовал, что нужно это графу, не пройдет деликатное да аристократичное: - Простите, барин, обосрамшись почти, как пузатая эта туреччина рявкнет: «Арестовать!». А вы-то, царски так, перстенек в морду. Глазюки-то басурманские чуть не полопались, ему черед слабиться вышел, заголосил-то как, понесся, чуть штаны не порастеряв. Даниил хихикнул, прижимаясь к Алексею теснее. Прорывало жаловаться о пережитом: - Не знаешь ты, и слава богу, чего мне пашовский бей обещал. На чувства все вывести пытался, рассказывал, откровенно, в красках, как они за меня в пыточной примутся. Даже не представишь, Алешенька, что за ужасы. Одна ошибка, одно неверное слово и движение, такими муками даже в аду грешников не пытают. По-турецки говорил, а я-то все понимал, сердце в узде держал, хотя мороз поджилки выжигал, а ком горло душил. Паша же ни гримаски на лице б не пропустил, ел глазами. А потом испытание удумали. На базаре разбойники будто меня утащили, в грязном тупичке насильничать принялись. А бей ждал, когда ж я покажу боевые-то знания, окорочу их по-турецки, проявлюсь не мальчиком сладеньким, а воином-засланцем. Как только смог выдержать, сам поражаюсь. Когда палец поганый «туда» скользнул, муди свои повыставили. Думал, сорвусь, на мгновение пересидел бея. - Ах, он урюк сморщенный, поганка давленная! - в сердцах зарычал Алексей. - Да пусто чтоб ему было, повылазило все, загнил живьем, саксаул обгрызенный! Забаюкал барина, виски осторожно целуя: - Встреться еще раз, пообрываю все. Даничка опять хихикнул. Это говорок успокаивал, вплетался в истеричную дрожь и смирял ее. Тепло кутало своей домашностью. Сильные, верные, преданные руки. - А меня-то его хитрованы расспросами окручивали. Ох, и дрянь их ракы эта! А уж как воды в нее плеснут, белесая, будто «это самое», похабное. А они ее в рот. Подпоить меня все пытались. Но после нашей родимой, такая мерзопакость, как овод в пятку намятую. Сами косели, а я им все, как вы велели, расписывал. И про чулочки ваши, про рубашечки, шарфики. Театры. Балы. Даже стишки вами сочиненные читал. - Это какие-такие? – поперхнулся Даня, разом дрожать перестав. - Ну, не совсем ваши, Батюшкова там, Анненкова. Ну, такие, «розы-морозы», «кровь-любовь», «желание-молчание», - искоса глянув на барина, повинился. - Усыплял подозрения, так сказать. Даже на базар стали отпускать без пригляда, в лавки с лентами и украшениями. А я через задник и улочки разведывать, куда бежать, ежели придется. - Молодец, Алексей, спомог сильно, почти поверили паша и бей. Полегче стало. Но ведь, как обидно-то. Нашел я княжича, а Ибрагим порешить нас удумал. А я-то почти поверил, что он любит, - вздохнул Даниил, а Лешка свирепо и ревниво взглядом полыхнул, вжимая барина в себя сильно-сильно. - Может, и чувствовал что-то, но ведь выбрал-то смерть мне. Вот и избави нас угодники от страстей государевых, - пропыхтел совсем в грудь лакею. Повозился, отстранился чуть: - Вы уж простите меня, Алексей, и княжич пусть простит, подверг я вас опасности не малой. Но вызверился я на Ибрагима так, что отомстить решил. Нашпионить, как последний сукин сын. Вот и тащил вас, долго, вдоль фронта, вместо того, чтоб быстро перейти границу. Был бы Милорадович в ставке, уже бы передавал ему всю информацию. А со стариком Салтыковым повоевать прежде придется, не любит он меня. Попомнит паша еще… - Спите, Даниил Владимирович, - устроил его уютно на кушетке Алексей, видя, как истерика отступила, как слипаются глаза барина. Доносились до Дениса эти речи, пока забирал его в сонный плен отвар. Поражали. Это через что же довелось пройти, чтобы спасти совершенно незнакомого человека. Как расплатиться теперь? Неужто только таким путем можно было вернуть его? И как решился на такое презираемый им раньше граф? Бесстыжая придворная фитюлька, на поверку оказался борцом, воином. Настоящим боевым содомитом. Россейским. Самым-самым. Шутливость и ирония стали первыми проблесками выздоровления.