Лезвия

Осаму сидел на кровати тупо уставившись на свои мелко подрагивающие руки. Дыхание сбилось, как после долгого бега. Правда заключалась в том, что он вечно вытворял какое-то дерьмо с межличностными отношениями, а после оставался наедине с самим собой. Так произошло и на этот раз. Такие моменты всегда было проще отсечь от себя. Тогда получалось не продолжать снимать стресс, если это уже становится несовместимым с какой-либо обыденной деятельностью. Правда, к сожалению, это давалось всё труднее. Особенно, если память услужливо подкидывала флешбэки. Почему бы не вспомнить о том, что он делал со своим учеником и что при этом чувствовал? Между прочим, очень необычные ощущения. Многим стало бы интересно. И многие согласились бы с почти каждым, сказанным Чуей, словом. И добавили бы своих. Если говорить про отношения, то единственное, что с какой-то натяжкой можно было назвать отношениями, было у Дазая только с Одасаку. Зачем он так сказал про него... Не думай, что имеешь право страдать. Это ты и только ты очернил его память. Твои поступки и чувства связывают с тем, кем он был для тебя. Ты развязал его язык, чтобы он повернулся сказать это. Это целиком и полностью твоя вина. Тебя просто не должно быть. Если бы тебя не было, ты бы не делал этих вещей. Но ты не способен даже на это. Ты должен немедленно прекратить думать это. Ты знаешь, чем все закончится в противном случае.        Он уронил голову на руки, зарылся пальцами в волосы и сжал кулаки, буквально пытаясь вытащить из своей головы эти мысли. Нужно было найти способ отрешиться. Новый способ, который будет работать хотя бы временно, очевидно, что без боли долго держаться не выйдет, но нужно что-то ещё.        Дазай подошёл к письменному столу. Чтобы закрыть рот совести нужно выпустить свое сытое чудовище наружу. Нужно позволить ему ликовать хотя бы тихо. Тогда эти чувства заполнят и его. Возможно, это поможет продлить иллюзию жизни хотя бы ненадолго, поэтому он сел за стол, вытащил из ящика в комоде чистый блокнот, подаренный ему некогда Мори в качестве ежедневника для дел, и начал писать.        «3.04.2018. Можно сказать, я всё время не понимал зачем это нужно. Это, конечно, будет ложью, ведь ты – это я. А ты тихо сидел, истекая вязкой слюной каждый раз, когда видел его живость. Тот, первый, был совсем другой, он был словно тоненький бледный трупик, это тебя, конечно, порадовало, ведь нет большей радости, чем разрушать что-то красивое, даже если болезненное, и без того во многом мёртвое. Тем более, что мёртвое разрушить можно глубже и быстрее. А вид результатов завораживает.        Но как же прекрасно разрушать живое и тёплое! Ты чувствуешь их намного лучше, чем любой другой аромат. Юных, прекрасных, невинных. Ловишь их в жестах, позах, даже в запахе волос. Я не чувствую так. Вообще-то, я не чувствую практически ничего. Если что-то всё же трогает мою душу, мне сразу делается невыносимо. Только с тобой я могу чувствовать. Потому что ты умеешь это, пусть и так извращенно, зато полноценно. Со всей яркостью.        Давай будем честны, ты заметил его буквально сразу. Просто мы с тобой не всегда действуем сообща. Ты, в некотором смысле, пугаешь меня. Я не знаю куда ты меня приведешь. После тебя мне всегда нужно избавлять от мучений себя самого. Хотя, учитывая то, что мой путь сейчас в любом случае идёт в никуда, я могу выпустить тебя и позволить тебе управлять мной. Почему бы не испытать, пока ещё живёшь, хоть что-то настоящее, кроме того, что у меня уже отобрали.        Я никогда не планировал бы такое, но я знаю это чувство, когда ты принимаешься за дело, если я впускаю тебя. Что-то, чему я могу выбрать не подчиниться, но как сладко пойти за этим чувством, как прекрасно…        Ты скучал по нему в то время, как мне такое чувство не было доступно, тем более после того, что случилось. Я осознанно отсёк от себя всех. Но ты так скучал! Тем более, что всё, что я позволял тебе ранее – лишь наблюдать. Мне не хотелось к этому его привлекать. Он все-таки умел быть таким нормальным, таким естественным. Говоря об этом, осознаю, что возможно мне не хотелось, чтобы ты разрушал его. Такое удивительное незнакомое ощущение. Искусство все-таки должно быть живым, юность прекрасна и так быстротечна. Он мог бы прожить её до конца, как было бы здорово. Но разве могу я позволить это ему после того, как ты узнал, как сладка его боль? Белый, как молоко, весь покрытый солнечными поцелуями, слишком маленький, меньше, чем тот, другой, почти как подросток, но жилистей. Его шёлковая кожа, покрытая каплями пота, персиковый аромат – ты не сможешь забыть это даже, если тебе захочется. Но самое сладкое – это страх, мы оба чувствовали его. Он сам едва ли ощущал собственное волнение настолько ярко, как мы с тобой. Такой опыт должен рождаться через боль, хотя бы лёгкую – это аксиома. Иначе бы мы с тобой не услышали этого тоненького короткого вскрика. Как он кричал! Нет на свете музыки, что могла бы сравниться с этим. Этот звонкий крик боли достал даже до дна моей собственной гниющей и разложившейся души. Я сжимал его маленькое сильное тело так крепко, чтобы мы все могли слиться, ты оплетал его своими щупальцами. Если бы я визуализировал тебя, какой контраст создавали бы на молочном теле толстые чёрные тугие кольца. Ты хотел, чтобы он дрожал и плакал как можно ближе ко мне, чтобы он был внутри. Я со всей страстью хотел того же, потому что тогда мы сливаемся с тобой, и ты делаешь меня способным на то, чтобы быть счастливым. Он такой крошечный, какой бы он не был сильный, кто-то вроде меня мог бы переломить его пополам. Я помню, как своей рукой сжимал его маленькую влажную подрагивающую ладошку и прижимал наши сплетенные руки к его груди, с колотящимся словно в агонии сердцем. И он сжимал мою руку в ответ! Цепляясь за неё так отчаянно. Я мог почувствовать это ещё ближе. Он кричал моё имя, когда переродившаяся в удовольствие боль заполнила его и вырвалась наружу. Чувственно, отчаянно, освобождая желание, жившее в нём.        О, если бы я мог не думать после... Возможно, дальше получилось бы иначе, но ты не смог устоять, особенно, когда я так уязвим. Конечно, я не мог отказать тебе в том, чтобы не узнать каким он будет, состоя только из страха и гнева. И это было не зря. Мы так увлеклись его искренней реакцией, что я почти забыл, что он человек. Со мной нередко такое случается по твоей милости. Именно после такого, когда ты уходишь, мне становится особенно невыносимо. Обычно я могу понять к каким последствиям приводит твоё веселье. Он ненавидит меня. Хуже того, считает опасным и омерзительным. Не беспочвенно, конечно. Но теперь мы не можем его отпустить. Без меня он, в любом случае, обречен на смерть. Я хочу взять его с собой. И он должен пойти. И я знаю, что с твоей помощью у меня точно получится. Чтобы его вернуть, тебя нужно будет контролировать как следует. Я больше не отпущу всё, как сегодня, как бы тебе не хотелось. Он уйдет за нами.»        Отложив ручку, Дазай закрыл блокнот. Он знал, что точно не будет это перечитывать. Не то, чтобы он возлагал на этот способ большие надежды, но голова была лёгкой и пустой. Он лег в кровать, желая скорее заснуть, пока эти чувства не покинули его, но подушка ещё пахла персиками и, повинуясь сиюминутному желанию, Дазай скомкано и быстро удовлетворил себя, вдыхая этот будоражащий воспоминания запах. Он кончил, резко выдохнув в подушку, хранившую сладкий аромат и достаточно быстро забылся мёртвым сном.