Все дороги ведут в Райдо

Через неделю Игорь приходит снова. Волков уже его ждёт, скучающе помешивая ложечкой в чашке, но не здоровается — лишь кивает, и Игорь тоже не стремится завести беседу. Они возвращаются к прежнему молчанию, но теперь оно более тяжелое, ощутимо давящее на плечи, будто им всё ещё есть, что друг другу сказать, что друг у друга спросить. Однако это уже та тонкая грань доверия, через которую никто их них не хочет переступать — из-за страха ли или просто от мысли, что это не то, о чём стоит говорить с фактически бывшим — бывшим? — врагом. Ещё больше напряжения вносит сам Игорь, к которому вновь возвращаются кошмары, с каждым днём становящиеся всё более подробными, более долгими, удерживающими в своих тесных, сковывающих сетях и не дающими очнуться вовремя: всё чаще он, скатившись с лестницы, поднимается и, отряхиваясь, оглядывается по сторонам, замечая какие-то цепи и уже отчасти знакомые ему клетки, в которых сидят люди. Но из их глубины доносятся отнюдь не человеческие крики — звериный вой — и какие-то высокопарные горделивые речи, льющиеся сплошным, беспрерывным потоком, забивая уши. Однако слов он так разобрать и не может: в его голове они, разбившись на отдельные буквы и перемешавшись в произвольном порядке, превращаются в бессвязную кашу, чтобы скрыть истинное послание, и Игорь не знает: сделал ли это сам или ему всё же кто-то помог. Со временем в одной из клеток появляется Разумовский — яростный, кричащий, с огромными чёрными кляксами-крыльями за спиной, весь он будто испачканный в мазуте или нефти, как чайка. Он бьётся о прутья, каркает, клокочет, словно совсем потерял способность говорить человеческим голосом, а Волков неизменно рядом: сидит на коленях у клетки, умоляет успокоиться, подставляя руки, чтобы смягчить удары об жесткий метал. Иногда Разумовский неожиданно начинает смеяться — Игорь слышит в этом смехе смех Юли: звонкий, как сотня маленьких колокольчиков — и так же неожиданно сам себя обрывает, будто опомнившись, а затем сворачивается в клубок, укрываясь растрёпанными перьями. Приходя в кофейню, Игорь долго всматривается в чужие черты лица до немого вопроса в карей радужке, но лишь молча качает головой в ответ — неважно. Но всё же представить себе Волкова в настолько жалком состоянии, в каком тот появляется в его снах, у Игоря совсем не получается: кажется, что чёрные брови не могут так остро заламываться, изгибаясь в смертельной печали, не могут эти глаза блестеть от скопившихся в них слёз, а рот кривиться от горечи. «Но Волков ведь не робот», — думает Игорь и тут же одёргивает себя: это не мешает ему быть бесчувственным. Одёргивает ещё раз. Вспоминает тот удивительно робкий мальчишечий взгляд и в один из дней берёт Муху с собой в Райдо, тем более что Уля давно просила — почему бы не сделать это сейчас? Мухтара он держит поближе к себе: каким бы плюшевым и ласковым тот ни был с ребятами, к незнакомцам пёс строг и избирателен, не подпуская к себе чужаков и недовольно скалясь, когда те не понимали и всё же тянули к нему свои руки. Но Муха, к удивлению Игоря, сначала срывается к смеющейся Уле, присевшей перед стойкой на корточки с широко раскрытыми объятиями, в которые он с удовольствием влетает, позволяя почухать себя за ухом. Затем замечает Волкова и ластится уже к нему, а тот, растерявшись, даже не сопротивляется, когда Мухтар, едва не перевернув столик, запрыгивает передними лапами на его колени, и остолбенело сидит, пока собачий язык нагло лижет ему щёки. И Игорь видит — видит! — испуг и беспомощность на таком обычно безэмоциональном лице. Живой Волков. Живой. Живой и настоящий. Игорь подходит ближе, и Олег вскидывает на него умоляющий взгляд, который едва ли не громче любых слов кричит: «Можно? Можно? Можно?», пока смуглые пальцы чуть дрожат, замерев в нескольких сантиметрах от собачьей шерсти. Игорь кивает, и Олег облегченно выдыхает так, словно на эти несколько секунд чужих раздумий задерживал дыхание, и наконец-то кладёт ладонь между стоящих торчком ушей, чешет холку, бока, возвращается к брылям, и Муха благодарно лижет ему руки, пока в то же самое время Игоря едва ли не ломает от какого-то диссонанса и сюрреалистичности происходящего: вот Волков, которого он, вроде как, ненавидит, терпеть не может, а вот Мухтар, который этому самому Волкову с щенячьим восторгом чуть ли не в рот заглядывает. И, посмотрев на сухие поджатые губы, замечает, что они пусть и едва заметно, но всё же дрожат, пытаясь изогнуться в улыбке. Странно. Всё это до нелепого странно. Но ещё более странно становится, когда Волков однажды приносит для Мухи сушеные бычьи носы и щеки, упакованные в обычные крафтовые пакеты с зип-локом, зато с задорной этикеткой с надписью «100% натуральное лакомство для вашей собаки». — Это что? — Игорь смотрит на пакеты так, словно там как минимум бомба. — Сам не видишь? — хмыкнув, Волков чуть дёргает плечом. — Вижу. — К чему вопросы? Действительно. К чему бы? Игорь молчит, и Олег, стиснув зубы, сердито — обиженно? — цедит: — Не хочешь — не бери. Мне это тоже не нужно — можешь выкинуть. Игорь вновь ничего не отвечает, но лакомства берёт, перекладывая с середины столика поближе к себе, и возвращает внимание уже практически остывшему кофе — на сегодня, кажется, их лимит сказанных вслух слов исчерпан. Прощаются как-то неловко, переглядками и будто бы что-то значащими морганиями, но они не настолько хорошо знакомы — точнее, вообще незнакомы, — чтобы так просто читать жесты друг друга, но к какому-то пониманию всё же приходят. А Разумовский в кошмарах со временем остаётся один: Волков куда-то пропадает, и Игорь этому даже рад, но ровно до того момента, как рыжий окровавленный затылок с глухим стуком падает на пол клетки, и изломанное заострившееся тело совсем перестаёт двигаться, как сломанная кукла. И больше не слышно ни смеха, ни карканья — лишь шуршание перьев. Этот сюжет повторяется раз за разом, и Разумовский неизменно разбивает себе голову об прутья и, видимо, умирает, однако проверить это у Игоря так и не получается, потому что сам он может лишь смотреть со стороны, неожиданно скованный по рукам и ногам. Всё это неизбежно становится невыносимым, даже если в первый раз и приносит ему хоть какое-то пусть и ложное облегчение от смерти человека, которого он и сам когда-то хотел убить — задушить собственными руками до синюшных губ и сломанной шеи, — потому что Разумовский ведёт себя как отупелое животное, делающее только то, что ему сказали. И Игоря это пугает: заставляет вспоминать то, что помнить совсем не хочется, до сковывающей виски мигрени и тошноты от голода, потому что аппетит вновь пропадает — всё снова безвкусное, кроме тех идиотских пельменей, от которых тоже тошнит, но чуть меньше, чем от всей остальной еды. Волков его состоянием если не обеспокоен — чего быть не может, как уверяет себя Игорь, — то как минимум заинтересован, однако ничего не спрашивает, ничего не говорит, поэтому Игорь как обычно делает это сам. — Разумовский твой где? — получается грубее, чем ему бы хотелось. Уткнувшись взглядом в чашку, Волков тяжело сглатывает и замирает, а ещё весь горбится, словно желая сжаться до микроскопических размеров — у Игоря в голове невольно проносятся картинки, где Олег сидит точно так же, но на коленях перед клеткой, рассматривая свои окровавленные руки. Ответа Игорь, честно говоря, совсем не ждёт, но, когда Волков всё же подёргивает губами, то закрывая, то открывая рот, чтобы собраться с мыслями и что-то сказать, в нём откуда-то появляется непоколебимая уверенность в том, что именно это будет, и слова тут же срываются с языка, звуча при этом больше вопросительно, чем утвердительно из-за недоверия к собственной чуйке. — Умер? Олег судорожно втягивает воздух носом и смотрит на него в упор: зло, настороженно и так, будто за любое лишнее слово тут же вцепится ему в глотку. — Умер. Они замолкают, и Игорь, глядя на Олега, испытывает иррациональную вину и стыд за собственный вопрос и говорит раньше, чем успевает себя одёрнуть: — Извини. В груди всё холодеет: перед кем он только что извинился? Неожиданно Волков начинает смеяться: делает это тихо, горько, чуть ли не задыхаясь, и жмурится, а успокоившись, возвращает всю свою невозмутимость обратно, будто ничего и не было. — Ты последний, кто должен передо мной извиняться, — Олег качает головой. — Если вообще должен. Да, Волков прав, но Игорь, который уже успел пожалеть о своих словах, замирает, в удивлении вскидывая брови, и растерянно приоткрывает рот, однако добавить так больше ничего и не решается: от факта смерти Разумовского спокойнее ему не становится ни на грамм — наоборот, тугой комок беспокойства плотнее сворачивается в груди в напряжении, но он ещё не догадывается о том, что всё может стать ещё хуже. Намного хуже. Из всего своего немногочисленного досуга он особенно увлекается тремя вещами: бесконечными прогулками по городу, посещением Райдо и чтением книг, которые проще и дешевле всего достать в библиотеке недалеко от дома, где его, кажется, уже даже успели запомнить. Проходя между знакомых чуть запылившихся стеллажей, Игорь лениво осматривает полки, читает корешки, перескакивая с одного на другой, и книгу как обычно выбирает практически наугад — сегодня у него в меню Горький «На дне». Хмыкнув, Игорь дёргает уголком губ: он действительно на дне, и от этого действительно горько. В читальном зале почти никого нет, поэтому даже приглушенный голос девушки отскакивает от стен и окружает Игоря со всех сторон — прямо как во сне, — но интонации её совсем иные: не такие горделивые, возвышенные, а более мягкие и приземленные. Снег навалил. Все затихает, глохнет. Он останавливается посреди помещения, словно споткнувшись, и оборачивается, смотрит на склонившуюся над столом тонкую фигуру, пока в висках всё пульсирует, мечется — мысли скачут по черепной коробке. Пустынный тянется вдоль переулка дом. Девушка проводит рукой по волосам, зачесывая назад спадающую на лоб чёлку, которая тут же возвращается на прежнее место: стрижка слишком короткая. Игорь даже чуть склоняет голову на бок, пытаясь рассмотреть черты её лица, пока женский голос, смешавшись в голове с мужским, твердит по кругу одни и те же строчки. Вот человек идет. Пырнуть его ножом — К забору прислонится и не… — Дядь, тебе чё надо? — …охнет. В себя Игоря приводит голос стоящего рядом с девушкой пацана, который, обхватив щуплое девичье плечико, прижимает её ближе к себе так, будто хочет защитить, и смотрит на него предостерегающе, почти угрожающе. Голос в голове становится тише, но не умолкает полностью — Игорь подходит ближе к парочке и кивает на лежащую перед ними книгу. — Извините я… — кашлянув, Игорь неловко почесывает бороду. — А что вы читаете? — Слушай, тебе какая вообще разница? — пацан выпрямляется, перестав облокачиваться свободной рукой на стол, и расправляет плечи, вздёргивая подбородок. — Шёл куда-то? Вот и иди дальше. Или тебе помочь? Девушка придерживает дёрнувшегося в сторону Игоря парня и мягко улыбается, вновь поправляя волосы. Чёрные. — Вы простите его. Пацан пытается ещё раз рыпнуться, но тут же перестает сопротивляться, когда бледные пальчики щипают его за предплечье, от чего он болезненно шикает и отстраняется. — Тихо, — девушка укоризненно поджимает губы, глядя прямо в недовольно сузившиеся глаза, а затем обращает внимание обратно на Игоря. — Владислав Ходасевич «Сумерки». Увлекаетесь поэзией? — Да как-то не очень, — Игорь смущенно отводит взгляд в сторону. — Просто вспомнил вдруг что-то. Можно? Кивнув на книгу, Игорь делает ещё несколько шагов, однако тормозит, когда в край раздраженный парень передёргивает плечами и цедит, стараясь не повышать тон: — Здесь книг, что ли, мало? Пусть свою возьмёт и катится. Уже, видимо, не выдержав, девушка хватает его за мочку и резко дёргает вниз, чтобы, склонившись, начать шипеть скривившемуся от боли пацану прямо в ухо: — Толь, либо прекращаешь свой цирк, либо укатишься отсюда ты вместе со своим докладом, и помогать я тебе больше никогда не буду. Понял? — Я, наверное, действительно лучше возьму другую книгу: вы ведь не последнюю забрали, — Игорь, как может, пытается сгладить возникшую ситуацию, однако девушка, отпустив пацана, лишь улыбается ещё шире и подзывает к себе: — Да ничего, так ведь быстрее, чем заново искать, а этот уже всё понял и больше возникать не будет. Понял же? — дождавшись короткого сердитого кивка, она продолжает. — Вы подходите ближе. «На Лильку похожа», — думает Игорь и невольно улыбается, двигаясь в направлении стола. Прочитав стихотворение полностью, он словно ещё больше раззадоривает этим внутренний голос, от чего голова начинает беспрерывно ныть и болеть, лишая его всякого отдыха и тех жалких крох сна, которые у него до этого были; а в мыслях всё крутятся и крутятся строки, слова, предложения в правильном и хаотичном порядке, звуча то тише, то громче тем самым мужским голосом, говорившим в его снах лишь невнятные, нечеткие речи, которые Игорь так долго не мог разобрать; зато теперь, заимев себе несколько поэтических сборников, он прекрасно понимает большую их часть. Однако понимание не приносит ни облегчения, ни желанного покоя, наоборот, нагнетая на него ощущение страха, а порой даже некого ужаса, происхождение которого он будто вот-вот готов уже вспомнить, но всё не решается этого сделать. Да ему, честно говоря, и не хочется, потому что чем больше теней и картинок просачивается сквозь щели ненавистных ему дверей, тем хуже он себя чувствует, и в какой-то момент даже кажется, что проще сдохнуть, чем позволить себе помнить. Зациклившись на себе, он меньше забывает о Мухтаре, о таблетках и прочих вещах, однако в результате становится больше похож на робота, выполняя все действия бездумно, практически на автомате, что получается у измотанного морально и физически организма с большим трудом. Но всё-таки получается. Сидя в коридоре, Муха перевозбужденно пыхтит, рвано тявкая, пока Игорь медленно распутывает узел на поводке, и нетерпеливо переминается с лапы на лапу, когда карабин всё же щёлкает на ошейнике. Дверь наконец-то открывается, и Муха, позволив ему её захлопнуть, торопливо спускается по лестнице и выбегает из парадной, тут же сворачивая в известном лишь ему одному направлении. Игорь спокойно тащится следом, игнорируя то, что поводок, обёрнутый вокруг запястья, неприятно впивается в кожу, когда Муха дёргает его то в одну, то в другую сторону, петляя по безлюдной ночной улице. Свернув в очередной раз за угол, он наконец-то понимает, куда Мухтар ведёт его, потому что вдалеке уже виднеются окна и льющийся из них тёплый свет, рассеивающий темноту. В Райдо его встречает Уля, которая, несмотря на улыбку, выглядит обеспокоенной, и Игорь вяло пытается улыбнуться в ответ, но вместо этого лишь плотнее сжимает обветренные губы и устало вздыхает, отпуская Мухтара с поводка. Однако Муха, вместо того чтобы ринуться вперёд, к Уле, бежит к знакомому столику в самом углу кофейни и, радостно виляя хвостом и поскуливая, подставляет бока под неуверенные смуглые ладони Волкова, которого Игорь не сразу заметил. Замерев на месте, он рассеянно смотрит на Муху и Олега, до сих пор толком не понимая, почему всё происходит именно так. Почему Уля, видящая людей насквозь, в него верит? Почему Мухтар, нелюбящий чужаков, ластится к нему? Почему Игорь, столько лет сохранявший в себе злобу по отношению к этому человеку, сейчас испытывает к нему жалость и сочувствие? Куда делась ярость, обида и колющее за рёбрами острое ощущение несправедливости? Где вся его ненависть, на месте которой теперь непривычно пусто? И что теперь со всем этим делать? ♫ Hear the unloved weeping like rain Guard your sleep from the sound of their pain ♫ Рядом с ним встаёт Уля, легонько пихает локтем в бок и говорит почти шёпотом: — Псы с белыми бровями видят больше, чем человеческие глаза. Повернувшись к ней, Игорь растерянно моргает. — Что ты имеешь в виду? — Может, стоит ему немного довериться? — Уля кивает так, что толком и не поймешь: указывает ли она на Муху или Волкова, а, может, вообще на обоих сразу; Игорь порой и её намёков совсем не понимает, однако сделать вид, что не понял и этот, он не может: понял ведь, ещё как понял, а не хотелось бы, потому что доверие — штука хрупкая, и кому попало его отдавать нельзя — сломают. Невнятно пожав плечами, Игорь оставляет Улю одну и идёт к столику, тяжело опускаясь на стул, и вздыхает, разминая затёкшую шею. — Сегодня среда? — кажется, у него уже входит в привычку задавать вопросы без всяких приветствий и подводок, да так оно, наверное, и проще. — Пятница, — если Волков и удивляется, то совсем этого не показывает, продолжая спокойно гладить Мухтара. Задумчиво промычав, Игорь растирает лицо ладонью и длинно выдыхает, пытаясь подавить рвущийся наружу зевок. — Это хорошо: думал, что снова начал в днях путаться, когда тебя здесь увидел. — Проблемы с памятью? — Волков пытается звучать так отстраненно, как только может. — Если ты ещё не заметил. Волков на это хмыкает — когда и как ему что-то замечать, если они видятся единожды в неделю и говорят друг другу не больше трёх предложений и какие-то невнятные междометия, да и то через раз? — и спустя долгие десять минут, когда Игорь возвращается от стойки с заказом, неожиданно подмечает: — Дерьмово выглядишь. Поставив чашки на стол, Игорь садится обратно, внимательно смотрит на Волкова, такого же уставшего и тоже заросшего бородой, и насмешливо фыркает: — Ты не лучше. Волков замолкает, и Игорь давит в себе ещё один смешок: вот и поговорили. А чего ещё от них ждать? Светских бесед ни о чём? Заняться им больше нечем. Не бьют друг другу лица до кровавых соплей — уже хорошо. Однако Олег не даёт ему спокойно посидеть в гнетущей тишине: недовольно и даже немного печально поджав губы, он буравит Игоря взглядом, и ему даже не нужно открывать рот, чтобы Игорь понял, что от него хотят. Что-то случилось? Игорь жмурится, чтобы не видеть настойчивых карих глаз и сведенных над ними к переносице черных бровей на серьёзном лице, но всё равно чувствует, как жжёт лоб от столь пристального внимания. Это из-за меня? Открыв веки, Игорь давит в себе желание огрызнуться в ответ на этот взгляд грустной виноватой псины — Муха на него смотрит точно так же, когда провинится, и сейчас пёс занимается тем же, будто защищая Олега перед ним, отчего помимо раздражения ему приходится давить в себе ещё и возмущение. Но, глубоко вдохнув, он следом будто выдыхает вместе с воздухом остатки собственного гнева, смотрит ещё раз на Мухтара и его светлые брови, вечно будто вопросительно приподнятые, и, с трудом выдавливая из себя слова тихим хриплым голосом, всё же говорит. Откровение за откровение — ведь так? Да и кому ещё Игорю обо всём рассказывать? Психиатру, который выпишет снотворное посильнее и подороже? Или ребятам, которые после этого с него не слезут со своей заботой, бесспорно приятной, но всё же от неё вечно внутри всё гудит в раздражении так, что хочется рявкнуть, чтоб все они наконец-то оставили его в покое? А Волкову на него насрать — волноваться не будет и успокоится со своими вопросами сразу, как Игорь погладит его внезапно очнувшееся чувство вины. По крайней мере он думает, что так всё и будет. Предложения Игорь строит исключительно короткие, делая свою речь быстрой, но рваной, рубленной, особых подробностей не говорит — старается опускать, чтобы закончить всё это как можно раньше. Упоминает Сибирь, мимолётно цепляет следующие за этим инцидентом дела, упоминает о назначении психиатра и преследующих голосах, но, как только разговор доходит до лечения в психушке, он спотыкается и тянется к горлу, будто это поможет ему избавиться от засевшего там комка. — За что закрыли? — Волков спрашивает так, словно Игорь лежал не в больнице, а сидел в тюрьме, но в каком-то смысле стены желтого дома именно ей и стали, когда-то для него самого, а теперь и для его воспоминаний, спрятанных за дверями нескольких десятков палат и в тёмном холодном подвале. Признаваться в собственном грехе ему не хочется, хотя Волков явно не тот человек, который может судить его за произошедшее. Да и Игорь ведь был не в себе, если верить врачам. Но является ли это хоть каким-то оправданием? Он не уверен… Нет, не является. — Я семью убил, — Игорь напрягает челюсть, пытаясь унять дрожь и охватившую его тошноту. — Выжил только ребёнок. Сказали, что у меня припадок был. Или что-то вроде того. Волков недолго молчит, пока Игорь трясущимися руками едва не выливает кофе на стол и рассеянно затирает несколько выплеснувшихся капель салфеткой. — Ты? Убил? — приподняв бровь, Олег смотрит на него недоверчиво. — В «избил» я бы ещё поверил, но ты не убийца, Гром. Волков явно недоговаривает: «…потому что даже его ты не убил, а мог». Игорь вскидывает на него растерянный взгляд исподлобья, и Волков фыркает в чашку. — У тебя на лице всё написано, — звучит глухой стук фарфора об дерево, и Олег откидывается на спинку стула, складывая руки на груди. — Майор Гром — несостоявшийся убийца ребёнка. Это даже звучит смешно. Ссутулившись, Игорь стыдливо прячет глаза и молчит, замерев в напряжении. — Хорошо, — сжав переносицу, Волков шумно вздыхает и устало смотрит на него. — Тебе сказали. Свидетели? Улики? Доказательства? Или «припадок» — это единственный аргумент? — Нет свидетелей. Только я и Косыгин, которого я вроде как сам себе вообразил, чтобы решиться на убийство. — Вроде как или вообразил? Раздраженно втянув ртом воздух, Игорь резко вскидывает взгляд на Волкова и цедит по одному слову: — Вроде. Как. Вообразил. Волков его злости не разделяет — сидит спокойно, лишь слегка поводя плечами, и, кажется, готов закатить глаза уже чуть ли не к потолку. — Хорошо, — повторяет он. — А ребёнок? — Исчез. — Это ты тоже себе вообразил, или команда фокусников поработала? — Да не знаю я! Ничего не знаю! Просто не помню!!! — неожиданно срывается Игорь и бьет ладонью по столу. — Доволен? — Доволен чем? — Вот этим, — Игорь неопределенно взмахивает кистью и весь будто сдувается, растекаясь по стулу. — Жалко выгляжу. Боюсь собственного прошлого, от которого беспрерывно бегу, лишь бы ничего не вспоминать и не помнить. И от тебя пытался бежать. А сейчас… сейчас бежать уже некуда ни от тебя, ни от… них. — Неважно, доволен ли я, — сипит Олег, слегка подавшись вперёд. — Важно то, доволен ли ты. — Я не… — Игорь недовольно поджимает губы: знает, что Волков прав. — Я знаю, что нельзя прожить всю жизнь вот так. Нельзя. Даже если очень хочется. Потому что они не дадут мне ничего забыть. Но я не могу… не могу сам, потому что… — в горле у Игоря становится неожиданно сухо, — страшно. И я даже не помню почему. Почему мне страшно? — Тогда найди человека, которому ты сможешь задать этот вопрос. Или того, кто поможет тебе на него ответить. ♫ Got to get away Get you out of my mind ♫ Затылок начинает нестерпимо зудеть и, прикрыв его, Игорь оборачивается: Уля улыбается ему, подпирая ладонью щеку. «Не можешь справиться сам — позволь помочь другим», — сказала она однажды. Вот ведь… Вечно так: всё предскажет и всё предвидит. И смотрит ещё, словно действительно всё знала, с самого начала знала. Обреченно вздохнув, Игорь разворачивается обратно к Волкову и, закусив губу, беспокойно трёт большой палец ладонью. — У меня уже есть такой человек, — сознаётся он. — Тогда просто сделай то, что должен, — кивком Олег указывает на вышедшую из-за стойки Улю, которая приглашающе отодвинула для Игоря стул за центральным столиком. Замявшись, он не сразу решается встать и подойти к ней, однако Олег неожиданно задаёт ему вопрос: — И давно ты стал трусом, Игорь? Олег говорит напрямую, будто кусаясь, но не до крови, прямо как хищник, подстёгивающий добычу бежать ещё быстрее и дальше в нужном для него направлении, и тем самым делает свою подначку слишком очевидной, намеренной. И хоть Игорь отнюдь не перепуганный заяц, взыгравшая в нем гордость и почти детская обида придают ему сил, для того чтобы подняться и двинуться к ждущей его Уле. — Не хочешь — не помни, но надо знать. Сам не знаешь — ну так спроси, — тихо произносит он, присаживаясь. — Вдруг кто знает, — договаривает Уля и мягко улыбается, отодвигая солонку и перечницу в сторону, чтобы взять его руку в свою. — Ты готов? Игорь смотрит ей за спину, встречаясь глазами с Олегом, который ничего не говорит и не делает — только моргает, но и в этом он видит крупицы хоть какой-то поддержки, а затем переводит взгляд обратно на Улино лицо, ставшее теперь намного серьёзнее, и, слегка сжав её тёплую ладонь, уверенно кивает. — Готов. Что мне нужно делать? — Вспоминай, а я помогу: буду твоим проводником — со мной не заблудишься. Веришь? — спрашивает Уля. — Верю — отвечает он. И Уля действительно ведёт его по обшарпанным коридорам, заглядывает во все палаты, в каждой из которых на окнах стоят решётки; помогает встать, опереться, когда кажется, что сил смотреть уже не осталось; не бросает в тишине, когда он снова и снова проваливается в своё извращенное и изломанное капельницами и таблетками нутро; и не даёт повернуть назад, когда на его руках оказывается настоящая кровь избитого им человека, но отнюдь не преступника, а обычного психически нездорового мальчика, который ни разу не заслужил подобной боли без каких-либо причин и повода. Подвал в воспоминаниях почти такой же, каким был во снах — тут разве что только Разумовского нет, — и пугает так же, как и в кошмарах, однако именно здесь Уля наконец-то заставляет его поверить самому себе и признать, что Косыгина он всё же не выдумал. А, распоров осколком зеркала руку, Игорь отключается практически полностью, лишь отдаленно слыша взволнованный голос Ули, затем скрежет стула, и чувствует тяжелую ладонь, крепко сжимающую его плечо. В себя Игорь приходит тяжело, неохотно и рефлекторно хватается за предплечье, где сейчас остался лишь большой уродливый шрам, давно уже зарубцевавшийся и заживший, а затем возвращается обратно в пучину страха, оседая на пол вместе с женским телом на руках. Но Уля снова не даёт ему увязнуть в собственной скорби, подталкивая вверх по лестнице, к выходу из подвала, и он с усилием давит в себе желание вернуться обратно и делает шаг вперёд. В узких коридорах лежат трупы, и из темноты раздается скрежет ножа: лев, слишком долго запертый в клетке, точит когти в ожидании новой жертвы. Шаг. Ещё один. Два. Кто-то ходит вокруг почти бесшумно: слышно лишь тяжелое сбившееся дыхание и редкие хриплые рыки, вырывающиеся из звериной глотки. Уже пахнет гарью. Дым, крадучись, ползёт по потолку. Куда ни глянь — везде опасность: на шее, кажется, вот-вот сомкнётся чья-то пасть, а ступни оближет ненасытное пламя. Но Игорь знает, что он выбрался тогда — значит, выберется и сейчас, поэтому идёт дальше, бок о бок с Улей, пока на него со спины вдруг не налетает чьё-то тяжелое тело. Драка выходит бестолковой: он слишком ослаб после потери крови и препаратов, но ему всё же несказанно везёт, потому что лев оказывается бескрылой бабочкой, пытающейся переродиться вновь, а бабочки, как известно, долго не живут. Замершее на покрытом шрамами лице безумие вызывает в Игоре нервную дрожь, и он невольно поводит плечами, прежде чем наконец-то добраться до нужной двери. В кабинете царит мёртвая тишина, и это утверждение перестаёт быть обыкновенной метафорой сразу, как он едва не спотыкается об лежащий недалеко от порога труп: раскрытые в неверии глаза и в испуге рот, встрепанные чёрные волосы и разрезанная больничная рубашка, а под ней и плоть от пупка и до самой грудины: видимо, лев добрался до несчастного поэта раньше, чем тот до человека, нужного и Игорю тоже. Однако его поиски так и не заканчиваются успехом: огонь уже достиг этажа, нагло и совершенно бесстрашно распахивая каждую дверь на своём пути — Игорю есть, чему у него поучиться. Бежать некуда, а вдохи и выдохи даются ему всё сложнее и сложнее. В горле всё сводит и свербит от желания раскашляться, но так он лишь приблизит свою участь. Уля куда-то исчезла, и Игорь оглядывается по сторонам, пытаясь её найти. На плечо снова опускается чья-то рука, но не тёплая и сухая, а влажная и липкая из-за пота, а ещё совсем не тяжелая — лёгкая, почти невесомая. Однако она сильным и уверенным рывком поднимает его на ноги и тащит в сторону шаткой лестницы, ведущей на чердак, откуда он прыгает без колебаний: разбиться насмерть, кажется, не так мучительно, как сгореть заживо. Дёрнувшись, Игорь наконец-то отрывает взгляд от Улиных глаз и несколько раз моргает, прежде чем, слегка ослабив хватку на её ладонях, с вымотанным вздохом откинуться на спинку стула и запрокинуть голову, чувствуя затылком чей-то напрягшийся живот. Тут же отстранившись и выпрямившись, он оборачивается и едва не вписывается носом прямо в грудь Волкова, который рефлекторно делает небольшой шаг назад, прекращая нависать над ним. — Я не убийца, — шепчет Игорь с тихой улыбкой. — Я и не сомневался, — сипит Олег, и Игорю от его слов почему-то ещё спокойнее. Они смотрят друг другу в глаза до тех пор, пока Уля слегка не касается плеча Игоря, привлекая его внимание. — Ты молодец, — зелёная радужка довольно поблёскивает. — Тебе лучше пойти домой, чтобы отдохнуть. Да и тебя кое-кто заждался. Уля кивает на свернувшегося клубком у ног Волкова Муху, который явно уже долгое время сладко посапывает, изредка подёргивая ушами на их голоса. Вяло кивнув, Игорь с шумом отодвигается от столика и тяжело поднимается со стула. Уля права, он ни разу не прилёг с ночи со вторника на среду: сначала встречался с Волковым, потом ходил в библиотеку, а после уже было совсем не до сна. Однако Олег, мягко придержав его под руку, когда он, запнувшись о собственные ноги, едва не падает, напоминает ему о том, что хочется узнать именно сейчас, не дожидаясь следующей недели, даже если на первый взгляд это не кажется чем-то важным. — Нет. Подожди, — покачнувшись, Игорь цепляется пальцами за лежащую на его предплечье тёплую сухую ладонь и сглатывает скопившуюся вязкую слюну. — Мне нужно спросить у тебя. — Что? — Волков весь напрягается — Игорь чувствует, как крепче сжимаются пальцы на его коже. — Рубинштейн. Вениамин Самуилович Рубинштейн. Это имя тебе что-нибудь говорит? — Предположим, — сухо отвечает Олег. — Хорошо, — беспокойно выдыхает Игорь и опускается обратно на стул и кивает на противоположный, который Уля, скрывшаяся в подсобке, успела освободить. — Присядешь? Пусть и медленно, но Волков садится и настороженно смотрит на несколько разволновавшегося Игоря. — Можешь рассказать мне, как умер Разумовский? Олег открывает рот и успевает только задушенно вдохнуть, прежде чем Игорь немного сбивчиво, но уверенно продолжает говорить, не позволяя ему вмешаться: — Понимаю, что это личное, но… Со мной в подвале был человек, который вскрыл себя ножом, как консервную банку, но перед этим он проделал то же самое ещё с несколькими людьми — сейчас это напомнило мне о том, как Разумовский отрезал голову одному из своих сокамерников и перерезал глотки всем остальным. А этот… Не знаю, где Рубинштейн его нашёл, однако сомневаюсь, что он с самого начала был таким, — Игорь судорожно выдыхает, переплетая между собой пальцы в замок, и отводит взгляд в сторону. — Рубинштейн и из меня хотел сделать что-то подобное — говорил, что это ради спасения и излечения людей, — но не успел: исчез раньше. Да и для него это к лучшему: после пожара все дела, по которым он проходил экспертом, тут же посыпались — недолго бы ему пришлось разгуливать на свободе. — Он не исчез, — внезапно подаёт голос Волков. — В смысле? — встрепенувшись, Игорь вглядывается в карие глаза и в удивлении распахивает собственные, невольно подавшись вперёд. — Ты его… — Нет, — перебивает Олег, заметно мрачнея, и стискивает кулаки, смыкая губы в узкую полоску, — не я, хотя очень хотелось. — И что с ним? — Слишком сильно надышался угарным газом — сдох раньше, чем мне удалось хоть что-то от него узнать. — Специально его искал, — игнорируя мелькнувшее в чужом тоне сожаление, утверждает Игорь. — Да, — не скрывает Олег. — Для Серого. — Разумовский напоследок поквитаться хотел? — Игорь хмыкает: уж он-то в курсе, что от Разумовского можно ожидать чего-то подобного, однако ответ Волкова заставляет его недоуменно вскинуть брови. — Серый вообще об этом ничего не знал. Игорь ждёт если не ответа на свой первый вопрос, то хоть каких-то пояснений, но Олег замолкает с абсолютно пустым лицом, по которому невозможно понять, о чём он думает. И всё же, сделав короткий выдох через нос, Волков говорит: — После всей той истории с мистикой и воронами, я забрал Серого с собой. Особых проблем с его транспортировкой не возникло: большую часть времени он был без сознания. Потом несколько раз приходил в себя, но толком не соображал, что вообще происходит. Это заставило меня серьёзно побеспокоиться. Ещё в Италии Серый принимал таблетки — название я запомнил. Подумал, что они смогут помочь. Поначалу казалось, что так и есть: его состояние улучшалось. Но всё это было лишь временно. Он впал в беспамятство — не узнавал меня, себя, но хотя бы не проявлял агрессии, — на лицо Олега падает тень, и он начинает хрипеть ещё тише, чем прежде. — По крайней мере тогда не проявлял: всё время спал и совсем не вставал с кровати. В этот момент Волков останавливается, но Игорь не торопит его прервать затянувшуюся тишину, и через пару минут Олег, тяжело сглотнув, продолжает: — Тогда я начал рыть под Рубинштейна. И чем больше находил, тем меньше мне нравилось то, что происходит с Серым. Я перестал давать ему таблетки. А затем, когда убедился, что он более-менее стабилен, рискнул оставить его на старика-фельдшера, у которого мы снимали дом, и полетел в Питер, — выражение лица Олега не меняется, но на лбу появляется глубокая печальная морщина. — Сейчас думаю, что не надо было этого делать, но тогда казалось: другого варианта нет. Рубинштейн — ты уже знаешь — сдох раньше, чем я успел узнать у него хоть что-то, а Серый… Когда вернулся, нашёл в спальне два трупа: старик с выколотыми спицей глазами и он с перерезанной глоткой. Подумал, что нас выследили, но… — Но? — подаёт голос после долгого молчания Игорь и выпрямляется, невольно сдвигая руку вперёд и тем самым, едва заметно, но всё же касаясь кончиками пальцев ребра смуглой ладони. — Но у Серого всегда была страсть к двум вещам: огню, — Олег выдерживает небольшую паузу, — и ножам. По спине Игоря торопливо бегут мурашки, ероша волоски на загривке, от чего он вздрагивает, вспоминая изломанное мёртвое тело, запертое в клетке, и немного растерянно смотрит на Олега, пытаясь понять, что ещё из его снов может оказаться правдой или её отражением. — Те таблетки, — хрипит Игорь, — вероятно, такие же, что Рубинштейн давал мне. Я не психиатр, поэтому не знаю, какой у них механизм действия, но они, как он говорил, вытаскивают наружу вторую суть человека — его внутреннего монстра. Хотя, мне кажется, что они просто побуждают в нём беспрерывный страх и жестокость, превращая в животное. — Получается, не зря перестал Серого ими кормить. Только вот засомневался и одумался поздно, — горько усмехнувшись, Олег качает головой. — Значит, я сам виноват: нельзя было его оставлять. Неловко откашлявшись, Игорь подтягивает ладони обратно к себе. И что на это всё сказать? Ты не виноват? Сделал всё, что мог? Звучит просто. Но имеет ли он право произнести хоть что-нибудь из этого вслух? Игорь не уверен, поэтому, так и не подобрав правильных слов, молчит. Вовремя просыпается Муха, и, взглянув на разинувшего пасть пса, Игорь тоже невольно зевает, прикрывая ладонью рот, и жмурится, убирая мозолистыми подушечками выступившую в уголках глаз влагу. Несколько раз сонно моргает, рассеянно зарываясь ладонью в шерсть Мухтара, положившего морду ему на колени. — Домой? — мягко спрашивает Игорь — пёс фыркает, начиная слабо вилять хвостом, и он цепляется за возможность покинуть это место, оставив Волкова одного без придумывания для этого какой-нибудь нелепой причины. Усмехнувшись, он обращает внимание на Волкова и кивает на Муху, едва заметно приподнимая плечи: ничего, мол, не могу поделать — надо идти. Напоследок Мухтар оббегает всю кофейню, тычась носом в ладони посмеивающейся Ули, затем в бок Олега и спешит обратно к Игорю, уже ждущему его возле выхода с поводком в руке. И, коротко махнув на прощание, Игорь на несколько секунд задерживает взгляд на сгорбившейся фигуре в черном с вялой ухмылкой на посеревшем лице, прежде чем, вздохнув, толкнуть дверь от себя и со звоном колокольчиков выйти на улицу, на которую вот-вот уже брызнет солнечными лучами рассвет.