Все дороги ведут в Райдо

Если Игорь и думал, что маленькое путешествие по глубинам собственного подсознания что-то кардинально для него изменит, то, подскочив через пару дней в ужасе от очередного кошмара, он понимает, что это не совсем так. Стало легче. Намного легче. Будто он наконец-то очнулся после долгого сна в морозную снежную зиму, за время которой его с головой замело снегом, и, отряхнувшись, он наконец-то скинул с себя плотно спрессованную и кое-где даже заледеневшую тяжесть, так долго лежавшую на его плечах. Однако вокруг всё ещё холодно и до сих пор бушует метель, хлестко и безжалостно жаля его тело пронзительным ветром. Игорь, к счастью, теперь знает, в какую сторону двигаться, но не знает, куда конкретно идти, да и путь лежит через непротоптанные тропинки, где каждый шаг на негнущихся от холода ногах всё ещё даётся с большим трудом. Игорь стоит в ванной напротив зеркала, всматриваясь в своё отражение особенно внимательно — не так, как раньше: быстро, в спешке, лишь мазнув глазами по одежде, чтобы не выйти на улицу в чем-нибудь рваном или вывернутом наизнанку — с ним случалось и не такое. После выписки зеркала, как и любая отражающая поверхность, вызывали в нем панический страх, который со временем всё же смягчился, исчезнув вместе с самыми яркими и болезненными воспоминаниями. Ему страшно и сейчас. Он видит за своей спиной тени, но всё же сдерживает нервную дрожь и желание оглянуться: знает, что они просто пришли попрощаться, чтобы после по своей воле спокойно уйти. Небольшой комочек пены соскальзывает с подбородка и, шлёпнувшись об раковину, издает влажный неожиданный звук, приводящий его в чувства, и Игорь неуверенно берёт в руку станок и осторожно проводит им по щеке. Промывает лезвия под струей воды. Проводит ещё раз. Два. Промывает. Три. Дрожащая рука дёргается и давит сильнее, чем нужно — он шикает, а кровь тут же выступает на поверхности кожи и, смешавшись с пеной, окрашивает её в нежно-розовый цвет. Гладкое, чуть покрасневшее после бритвы, лицо теперь кажется ему непривычным и почти незнакомым — будто он не видел себя таким целую вечность. Хотя, в каком-то смысле так и есть. С того момента, как его выпустили из больницы, прошло уже больше года точно, и всё это время находились вещи, которые волновали его намного больше, чем запущенная растительность на лице. Тогда ему назначили нового психиатра, бесплатного, государственного, которому не было до него особого дела, из-за чего подбор нужных таблеток и дозировок затянулся, превратив его жизнь в кошмар наяву с полной апатией и абсолютным бессилием. Димке и не так давно завязавшим с ними знакомство Валику и Лильке пришлось буквально выхаживать его: они по очереди следили за ним, как сиделки за лежачей бабкой, которая вот-вот испустит дух, если от неё хоть на мгновение отвернуться. И Игорь им благодарен. Даже если сейчас отмахивается от них — всё равно от всего сердца благодарен за то, что его не бросили. Он уверен, что ухаживать за пассивным и практически безжизненным человеком, неспособным даже на то, чтобы налить себе стакан воды, да и в принципе дойти куда-то дальше, чем до туалета — хотя и эти семь с половиной шагов в одну сторону в тяжелые дни давались ему с большим трудом, — это не самое желанное занятие для людей, имеющих свои дела и заботы и знающих его от силы пару месяцев — и то не с самой лучшей, по мнению Игоря, стороны. Лиле пришлось защищать Игоря от желающих поразвлечься мордобоем пацанов, а затем ещё и тащить его, непонятного мужика, на своём горбу к нему домой. На её месте он бы… нет, не оставил бы, ни за что не оставил бы человека в беде, но если бы она так поступила, то ни капли бы её не осудил, потому что Игорь знает, как тогда выглядел, знает, как он тогда себя вёл: замкнулся, закрылся и увяз в жалости к самому себе и страхе. Со временем жалость ушла — страх остался. Валику он вообще понадобился как помощник, и ему это было даже в радость — вспомнить старое дело, вспомнить былое, когда руки ещё не дрожали, а перед глазами не стоял непроглядный туман. Но так толком ничем и не помог — только помешал, наверное. Сложно сказать, чего в его действиях было больше: вреда или пользы. Игорь проводит пальцами по щеке, слегка дотрагиваясь до пореза, и морщится не столько от боли, сколько от того, каким изможденным выглядит: всё же высыпаться ему действительно сильно проще не стало. Мозолистые подушечки скользят над губой и по подбородку, и Игорь, усмехнувшись внезапно пришедшей к нему в голову мысли, невольно сравнивает себя с Волковым, отмечая, что отсутствие бороды делает их сходство друг с другом менее заметным, но это лишь внешне: он чувствует в Олеге ту же боль и горечь, какую чувствовал и чувствует сам. Интересно, что Олег делал весь этот год после смерти Разумовского и насколько сильно она его ранила, если даже сейчас он выглядит так, будто Разумовский умер только вчера? Игорь встряхивает головой, недовольно хмурясь. Неважно. Неважно. Неважно. Неважно. Ему нет никакого дела до этого. Зажмурившись, Игорь смиренно вздыхает и открывает веки, глядя прямо в глаза своему отражению. — Перестань врать хотя бы себе, — едва слышно хрипит он вслух, а договаривает уже мысленно: «Тебе ведь жаль его. Ты сочувствуешь. Ты понимаешь, что он пережил, потому что сам столкнулся с тем же». Хмыкнув, Игорь невесело приподнимает уголок рта. И по чьей же вине это случилось? Волков не убивал Юлю. Это сделал Разумовский. Да, но он участвовал. Он убил других людей. Он покалечил Диму. Дима жив. Но тогда Игорь думал, что Дима умер. Волкова и самого расстреляли без какой-либо жалости. Разве это снимает с него вину за всё то, что он сделал до этого? Не снимает. Но для кого — ради кого — Волков всё это совершил? Для Разумовского. Разумовский его друг. А Дима друг Игоря! Оказавшись на месте Волкова, сделал бы Игорь для Димы то же самое? Игорь задушенно вдыхает через рот, хватаясь за горло, и в испуге распахивает глаза, не глядя цепляясь за раковину, чтобы не упасть, и мотает головой. Нет. Нет. Нет. Нет. Дима бы не стал просить его о таком. Игорь бы не стал помогать сумасшедшему маньяку, убийце. Он бы остановил его. Своими руками остановил. Но… Но? Но если бы Дима не остановился? Но если бы не в силах Игоря было его остановить? Что тогда? Отправить в тюрьму и слать передачки? Позволить запереть его в одной камере с последними отморозками? Оставить без какой-либо помощи и защиты, потому что руки Игоря не настолько длинные, чтобы влиять на то, как в российских тюрьмах обращаются с заключенными? А ведь Дима на месте Разумовского тоже был бы болен. Но… Но? Игорь ведь и сам до недавнего времени был убежден в том, что от его рук погибли невинные люди, а от убийства ребёнка его остановило лишь удачное — настолько, насколько оно тогда могло быть таким — стечение обстоятельств. В голове теперь пусто и тихо, и Игорь нетерпеливо включает ледяную воду, умывая разгоряченное от волнения лицо. Волков… Олег наёмник — человек, которому нет смысла читать морали: за деньги он мог делать вещи и похуже, чем то, что устроил Разумовский в Петербурге, а в Италии и сам стал жертвой происходящего: попался в сети, которые если бы не вручил Разумовскому сам, то за него это бы сделал кто-то другой, кто-то более сговорчивый. Занемевшее от холода лицо и успокоившееся дыхание снова позволяют мыслям течь медленно, неторопливо, не перебивая друг друга, и Игорь вновь смотрит на себя с горькой улыбкой. — Перестань врать хотя бы себе, — повторяет он. Не ищи поводов для ненависти, не ищи для неё причин, когда давно уже отпустил прошлое. Олег и Разумовский не одно целое. Простить его — не значит простить Разумовского, простить смерть Юли, простить смерти своих друзей. Игорь не сделает себе лучше, если будет давить на чью-то больную рану, это не принесёт ему удовольствия так же, как и факт смерти Разумовского, как и факт того, что Олег от этого страдает, когда прошло уже так много времени — Игорю тоже до сих пор больно, он тоже до сих пор скорбит и носит цветы на её могилу, Игорь знает, что такое потеря — он не вправе осуждать человека за его горе, даже если Олег причинил ему зло — по собственной ли воле или по чьему-то приказу. Ему пора перестать лгать самому себе: в нём нет ни ненависти, ни безразличия к Олегу — есть сочувствие, понимание, а также пусть пока лишь и жалкие крупицы, но всё же какого-никакого доверия, потому что сухая тяжелая ладонь Олега в ту ночь держала его так же крепко, как и Улины руки.