Танец призраков

      Письма королевы, переданные ее слугой Шилтоном, я принес в шотландское посольство, святой отец. В подземелье этого особняка проходили тайные встречи, в которых кроме меня обычно участвовали сам шотландский посол - епископ Лесли, испанский посол дон Герау, секретарь герцога Норфолка Хикфорд и брат губернатора южных портов Томас Кобгем. Да, такой худосочный блондин с жидкими волосами и бесцветными глазами, вы наверняка с ним встречались. Нет? Что ж, поверьте, вы немного потеряли, этот Кобгем - крайне неприятная личность.       Что? Вы сказали, что его описание походит на описание Уолтера? Помилуйте, святой отец! Хотя… да, быть может. Худоба, цвет глаз и волос… Но нет, нет, мой Уолтер был совершенно не похож на Кобгема. Уолтер – совершенно другой! И в Уолтере была любовь, а Кобгем…             Кобгема я знал с детства, ещё с тех пор, когда и он, и я состояли в пажах покойной английской королевы Марии Тюдор. Помнится, однажды мы вместе забросали яйцами главного королевского конюха, который нам чем-то досадил, не помню уже, чем именно. И потом Кобгем всю вину свалил на меня. Он уже тогда был изрядным мерзавцем: постоянно пакостил, воровал помаду и пирожные у придворных дам, карты у игроков, деньги у всех подряд. Словом, тащил всё, что попадалось под руку. Вину за свои гнусные проделки он неизменно сваливал на товарищей, которых за это беспощадно секли. Если же он считал, что его обидели, то тут же бежал жаловаться.       Когда мы выросли, наши пути разошлись: я уехал во Францию, затем в Шотландию и за это время ни разу не встречался с Кобгемом, хотя был наслышан о его похождениях.       Он вел беспутную жизнь, полную как самых изысканных, так и самых отвратительных развлечений, но уж не мне его за это осуждать. Увы. Каюсь в своих беспутствах и пороках, святой отец.       В конце концов, Кобгем стал пиратом. Он набрал в портовых притонах Дувра и Портсмута шайку отъявленных головорезов, и эта шайка принялась грабить торговые корабли недалеко от острова Уайт. Английский королевский двор смотрел на это сквозь пальцы, ибо, как утверждали злые языки, Кобгем никогда не забывал делиться награбленной добычей с Сесилом и другими королевскими приближенными. ***       Мне доносили, Роберт, что Томас Кобгем стал захаживать в шотландское посольство.       Это мне не нравилось. Кобгем - человек щедрый, преданный королеве, но слишком склонный к поискам приключений. Когда-то я покровительствовал ему, но он всегда казался мне слишком опасным… ***       …Однако потом, святой отец, между Сесилом и Кобгемом пробежала черная кошка.       Что именно случилось, так и осталось тайной. Возможно, эти два мерзавца что-то не поделили… ***       Однажды Кобгем оказался замешан в одно гнусное дело. Он напал на корабль, на который не должен был нападать. Да, Роберт, на «Принцессу Анну». Тот самый корабль, на котором наш управляющий вёз… Ты же сам помнишь, что именно он вёз. А болван Кобгем пустил корабль ко дну! О, если бы он, как и прежде, топил и грабил испанские, французские и прочие чужеземные корабли, на это можно было и дальше смотреть сквозь пальцы… Но теперь… ***       Как бы там ни было, святой отец, но в один прекрасный день Кобгем оказался в Тауэре, откуда его удалось вызволить лишь благодаря отчаянным хлопотам его старшего брата Уильяма, который занимал важный пост губернатора южных портов Англии. Неудивительно, что Кобгем возненавидел Сесила и примкнул к его врагам. Он уже успел выполнить несколько более чем деликатных и весьма рискованных поручений шотландского посла, достопочтенного епископа Лесли, это было мне доподлинно известно. Как и то, что его преосвященство остался этим весьма доволен. Впрочем, мнение достопочтенного епископа для меня ничего не значило, ибо я слишком хорошо знал о склонности Томаса Кобгема к воровству и предательству. Но, увы, не все зависело от меня. ***       Я, Роберт, убедился, что Томас Кобгем - прирожденный вор и предатель. Я с удовольствием отправил бы его на эшафот или, на худой конец, в изгнание. Но, увы, не все зависело от меня.       А теперь еще он стал захаживать в шотландское посольство, где у этого обжоры Лесли проходили какие-то подозрительные сборища… ***       Наши встречи в подземелье шотландского посольства, святой отец, куда мы проникали через потайной ход с соседнего пустыря, эти наши встречи неизменно выливались во взаимные упрёки, а порой и в серьёзные ссоры. Пару раз дело едва не кончилось дуэлью.       Дон Герау отстаивал точку зрения Альбы. Он считал, что сначала герцог Норфолк должен поднять в Англии восстание, а уже потом на британский берег высадятся испанские войска.       А Хикфорд, который на этих встречах представлял Норфолка, заявлял, что герцог готов поднять восстание только после того, как на английский берег высадятся испанцы.       Что касается епископа Лесли, то этот жирный боров не предлагал ничего. Он либо разражался длинными напыщенными тирадами ни о чем, либо пил вино и пожирал пирожки, которые, надо сказать, были отменными.       И только Кобгем настойчиво предлагал убить английскую королеву Елизавету и даже готов был сам взяться за это дело при условии, конечно, хорошего вознаграждения. Впрочем, этот мерзавец, за вознаграждение убил бы и мать родную.       Но я отвергал план Кобгема. Конечно, убийство Елизаветы было необходимым, но совершенно недостаточным для осуществления моих замыслов. Более того, случись оно не вовремя, это поставило бы под угрозу решительно всё. Окружение Елизаветы просто не допустило бы восшествия на английской престол королевы Шотландской. Более того, нельзя было исключать, что Сесил прикажет убить Марию Стюарт в случае, если королева-еретичка внезапно отправится на тот свет.       Я был убежден, что успеха можно было достичь только при условии, что все произойдет одновременно: Норфолк поднимет восстание на севере и западе и двинется на Лондон, испанцы высадятся на востоке, а в самом Лондоне в это время прервется жизнь королевы-еретички.       Увы, святой отец, мне никак не удавалось убедить в этом собеседников, поскольку Хикфорд и дон Герау упорно стояли каждый на своем. Не помогли даже принесенные мною письма королевы, в которых та заклинала нас действовать как можно быстрее и предупреждала, что мне угрожает опасность: один из тюремщиков королевы проболтался ей, что Сесил как будто получил некоторые сведения о моем прибытии в Лондон.       Положение становилось всё более опасным, а дело не двигалось с мертвой точки. Я уже начал проклинать тот день и час, когда решился отправиться в Лондон. Этот город казался мне гнилым болотом, в котором тонули самые смелые замыслы. Я стал подумывать о том, чтобы нанять в лондонских кабаках банду головорезов, напасть на замок Шрусбери, в котором держали в заточении королеву Шотландскую, освободить ее, а дальше… А дальше будет видно. Я чувствовал, что начинаю сходить с ума в Лондоне, этот город душил меня, мне не хватало воздуха, рассудок начинал мне изменять, и я готов был пойти на любое безумство. Но события вдруг стали развиваться совершенно неожиданно. ***       Странное это было время, Роберт. Странное затишье. Только что отгрохотала буря мятежа Нортумберленда, всё улеглось… Но я видел, что на горизонте собираются новые тучи, начинают сверкать молнии и слышатся отдаленные раскаты грома… ***       Гроза собиралась, святой отец, а мы не были к ней готовы… Что? Вы спрашиваете об Уолтере? О, я заставил моего гордеца перебраться ко мне. Признаться, мой дом был немногим лучше лачуги Уолтера. Но всё же лучше. Да, он был маленьким, тесным. Но в нем была удобная кровать и кое-какая обстановка, которую мне выделил дон Герау из кладовых испанского посольства. Слугой в доме был молчаливый испанец, из штата посольства. Признаться, я опасался, что этот слуга донесёт дону Герау, что я сплю с Уолтером в одной постели. Поэтому пришлось хорошенько заплатить этому лакею за молчание. И он действительно молчал. Во всяком случае, испанский посол ни единым словом не дал мне понять, что ему известно, какого рода отношения связывают меня с Уолтером. Но, быть может, дон Герау всё знал, но благоразумно решил притвориться слепым и глухим, ибо лишние раздоры были не в его интересах.       Ах, святой отец, с возвращением Уолтера в мою жизнь словно вернулось солнце! Нет, проклятые призраки не исчезли, но как будто отдалились. Или же я стал обращать на них меньше внимания.       Снова моя жизнь наполнилась смыслом. И множеством самых малых смыслов, которых в ней прежде не было. Меня увлекла забота о своем возлюбленном. Прежде всего, мне хотелось для начала как следует его откормить, потому что Уолтер и впрямь стал походить на призрака. Я буквально заставлял его есть как можно больше, беззастенчиво пользуясь яствами, которые готовил личный повар испанского посла. Я купил ему хорошую одежду вместо ужасных лохмотий, которые он носил. Я купил для него духи, румяна и прочие безделицы…       Но больше всего Уолтер радовался книгам, которые он теперь мог приобретать. Он запоем читал поэтов – как английских, так и французских. О, святой отец, Уолтер жил поэзией, она была его второй любовью. Или, как знать, может быть даже первой! Но я готов был мириться с этой соперницей. Главное, чтобы Уолтер был со мной.       Вечерами я любил слушать, как он читает стихи. Особенно, когда он читает свои собственные стихи.       Однажды он сказал мне.       - Знаешь, Шарль, после того, что случилось, после Лохливена, я думал, что для меня все кончено. Мне хотелось свести счеты с жизнью. Перед моими глазами всё время был ты… с ней. Понимаешь? Когда я увидел, как ты её… Нет, дело было вовсе не в банальной измене. Я уже тогда понял, что она тебе безразлична. Но ты её хотел, потому что она была королевой. Ты хотел обладать не женщиной, ты хотел обладать властью, которая была у этой женщины. И которой не было и нет у меня.       Я вздрогнул. Уолтер обладал даром открывать самые глубокие тайники моей души.       Все его слова были правдой, и мне стало жутко, святой отец. И потому я молчал. Да и что я мог сказать? А Уолтер между тем продолжал:       - Ужаснее всего, Шарль, было понять, что между мною и властью ты всегда будешь выбирать власть. Нас разлучила не твоя измена, а твоя жажда власти. И тогда я осознал, что у меня нет надежды. Нет. Казалось бы, жизнь кончена. Но именно в тот миг, когда я утратил надежду окончательно, жизнь вдруг началась. Оказывается, Шарль, надежда - ужасная вещь.       - Ужасная? – непонимающе переспросил я. – Почему? Разве мы живём не надеждой? Уолтер, что ты такое говоришь? Как можно жить без надежды?       - Именно без надежды и можно жить по-настоящему, Шарль, - убежденно заявил Уолтер. – Вдумайся и ты поймешь: мы верим, что надежда обращена в будущее, но она лишь носит маску будущего. На самом деле наша надежда всегда обращена в прошлое. Потерянное нами. Или так и не сбывшееся прошлое. И именно надежда держит нас в капкане, не дает нам жить здесь и сейчас. А потому… Убей надежду, всяк сюда входящий*, Нельзя с ней выжить в вековечной тьме! Надежда - призрак, в прошлое манящий, Она - твой стражник в памяти-тюрьме. C надеждой сердце бьется чаще, чаще, В тяжёлой и гнетущей тишине, И разум ожиданием томится, И нескончаем этот черный ад, И хищные, безжалостные птицы О прожитом насмешливо кричат, О том, что ничего не возродится. И это правда. Нет пути назад, А потому не жди, не верь и помни; Умрет надежда - с ней и страх умрет, И ты пройдёшь под тысячами молний, Сквозь ураганы тягот и невзгод, И лишь тогда ты мир увидишь горний, И вновь надежда в сердце оживёт. ------------- * Первая строка является аллюзией на знаменитую строку Данте: «Оставь надежду, всяк сюда входящий»       Я недоуменно молчал. Рассуждения Уолтера были странными. Я не мог отказаться от надежды! Я жил надеждой на освобождение моей королевы, надеждой на…       «На обретение власти!» - услышал я голос внутри себя.       Да. Теперь я понимал, что надежда, которой я живу, надежда на несбывшееся прошлое, однажды убила нашу любовь… И, возможно, убьёт снова.       - Только когда я окончательно оставил надежду, я обрел тебя, Шарль, - пристально глядя мне в глаза, произнес Уолтер. - Да, именно Шарль, а не Чарльз. Я не хочу возвращаться к Чарльзу Стюарту, одержимому жаждой власти. Я хочу начать новую жизнь с Шарлем Байи. Если ему, конечно, нужен Уолтер Вуд.       Вместо ответа я бросился к Уолтеру и повалил его на кровать, принявшись целовать его лицо, прекраснее которого для меня не было в целом свете.       - Ты дороже всякой власти, - прошептал я. – Пусть я не могу оставить надежду. Но мне теперь нет нужды жить только ею. У меня есть ты. Ты, Уолтер! Ты – главное! А власть с ее блеском…       - Она ведь тоже главное, не так ли, Шарль? – саркастически заметил Уолтер.       - Без тебя мне не жить. Я не в силах унять в себе жажду власти, но власть никогда не заменит мне тебя.       О, святой отец, клянусь, я произнес это от чистого сердца! Да, Уолтер был для меня дороже всего на свете! Был и есть. Даже сейчас, когда я заточён в этой проклятой темнице Маршалси, откуда мне, возможно, суждено выйти лишь на эшафот.       Но тогда… За окном завывал ветер, и я испугался, что этот ветер подхватит и унесет меня в проклятый мир призраков, снова разлучив меня с любимым.       Я сжал руку Уолтера с такой силой, что он вскрикнул от боли.       - Прости, - прошептал я. – Прости. Не отдавай меня никому. Никому. Особенно… призракам.       - Как я могу удержать тебя, Шарль? – спросил Уолтер и ласково, и грустно, убирая волосы, упавшие мне на лоб, и глядя в мои глаза. – Скажи мне, как. И сделаю всё, клянусь!       - Ты сам сказал, что я люблю тех, кто обладает властью. Прими же власть надо мной. Чтобы я стремился к этой власти. Твоей власти!       Мы смотрели друг другу в глаза. О, святой отец, Уолтер уже немало раз брал меня. Но сейчас… сейчас это имело особый смысл. Смысл, который нельзя выразить словами, но мы оба понимали друг друга.       Я снял рубашку, стянул с себя штаны, бросил их рядом с кроватью и лёг на спину. Я лежал перед Уолтером совершенно обнаженный, а он всё смотрел на меня со странной задумчивой улыбкой. А я, у которого было столько любовников, я, много раз участвовавший в самых разнузданных оргиях, вдруг почувствовал смятение и даже стыд.       Нет, не стыд… Скорее, страх. Страх, что меня отвергнут! Право, святой отец, этот страх был нелепым, но он вдруг овладел мною.       - Пожалуйста, - умоляюще проговорил я. – Пожалуйста, Уолтер!       Его тонкие, теплые руки легли на мои бедра. Я затрепетал. Я трепетал всякий раз, когда это случалось. Но сейчас это был особенный трепет. Не трепет предвкушения, а трепет от волнения. Словно сейчас должно было свершиться нечто, что навсегда изменит мою жизнь.       - Я хочу принадлежать тебе, - прошептал я. – Тебе, Уолтер, понимаешь? Чтобы никто больше не мог… Чтобы ты один властвовал надо мной!       Я замолчал, задохнувшись от внезапно нахлынувших на меня картин моей прошлой развращенной жизни. Мне стало вдруг ясно, какой мелкой и жалкой была эта жизнь. Тело получало удовольствие, но лишь тело. Потому что сердце оставалось каменным, а душа была мертва. Но сейчас… Сейчас, когда я видел глаза Уолтера, всё было иначе. Он единственный, кто вдохнул в меня жизнь, а не ее жалкое, убогое подобие!       И потому я потянулся к нему губами, привлекая к себе, и он ответил мне. Его поцелуй опьянил меня, словно мы целовались впервые. Гибкие, тонкие руки обхватили мои плечи: его объятия были нежными, но при этом удивительно сильными. У меня даже мелькнула мысль – пусть приземленная, неуместная, но все же – мысль о том, что недаром я старался кормить его побольше. Мой возлюбленный оживал с каждым днем, он уже не напоминал того опустившегося пьянчужку, каким я его встретил в убогом кабаке на Темзе. Хотя и тогда он был для меня прекрасен!       Но сейчас… Я смотрел в его глаза – они как будто потемнели и стали вдруг похожи на грозовое небо, и я, затаив дыхание, ждал, когда же сверкнет молния и разразится долгожданная гроза!       - Мой мерзавец! – прошептал вдруг Уолтер, и в его голосе слышалось восхищение.       - Для тебя - кто угодно, - отвечал я, за что немедленно был вознагражден долгим поцелуем.       Его нежные руки ласкали меня, а я гладил его спину, на которой знал уже, кажется, все позвонки. Мои руки легли на его ягодицы – да, наверное, всё ещё тощие, но для меня они были поистине прекрасны. Впрочем, в этот раз меня больше заботили мои собственные ягодицы. Словно Уолтер никогда их прежде не видел, и они могли ему не понравиться.       Хотя почти все мои любовники отмечали, что мои ягодицы очень красивы и привлекательны.       Антуан де Лузиньяк с присущим ему бесстыдством заявил мне как-то раз:       - Чарльз, твоя попка просто очаровательна. Жаль, что подавляющее большинство людей видят твое лицо, а твои восхитительные округлости.       За эти слова он получил оплеуху. Впрочем, не слишком сильную. В конце концов, я и сам знал, что хоть и не являюсь уродом, но не принадлежу к числу тех писаных красавцев, от одного взгляда на которых люди теряют голову.       Впрочем, я отвлекся, святой отец, и в который раз смиренно прошу простить мне, быть может, излишнее смакование подробностей, которые, несомненно, кажутся греховными и предосудительными. Но я всего лишь пытаюсь рассказать о тех чувствах, что переполняли мое сердце, о чувствах, что пробуждали меня к жизни и давали мне силы идти сквозь мир зловещих призраков, пусть даже этому пути не видно было конца.       Уолтер нежно гладил мои бедра. О святой отец, его прикосновения были поистине волшебными, я изнемогал от желания и беззвучно шептал… Право, я и сам не понимал, что именно шепчу, но какая разница? Уолтер понимал, чего именно я хочу. И тоже этого хотел.       Он аккуратно смазал меня маслом… А я закусил губу и напряженно замер, словно девственник, который впервые в жизни отдает свое тело любовнику. И это не было игрой и притворством с моей стороны. Странным образом желание Уолтера закрыть наше прошлое и начать всё заново – это желание исполнялось. И когда он проник в меня, я вздрогнул и испуганно ахнул. Я действительно боялся боли, хотя после того, что со мной сделали в Глазго приспешники моего убиенного братца, да простит ему Господь все прегрешения, после той ночи в Глазго мне уже не приходилось бояться боли.       Но теперь, повторюсь, я чувствовал себя едва ли не девственником. Я трепетал, выгибался, впивался ногтями в руки Уолтера, вскрикивал… Да, все происходило как будто в первый раз! И Уолтер вел себя так, как будто впервые оказался в постели с мужчиной.       Нет, святой отец, я не знаю, со сколькими мужчинами у Уолтера была близость после нашего расставания в Лохливене. Я не знал даже, были ли в его жизни мужчины кроме меня. Никогда я не спрашивал его об этом. Не потому что мне было все равно, а потому что ни утвердительный, ни отрицательный ответ на этот вопрос не принёс бы мне ничего кроме боли и угрызений совести. И я предпочитал оставаться в неведении.       А Уолтер проникал в меня – медленно, осторожно, словно разведчик, изучающий поле битвы. А я все больше изнемогал, я готов был выбросить белый флаг немедленно. Но эта сладкая пытка продолжалась. Ах, это невероятно, святой отец, ощущать, как тебя заполняет любимый человек! Как он проникает все глубже и глубже, делая тебя своей частью, как он обретает власть над тобою, и ты сам приобщаешься к власти над самим собой! Как тебя пронзает раскаленная стрела внезапного, болезненного, ноющего наслаждения, и это наслаждение разливается по телу, увлекая в неизведанные глубины.       О да, это низменное, телесное наслаждение, но когда над ним белой птицей парит любовь, которую читаешь в глазах своего возлюбленного, то всё преображается: и земля, и небо, и ты сам! Это ни с чем не сравнимое чувство: ощущать любимого в себе, принадлежать ему и именно ему, а не просто быть средством для удовлетворения чьей-то похоти. Любовь спускается из заоблачных чертогов в темницу нашей грешной плоти, чтобы преобразить ее, озарить сиянием вечности и подарить частичку счастья, которое невозможно ощутить на земле во всей его полноте, но к которому стремится любой, даже самый закоренелый грешник.       Для меня было счастьем чувствовать, как нежное, гибкое тело моего возлюбленного начинает трепетать, содрогаться, как взгляд его становится безумным, как на его лице появляется блаженство… И я сам в этот миг испытывал блаженство – не телесное, а блаженство от того, что мой любимый счастлив рядом со мной! Это было самым важным святой отец! Все остальное уже не имело значения! О да, я увлекся. Земные дела и заботы, конечно, никуда не девались. И серые призраки не оставляли меня. Но они уже не имели надо мной той власти, что прежде. Власть надо мной была у Уолтера. ***       Серые призраки, Роберт, порою они приходят ко мне, увы! Не люблю рассказывать об этом сын мой, ибо понимаю, что это всего лишь – дьявольское наваждение. Но призраки эти существуют, и я не знаю, как прогнать их. Ни молитвы, ни умерщвления плоти мне не помогают.       Порой, я думаю о том, что эти призраки – следствие дьявольского колдовства графа Леннокса. Наверное, он всё-таки колдун.       И было странно, что тогда он исчез бесследно. Хотя в Лондоне среди католиков царила странная суета. Какие-то разговоры, полунамёки, перешептывания. Было похоже, что готовится нечто гнусное. Но что именно? ***       Однажды поздно вечером, святой отец, я сидел в своем убежище – неприметном домике, примыкавшем к резиденции испанского посла. Уолтер куда-то ушёл. Я взял за правило не расспрашивать, куда он уходит и с кем встречается. Ибо считал себя не вправе расспрашивать. Хотя, конечно, втайне испытывал муки ревности. И чтобы отвлечься от мрачных мыслей, я перечитывал недавно полученное письмо королевы Шотландской, адресованное лично мне.       «Дорогой граф! Я и обеспокоена, и обрадована тем, что Вы, презрев бесчисленные опасности, переправились через Ла-Манш и прибыли в Лондон. В бессчетный уже раз, граф, Вы доказали преданность своей королеве, преданность, которая ведет Вас по дороге, на которой так много благородных людей сложили головы.       Быть может, граф, эти слова (видит Бог, слова, полные тоски и боли!) недостойны королевы – но королевы, восседающей на троне во всём блеске и великолепии. Однако они вполне уместны в устах королевы, томящейся в заточении и живущей лишь надеждой на преданность и мужество друзей, которых, увы, становится все меньше и меньше, и судьбу которых все чаще и чаще приходится оплакивать.       Дорогой граф, когда настают минуты черного отчаянья, а такие минуты бывают нередки и все чаще они превращаются в часы, а то и дни, так вот, в эти черные минуты я возношу молитвы Господу, и в этих молитвах я про себя (дабы, не дай Бог, не услышали тюремщики!) перечисляю имена всех своих друзей, и первым именем всегда идет Ваше.       Тогда ко мне возвращается вера в то, что час освобождения близок, а вместе с верой возвращаются и душевные силы.       Мне известно, граф, как Вы были настойчивы в Брюсселе, и как горько упрекали Вы себя в том, что Вам не удалось убедить испанского наместника прийти на помощь Нортумберленду. Не укоряйте себя, прошу, ибо в этом нет Вашей вины! Вы сделали все, что было в Ваших силах и даже сверх того! О, если бы все те, кто называет себя моими сторонниками, обладали хоть десятой частью Вашего упорства, смелости и решительности, то я давно была бы на свободе.       Дорогой граф! Сейчас, когда Вы находитесь в Лондоне, я дни и ночи провожу в молитвах о вас. Я молюсь за Вас даже во сне и верю, что молитвы мои будут услышаны, и все опасности, которые могут Вам угрожать, пройдут стороной. Граф, по моим сведениям, Сесил, это исчадие ада, знает, что вы в Лондоне. Заклинаю Вас, будьте осторожнее, берегите себя во имя той цели, которой Вы себя посвятили. Ваша королева, граф, приказывает Вам беречь себя. Да хранит вас Бог!       Благосклонная к Вам,                         Мария Шотландская.»       PS. Со своей стороны заранее одобряю все Ваши планы, ибо не сомневаюсь, что они направлены на благое дело и осуществятся, если будет на то воля Божья.»       Я читал эти строки, в которых горечь смешивалась с лестью, отчаянье с надеждой, страх с мужеством… В них было многое. Не было лишь одного: слов той женщины, к которой я однажды пришел ночью в окруженный темными водами замок Лохливен. Слов женщины, чьи дети (и мои тоже!) были спрятаны в небольшом монастыре на границе Франции и Фландрии. Как будто, все что случилось, было лишь сном. Обычным сном.       Если бы в письме был намек на гнев, на презрение ко мне, я бы это понял. И если бы королева, опять же, хотя бы намёком упомянула о наших детях, я тоже понял бы. Но ничего этого не было. О, святой отец, знаю, я не вправе в упрекать королеву, ибо я сам был всему виной. Но я предпочёл бы убийственный гнев тому холодному равнодушию, которое сквозило в строках письма, внешне полного заботы и участия обо мне.       В письме был важен лишь постскриптум, но и он был о другом: «…заранее одобряю все Ваши планы…». Это означало, что у меня развязаны руки.       Я спрятал письмо в тайник, где лежали еще два письма королевы. Они были зашифрованы. Тем не менее хранить их здесь было чистейшим безумием. Я прекрасно понимал это (и в конце концов оказался прав), но все-таки не уничтожил письма. Почему – я и сам не мог бы сказать. ***       Конечно, Роберт, я подумывал о том, что надо бы хорошенько обыскать дом, в котором остановился Шарль Байи. Там вполне могло найтись что-то интересное, проливающее свет и на личность этого подозрительного фламандца и, как знать, на кого-нибудь или на что-нибудь еще. Документы, письма, да мало ли что! Но я решил, что вряд ли этот человек, кем бы он ни был, станет хранить что-то важное у себя дома, зная, что обыск вполне возможен. И я на время отказался от этой затеи. Это была моя серьезная ошибка, Роберт. ***       А еще у меня был портрет королевы, святой отец. Маленький медальон, усыпанный алмазами. Королева подарила мне его в Холируде, когда ещё была влюблена в Генри, а я жадно ловил редкие взгляды, которые она на меня бросала, и тщетно пытался различить в них хоть тень любви. Получив из рук королевы медальон, я, помнится, вообразил, что мой час наконец-то пробил. Глупец!       Ах, как давно все это было, сколько мне довелось увидеть преступлений и сколько преступлений самому довелось совершить! Сколько кровавых призраков теперь преследует меня по ночам! А ведь мне нет и 25 лет, святой отец. Недавно мне приснился ужасный сон. Я лежу в своей спальне в Холируде, ночник давно погас, и вдруг я понимаю, что умер. Умер, но душа моя по-прежнему заточена в теле. И тут возле моего ложа появляется человек в длинном хитоне, с длинными черными волосами и бородой. Почему-то сразу я понимаю, что это святой Петр. Он называет мне какое-то злодеяние и вопрошает, виновен ли я в нем? Я роюсь в темных глубинах памяти, но никак не могу вспомнить, совершал ли я нечто подобное. И все-таки оказывается, что я это совершил. Тогда из темноты появляется ужасное чудовище и ложится возле моей кровати. Это чудовище не угрожает мне, но оно настолько отвратительно, что само его присутствие для меня непереносимо. Между тем святой Петр продолжает перечислять мои грехи, а я все время отвечаю ему: «Нет. Не помню», и после каждого моего ответа в комнате появляется новое чудовище, и вот уже эти отвратительные существа заполняют спальню, распространяя сладковатый запах тления.       Наконец, вся комната битком набита этими разлагающимися чудовищами, их мерзкие рыла смотрят на меня и беззвучно хохочут. Мне трудно дышать, я понимаю, что вот-вот произойдет что-то страшное и… просыпаюсь. А потом долго-долго боюсь снова заснуть.       Интересно, почему я вспомнил об этом кошмарном сне, глядя на великолепный портрет королевы? Право, и сам не знаю. Может быть, потому что все воспоминания о королеве связаны в моей памяти с кошмарами… И с серыми призраками…       Но прочь, прочь этот проклятый бред! Я не хочу падать в его душную бездну, святой отец, слишком многое я пережил, чтобы сдаться так просто! Все-таки королева была прекрасна, и думаю, что она и сегодня прекрасна, хотя прошло уже три года с тех пор, как я видел ее в последний раз. Увы, ни один портрет не передает таинственного очарования, которым она обладала. С медальона на меня смотрела миловидная молодая женщина, но не было в этом портрете того, что заставляло ее приближенных скрещивать друг с другом шпаги, что заставило несчастного безумца Шателяра, обвиненного в покушении на королевскую честь, со счастливой улыбкой идти на эшафот. Что, наконец, заставило меня явиться к ней той проклятой ночью в Лохливен.       Твоя тайна, моя королева, сейчас с тобой, в мрачных стенах твоей темницы, и тайна эта, увы, бессильна против тупых и злобных тюремщиков, бесчувственных и грубых извергов, способных лишь громыхать тяжелыми ключами, пить отвратительное пиво, да хватать за ляжки кабацких девок! И еще, разумеется, писать доносы друг на друга…       Но твоя тайна мне безразлична, моя королева. Если я и любил, то не тебя, а власть, которой ты обладала. И если я чего-то страшусь, то это новой встречи с тобой. Потому что если я снова тебя увижу, то могу снова потерять разум от присутствия власти и, снова предав свою любовь, с радостью ринусь навстречу погибели! Да, погибели, ибо я знаю, моя королева, что ты губишь всех, кому имеешь несчастье благоволить.       Но мой долг – привести тебя к торжеству, моя королева, вернуть тебе величие, и тогда… Тогда мне придётся покинуть тебя навсегда. Ибо рядом с тобой я потеряю своего возлюбленного, который мне дороже всех на свете и без которого моя жизнь потеряет смысл…       Ах, простите, святой отец, должно быть я начинаю бредить… В последнее время я чувствую, как безумие все ближе подбирается ко мне. Серые призраки являются все чаще… Вы правы, это, возможно, от переутомления. Проклятый Лондон, проклятая темница, тут любой сойдет с ума! ***       В нашем славном Лондоне, Роберт, слишком мало мест, где у нас не было глаз и ушей. Мы хорошо знали, кто появляется в самых отвратительных притонах, где собирается всякий сброд: воры, убийцы, блудные девки… Так вот, секретаря испанского посольства Шарля Байи не раз видели в подобных заведениях. Вот они, паписты! Днем - благочестие, ночью разврат. Лицемеры! ***       В славном городе Лондоне, святой отец, мне были известны несколько ночных притонов, в которых можно было забыться от тревог либо за бутылкой вина, либо вдыхая ароматный дым дурманящего зелья, которое доставляли из Персии, Индии и других далеких стран. Там же были веселые потаскухи, но они меня никогда не интересовали. А с тех пор, как я вновь встретил Уолтера, меня перестали интересовать и потаскухи мужского пола, коих тоже совсем немало в славном Лондоне.       Одно из таких заведений – с потаскухами обеих полов – содержала Мэри Шилтон. Да, святой отец, представьте себе, Мэри Шилтон, дочь того славного старика, камердинера нашей королевы, с которым я встречался вечером на берегу Темзы. Ах, Шилтон, наивный бедняга! Он пребывал в наивной уверенности, что его дочь - праведница и всю себя отдает делу спасения королевы Шотландской…       Одним словом, я отправился к Мэри, в ее маленький домик, расположенный в одном из лондонских предместий. Нет, вовсе не для того, чтобы предаваться плотским утехам…       Повторяю, святой отец, теперь, когда Уолтер снова был со мной, это было исключено. Мэри время от времени выступала связной. Она отправляла своему отцу посылки со снедью, в которую прятались зашифрованные послания. А ее отец передавал эти послания нашей королеве.       И рассчитывал передать написанное мной письмо через Мэри.       Но эта ночь приготовила мне неожиданный сюрприз.