Дети Атланта

В этот раз выскользнуть из дома удаётся раньше — благо рюкзак с прошлой вылазки не разобран. Законченный гений тоже где-то гуляет. В сущности, Андромеда догадывается, где. Ей даже приходит в голову шальная мысль: а вдруг они с братом столкнутся в лагере Изгоев? Вот будет номер!.. Само собой, если на этот раз поход окажется более успешным. Может, тогда им удастся поговорить на одном языке. Как-никак, заговор объединяет. Майское небо, свободное от стёкол и перемычек, слепит глаза, едва не подавляет своей яркостью. Выйти под него — всё равно что выйти в открытый космос; сразу видно, насколько ты мал и беззащитен среди этой сияющей голубизны. В этом есть что-то от пресловутой радиации. Лес сегодня светлее. Исковерканные стволы уже не пугают, скорее удивляют своей прихотливостью форм. По некоторым из деревьев узнаётся прошлая дорога. Андромеде почти весело. Под рёбрами, правда, время от времени делается тесновато, неуютно. Когда в любую минуту, с любой стороны может раздаться «Стой», — поневоле станешь прислушиваться чаще, пытаться считывать следы и шорохи, предугадать следующий звук. В конце концов, она уже это проходила. Как-то неумно дважды бояться одного и того же, не так ли? Но, если уж выбирать, — хотя кто тут даст такую роскошь, — то, пожалуй, лучше было бы, если… Тихо. Пусто. Присутствие за спиной, отчётливое, как предчувствие звука перед пробуждением. Андромеда оборачивается (медленно, немыслимо медленно, задерживает каждая травинка под подошвами — каждая насечка на рукояти — каждый волосок, что некогда отвести от глаз), одновременно с этим слыша вопрос: — Опять ты? Голос не отличается любезностью. Однако, кажется, и не очень удивлён. Она умудряется не вздрогнуть, хотя нёбо и язык на секунду жжёт. Тот же самый изгой. Невысокий, темноволосый юнец, худой до того, что не скрывает даже броня. Впрочем, некоторое облегчение Андромеда испытывает оттого, что столкнуться привелось именно с ним, а не с кем-нибудь, как мальчишка тогда выразился, из его… «людей». — Ну, я, — пересилив себя, она пожимает плечами. — Привет. Изгой смотрит на неё, словно она сморозила глупость или обозвала его каким-нибудь словцом из песочницы. — Не сидится в Полисе? — тихо, почти ласково спрашивает он. — И даже запачкаться не боишься, надо же… Глаза колючие, сосредоточенные. Сегодня они не выжигают, но как будто пытаются просветить насквозь. «Ищет оружие», — понимает Андромеда. А вот цвет глаз неожиданно яркий — особенно на фоне бледного острого лица и окружающего лесного полусумрака. Такой, как яростное послеполуденное небо над пустошами. Никакого подтекста. Всего лишь ищет оружие. Хотя зачем искать то, что и так на виду… Сегодня она перевесила нож удобнее. И, вообще говоря, слегка подковалась насчёт хватов, пусть теория в таких вещах и малополезна. Андромеда начинает раздражённо соображать, не нужно ли ей одёрнуть куртку или согнать со щеки муравья, когда изгой, очевидно, принимает какое-то решение. — Пошли, — он дёргает подбородком неопределённо-вперёд и деловито перехватывает её левую руку пониже локтя. — Куда?! — Она шипит, рефлекторно и безуспешно выворачиваясь. Ч-чёрт, такая мелочь, кто бы подумал… — Пошли, говорю! — другой рукой изгой отстёгивает её ножны, и те мгновенно исчезают где-то в его самопальной разгрузке. — Мой отец хочет тебя видеть, — поясняет он нехотя, будто через силу. — Это ещё зачем?.. От сердца немного отлегло. На внятный ответ Андромеда не особо надеется. — Зачем?! Да ты вообще знаешь, кто мой отец? — вскидывается зверёныш. — А ты зн… — К счастью, выпалив это, она вовремя обрывает себя. Хорошенький был бы расклад — так нелепо сгореть на втором деле. Титулом «Дочь Правителя» тут определённо не следует козырять… а вернее всего, за Куполом он — пустой звук. Нелепо и обидно всё равно. За отобранный нож, за позу, унизительнее которой были бы только путы и мешок, за статус «браслетницы». За то, что к цели приходится добираться именно таким манером: почти что под конвоем. — Идём, чего вцепился, — бросает Андромеда, встряхивая головой. — Синяки оставишь. Плевать на синяки. Хорошо, что у неё относительно короткая стрижка. С этого сталось бы на кулак намотать. (Она не боится. Даже не думает бояться, нашла кого… Сердце, зачем ты решило поселиться в спине и в левой руке?!) Изгой зло косится на ходу, сглатывает и ничего не отвечает. * * * Чайник в этот раз закипает очень вовремя. Даже обругать для порядка не пришлось. — А вот и наш герой, — близоруко всматриваясь в чащу, Бард усмехается уголком рта. — Ещё и в триумфе кого-то ведёт, как я погляжу… Вероятно, это и есть та самая отчаянная городская. Явилась не запылилась, точь-в-точь как предсказывал. Что ж, примем с почётом. Правда, хочется верить, что сын в своём рвении не перегнул палку… и, гм, дипломатических осложнений не предвидится. Девица как девица. Ладная, высокая, — Бродяге почти вровень, — рыжеватые непослушные волосы упрямо качаются надо лбом. Побеждённой она не выглядит, но черты лица напряжены, губы сжаты, и это выражение отчего-то кажется знакомым. Одета гостья — или, если в понимании сына, пленница? — так, что впору принять за кого-нибудь из барышень лагеря. «Ну конечно, старый ты утопист, — ворчит Бард про себя, — когда столько не был в Полисе, начинает казаться, что там все щеголяют как на подиуме…» Три недели. Двадцать пять дней, если быть точным. Забавно: издали может показаться, будто они идут в обнимку. На деле Бродяга довольно бесцеремонно держит «браслетницу» как раз повыше браслета. Он вообще галантностью не страдает, оболтус. Бард прищуривается. Платиновая. О боги… Да ведь граждан, обладающих или обладавших платиновым статусом, можно пересчитать по пальцам одной руки! До сих пор Бард был уверен, что знает о каждом. Одно из двух: либо сейчас что-то прояснится, либо грядут серьёзные проблемы… Бард решительно встаёт. Делает шаг навстречу; учтиво, слегка кланяется. — День добрый! Рад видеть вас, юная леди, — Бродяга наконец выпускает девушку, и та, помедлив, кивает в ответ. Её «здрасте» звучит хрипловато, ожидающе, но глаза загораются. — Ну и методы у тебя, сын мой, — это Бард обращается уже к Бродяге, глядя, как гостья машинально обхватывает и потирает левое предплечье. Гнев и досаду сдержать легче, чем желчь. — И когда ты уже произойдёшь от питекантропа? — Я… — Бродяга улавливает её движение, осекается. Острые скулы темнеют пятнами. Он бурчит в сторону что-то невнятное, должно быть, надеясь, что это сойдёт за извинения. — Мне стоит извиниться перед вами за поведение сына, — Бард прикладывает руку к сердцу (бдительный страж лагеря меж тем сопит, отвернувшись, и ожесточённо роется в карманах). — Надеюсь, он не слишком… увлёкся? — А… нет, что вы, — похоже, девица пока не очень понимает, как себя с ним вести. Странно, учитывая подозрения на её счёт. Возможно, просто ещё не пришла в себя. — В таком случае присаживайтесь, — он галантно указывает на довольно прозаический чурбак у палатки. Пора достать кружки. — Зовите меня Бард. А ты, Бродяга, может быть, уже представишь мне гостью? Тот, ходячая проблема, смотрит в ответ непонимающе. С выражением, которое можно было бы назвать невинным, если бы оно не принадлежало малолетнему… ладно, полевому командиру. Бард на миг закатывает глаза. Мальчишка неисправим. — Андромеда, — девушка опережает его, протягивая руку. — Можно Меди. Ладонь у неё узкая, но пожатие крепкое. Излишне крепкое, точно она пытается доказать свою силу. Глаза янтарно-карие, почти желтоватые, хищного разреза. Андромеда… Имя кажется ужасно знакомым. «Кто она? Кто она?» — в ушах начинают биться далёкие колокола, словно приближаясь с каждой секундой. — Бать, если хочешь знать, то вообще-то при ней оружие было, — показывая клыки, с нажимом цедит Бродяга. Протягивая рукоятью вперёд нож в потёртых ножнах. Бард молча разливает чай, пахнущий травами и слегка дымом, в три наименее облупленные кружки. Мята, брусника, ещё что-то… Ну и правильно, что оружие. Безоружным сюда заявится только идиот. Или гений, что в некоторых случаях эквивалентно. — Позволь сюда, иначе это будет уже не конфискация, а грабёж… (Колокола почему-то усиливаются.) Ну, за знакомство! К своей кружке Бродяга — демонстративно, слишком демонстративно — едва притрагивается. И явно намерен сбежать с этого праздника жизни. Пусть его, главное, чтобы не забрёл, куда ни в коем случае не надо. Ну да мы придумаем, как его нейтрализовать. Ах да, нож. Бард задумчиво берёт его и разглядывает. Сердце пропускает удар. Колокола становятся оглушительными. Не выдать себя. …Угловатая резьба меандра на тёмной деревянной рукояти местами вытерлась, но осталась предельно узнаваема. До последней чёрточки. Кому и знать, как не ему… — Бродяга, — это непременно должно прозвучать естественно. — Будь другом, проверь-ка северный пост. «Вот как, значит, Тес. Вот какие теперь ты мне приветы посылаешь. Через третьи руки, с девчонкой моложе лет на двадцать с хвостом… Не вернуть ли решил?» Эта Андромеда, вне сомнений, знает Тесея лично, — стоило догадаться, все золотые так или иначе вхожи к нему, а о платиновых и говорить нечего, — и вывод напрашивается на первый взгляд бредовый, но очень, очень нехороший… Кто она ему? Гостья греет руки о кружку — в лесу прохладнее, чем снаружи. Время от времени отхлёбывает. Вкус ей, похоже, непривычен, но нравится, — а вот переволновалась она здорово. Или нет? Жаль, что он не видел её тогда, в первый раз… — А вы, я вижу, не только храбры, но и предусмотрительны, — Бард кивает на полупустой рюкзак Андромеды, притулившийся к её ноге, как собачонка. Девушка улыбается. Улыбка скорее обороняющаяся, чем польщённая. Ангард. Сочла насмешкой? — Видимо, кому-то показалось, что чересчур, — она указывает взглядом на нож, словно проводящий между ними границу. Парад-директ. А она не так проста. — О, не стоит обижаться на Бродягу. Сами понимаете, юность, горячая голова, — он усмехается, — но границ он всё-таки не переходит. Он ведь не позволял себе?.. — Нет! — светло-медные пряди возмущённо вздрагивают. Слишком возмущённо. — Погодите… — Она наклоняет голову. — Бродяга? Его правда так зовут? — Здесь — да. Время учит осторожности, знаете ли, — честно говоря, Бард не может понять, зачем она это спросила. «Конечно, девочка, когда-то ему было дано другое имя. И, пожалуй, знать его тебе пока ни к чему… А тебя точно зовут Андромеда? Что-то уж больно складно выходит…» — А вот Полис в последнее время жаждет новых ощущений. Я прав? — Аппель. Очень, очень опасный вопрос, молись, чтобы его правильно истолковали — и чтобы ты сумел понять и принять ответ. Девица хмурится, готовая вспылить — стрела в яблочко? — но почти сразу отрезает: — Не новых. Настоящих. Как по-книжному. Как по-детски. Мимо, мимо! Сдаётся, это не человек Тесея. И уж подавно не то, что Бард успел себе навоображать… Кхм. Кажется, он всё-таки атакует ветряные мельницы. Но зачем тогда она здесь второй раз? Ведь в первый визит, если верить сыну, у «городской» сердце в пятки ушло прочно и надолго… Пора играть в открытую. — Полагаю, достаточно загадок. Дело в том, дорогая Андромеда, — неторопливо произносит Бард, — что я узнал ваш нож. Не беспокойтесь, я верну его. Но прошлый владелец этого ножа… слишком заметная фигура, чтобы говорить о нём в лагере Изгоев. — Кто он? — гостья слегка бледнеет. Бард наклоняется к ней, понижая голос. — Скажите, вы знаете Тесея? Лично знаете? Ждал реакции, но не столь резкой. От неожиданности Андромеда обливает себе пальцы. Бессознательно, потерянно вытирает их о джинсы. Взгляд её бросается к тропе, по которой ушёл Бродяга, затем в противоположную сторону, — точно ищет, где спрятаться, — и застывает против пристального взгляда Барда. Через пару мгновений (о, какими долгими они кажутся!) она подаётся вперёд, и её полушёпот кажется оглушительным, как финальный аккорд недавних колоколов: — Это мой отец. * * * Идти по отцовскому поручению Бродяге слегка неуютно. Что Бард задумал? Опять напускает какие-то, по своему же выражению, тайны мадридского двора. До северного поста — он же «служебный ход» из Полиса — пилить минут двадцать, и ещё столько же обратно. Зачем ему непременно понадобилось оставаться с этой девчонкой наедине? Слепому ведь ясно, что никакая она не связная, а просто ещё одна заевшаяся сумасбродка вроде того кудрявого. Острых ощущений захотелось. А ведь шла спокойненько, не дёргалась. Только еле заметно косила глазом в его сторону, да браслет под рукой нагрелся, как перетрудившийся мотор… Бродяга оттягивает ворот футболки: тот почему-то жмёт. Как её там зовут — Андромеда? Фу ты, ну ты. Конечно, Барду небось сразу имя сказала… Смешно, но это задевает: Бродяга внезапно чувствует нечто вроде лёгкой обиды. Уж его, Бродягу, девчонка точно знает дольше. И зачем, спрашивается, отец взялся с неё пылинки сдувать? Может, всё-таки подослали? Смешно, — какие секретные дела могут возникнуть у Полиса с Бардом? Ну не седина же ему в бороду, честное слово… Бродяга подавляет нервный смех. Высокие стебли с сухими метёлками соцветий, лезущими в лицо, давно остались позади. В этом месте на подступах к Куполу земля становится ровной, голой, будто выжженной. А вот и дверь. Странно, что горит алый датчик, — обычно, если обменных дней не предполагается, городские оповещают об этом жёлтым цветом, — а, впрочем, ничего особенного. Должно быть, с той стороны ведутся какие-то ремонтные работы. Этот их Правитель чуть не каждый день говорит о новых разработках и улучшении качества жизни. Хрен знает, конечно, почему с той стороны так тихо… Может, дело в заглушающей прослойке? Ладно. Для очистки совести Бродяга тянет дверь, потом толкает, пытается сдвинуть створки. Потом от души пинает ботинком. Упрямый монолит, сработанный невесть из какого материала, не подаётся ни на миллиметр. Тьфу, пропасть, да что творится?! В любом случае, стоит сообщить Барду. На памяти Бродяги дверь демонстративно никогда не запиралась изнутри — чёртовы браслетники с их лицемерной добренькой улыбочкой! — но, может быть, Бард об этом помнит? Бродяга разворачивается, убыстряя шаг. Пожалуй, с этой чудачкой Андромедой там уже успели и переговорить, и чаи вволю погонять. * * * В представлении многих «лагерь» — это что-то временное, переносное. Поселение Изгоев выглядит давно и прочно обжитым, как маленькое государство. Андромеда рассеянно озирается вокруг, бредя поодаль жилищ. Россыпи палаток, несколько более основательных построек — деревянных, местами из битого кирпича, кое-где обшитых неровными листами железа; лачуги не лачуги, но жить можно… Седые пятна кострищ — не так много, видать, в основном жгут на старых местах. Хозяйственные загородки, бензиновые генераторы, бочки из-под топлива. Другой мир. Андромеда натаскивает капюшон поглубже. Вряд ли её маскировка сейчас работает — здесь наверняка все друг друга знают по именам… Или прозвищам, как у этого опасного оборванца-волчонка, Бродяги. Она запоздало сводит плечи, вспомнив. Но, во всяком случае, к цели её привёл именно он. Интересно, Бард ему родной отец или приёмный? Слишком они разные. Странное и высокопарное сравнение лезет в голову, но этот высокий худощавый человек, в очках и с заметной проседью, — похож на пророка, притворившегося школьным учителем. Выходит, нож отцовский? Но как он оказался в кармане старой куртки? И самое главное — где мог Бард его увидеть?.. Поистине, за Куполом гора загадок разрослась в настоящий Эверест. А ещё — Андромеда невольно холодеет — укрепилось подозрение, что отец каким-то непостижимым образом знал о её предстоящем путешествии. Но откуда? Дневников она сроду не ведёт — небезопасная это привычка, планами ни с кем не делилась, рюкзак собирала перед самым выходом… Ведь мысли-то чужие, как недавно справедливо возмущалась Лия, нельзя считывать с помощью браслета?! Впору почувствовать себя под стеклянным колпаком. Или на местности, простреливаемой насквозь. Андромеда уже готова по-дикарски поверить в тайные функции браслета, в скрытые камеры, во что угодно, — когда за кустами показывается светлая поляна, и зрелище, открывшееся навстречу, мгновенно выбивает из её головы все никчёмные переживания. Как на пустыре оказался остов разбитого автомобиля без двигателя, но с уцелевшими продранными кожаными креслами — это ещё можно объяснить. При Катастрофе взбунтовались и бесились все стихии, машину вполне могло сюда перенести смерчем. А вот что в ней собственной персоной восседает Икар… вдвоём с какой-то девушкой в плаще, залатанном разномастными яркими лоскутами… Это логике поддаётся труднее. Андромеда замирает, затаив дыхание, пытаясь слиться с ветвями, врасти в них, как лесной дух. Незнакомка черноволосая, очень юная на вид, тонколицая и по-птичьи хрупкая. Она напоминает собой картины старинных мастеров. На тонкой руке — плетёная в несколько цветных шнурков фенечка. Икар совершенно не замечает ничего вокруг — увлечённый, очарованный, ослепительно красивый и идеальный в своём почти космическом белом костюме. Грязь к нему явно не липнет. Даже когда девушка, смеясь и о чём-то болтая, подносит к его губам горсть, полную дикой земляники, и по запястью её стекает алый сок. Точно такое же, как у неё, нехитрое нитяное украшение выглядывает из-под рукава брата. Вот это да. Вот это, во имя всех несуществующих богов и чертей, да… Когда Икар, улыбнувшись, неловко гладит прекрасную незнакомку по щеке кончиками пальцев и затем наклоняется к её лицу — у Андромеды пересыхает в горле окончательно. Она тяжело распрямляется и идёт, как ей кажется, назад, даже не особо стараясь ступать бесшумно. Эти двое сейчас всё равно ничего не видят и не слышат. Рассказать всё Лии? Или, наоборот, оставить в тайне, не выдавать брата, — но как потом глядеть в глаза подруге? Обождать, пока Икар сам объяснится с невестой… с бывшей невестой? Поторопить? Образумить, наконец?! Вот уж воистину — не в то время, не в том месте… А может, всё не так серьёзно, и поводов для паники нет? Картина, увиденная на пустыре, заново и заново плывёт перед глазами. И ясно делается одно: Икар никогда не смотрел так на Лию. И — колючим сгустком в груди — вряд ли кто-то посмотрит такими же глазами на неё саму. Но что делать ей прямо сейчас? Когда часть мира неотвратимо крушится? Что ещё можно спасти? Андромеда бездумно, мало что видя перед собой, добредает до края лагеря. Опускается на землю под сосной, но не может даже удобно привалиться к стволу — просто сидит, сжавшись в комок и тупо уставившись на браслет, жгущий кожу. Красная полоска индикатора на нём дошла до упора, но она не помнит, что это значит. Воздух с трудом проникает в лёгкие. По кистям рук, по застывшему маской лицу начинают бегать мурашки. И некого позвать. Совсем некого. * * * Перешагнув мелкий родник и выходя к лагерю, Бродяга первым делом видит низкую сгорбленную тень в капюшоне, касающуюся головой тропы. Кто-то сидит за деревом, но не как в засаде. Плечо с красной полоской. Выбившийся вихор. Ну конечно, городская. Поиграть в прятки, что ли, решила, — это с ним-то? Когда к ней удаётся подойти почти вплотную, не осторожничая, — Бродяга понимает, насколько ошибся. В лице у Андромеды, кажется, ни кровинки. Оно словно сведено судорогой. Зато выше и ниже проклятой белой железяки кожа покраснела, как от ожога. — Эй, эй, браслетница, ты это чего? Коротнуло тебя, что ли?.. Бродяга хватает её за руку. Какая-то шкала на маленьком экране заполнена до предела. В работе браслетов он не разбирается, но тут и так ясней ясного, что ситуация — первосортная дрянь. Наверное, из-за дальности Купола. Чёрт бы побрал этих благополучных полукиборгов с их встроенной машинкой! Он приподнимает её голову за подбородок. Андромеда смотрит беспомощно, — а может, и бессмысленно, сквозь него. Но в жёлтых сухих глазах Бродяге на секунду отчётливо видится горящий, рушащийся Полис. Падающее небо, вспухшее облако взрыва. Ну точно — коротнуло… — А ну не вздумай, — шипит Бродяга, встряхивая её за плечи. Если честно, ему порядком не по себе. — Ещё попробуй мне тут вырубиться! Интересно, если сломать браслет к дьяволу, — он не выглядит сверхпрочным, — то это поможет или, напротив, сделает хуже? Интересно, что вообще им всем будет, если горожанка из платиновых возьмёт и откинет коньки прямо здесь, в двух шагах от лагеря. Или, допустим, крышей поедет… Жуткая безмолвная истерика наконец перерастает во что-то более понятное: девчонку начинает колотить, она шумно, часто дышит и пытается вывернуться. — Давай, бей! — Бродяга шлёпает её по щеке — в треть силы, конечно. Щека очень по-детски тёплая и нежная, и он закономерно чувствует себя порядочной сволочью, но командует дальше: — Дерись, ори, царапайся, чего там ещё… херня полная эти ваши браслетики, так я и знал… Пустота и осколки во взгляде сменяются яростью: Андромеда рычит и с неожиданной силой впивается пальцами ему в плечи. Не отталкивая, не притягивая, но явно стремясь разорвать и уничтожить. — Ну, бешеная, — почти восхищённо бормочет сквозь зубы Бродяга, предусмотрительно сгребая её в охапку. «Это кто кому ещё синяки оставит?!» Девчонка больше не вырывается. Кажется, наконец-то плачет. Отпустило. Уже не деревянная — горячая, живая. Жмётся к нему, правда, всё ещё крупно содрогаясь. Как в лихорадке. Или… Вот про «или» думать не следовало. Определённо не следовало. Чёрт, сука, проклятье!.. Бродяга крепко закусывает себе нижнюю губу, мимоходом ощутив привкус железа. Немудрено, у него довольно высокий болевой порог, как-то раз случалось аж самому себе вправлять вывихнутую кисть — искры из ушей, но ничего… Только тело, как известно, предпочитает предавать по-другому. Слишком много всего разом. Гибкость её талии под одеждой. Горьковато-лимонный запах волос. Приношенный, чуть дымный запах полурасстёгнутой куртки. Короткие тугие пряди, задевающие его шею и ухо. Бешеный пульс на узком запястье. Мокрые ресницы, скользнувшие по ладони. Беззащитное доверие, яростная сила. Накрепко стянутый горячий узел внутри: впитывать, присвоить, не отдавать… — Андромеда, — Бродяга произносит имя, смутно представляя, остались ли ещё какие-то слова. Перед глазами, прямо над её плечом, покачивается белый зонтик болиголова, и это словно отрезвляет его. Она медленно выпутывается из его рук, приходя в себя. — П-просто Меди, — голос у неё ещё мокрый, но сопровождается чем-то вроде злого смешка. — Говорила ведь. — Так не мне же… — Пусти, — Андромеда отворачивается, покривив уголок губ. — Что, настолько не нравлюсь? — Бродяга почти выплёвывает это, старательно переламывая подвернувшуюся сухую ветку на короткие кусочки… и гадая, успела ли она что-нибудь заметить. — Да не ты! — она шмыгает носом и поднимается на ноги. — От себя… противно. Бродяга отстранённо наблюдает, как Андромеда делает несколько шагов к роднику и, припав на одно колено, плещет себе в лицо полные пригоршни воды. Ему тоже не помешало бы. — Это из-за браслета, что ли, тебя так… перетащило? — мрачно интересуется он. — Да… наверное. До Купола слишком далеко. (Бродяга готов поклясться, браслет — последнее, что её сейчас занимает. Городские лгут как дышат, даже самим себе). Надо же, мне всегда говорили — держи себя в руках, — устало роняет Андромеда, ни к кому не обращаясь и промокая лицо рукавом. — И ещё это слово… «Соответствуй». Бродяга хмыкает. — О, я тебя, кажется, оцарапала, — она протягивает руку, как бы собираясь прикоснуться, но задерживает на полпути. — Прости. Он вспоминает о прокушенной губе. Мотает головой, машинально облизнув слабый металлический привкус. Чёрт, да… — Меди. — Что, Бродяга? — А в тебе кровь, а не электрожижа. Андромеда недоверчиво, пристально и долго смотрит на него — так, что тянет поискать ещё царапины. Потом подбирает рюкзак. Зачем-то срывает стебель болиголова. Битый асфальт начинается через сотню шагов. — Бывай, — говорит Бродяга. На мочке уха у неё поблёскивает капля воды, как серьга. Эту каплю нестерпимо хочется снять, пока она не перестаёт вспыхивать под солнцем. Пока сама Меди не исчезает из вида. * * * В груди сейчас как в воздухе после грозы — свежо, промыто и до распадающихся атомов пусто. Андромеда чувствует странное, новое спокойствие. Браслет не так давно впрыснул допустимый предел Препарата. «Серенио-12», группа А0, вырабатывается в единственной лаборатории, формула известна считанным сотрудникам по частям… Для платиновых доза совсем незначительна. Но это спокойствие совершенно точно иной природы. Подсмотренное на пустыре в старом автомобиле то и дело всплывает перед внутренним взором — но, по правде сказать, уже отодвинулось куда-то на второй план. И, в конце концов, разве она, Андромеда, приставлена караулить Икара? Разве брат и Лия не взрослые люди?.. Бард слово сдержал. Вернул нож. Ещё до того, как она забрела на поляну. Добавил любезно, мол, если пожелаете, заходите ещё, юная леди… Не так уж долго он удивлялся, узнав, кто она. Кажется, даже чему-то обрадовался. И обзывать себя истеричкой и кисейной барышней, как ни странно, больше не тянет. Может, за этим спокойствием она сюда и шла в первый раз… «В тебе кровь, а не электрожижа». Значит, подтвердилось? Доказано? Пока не особенно верится, слова катаются во рту, стукаясь друг о друга, и сорванный стебель бьётся по ногам. Зеркало памяти заново прокручивает не только речь. Жёсткие пальцы, требовательные яркие глаза. Продольная вдавлинка на верхней губе, отчего та кажется ещё тоньше. Бродяга весь, целиком, начиная со своего дурацкого имени, вопиюще не соответствует. Особенно тому, что так некстати мелькнуло в голове… Андромеда раздёргивает молнию на куртке. И, зажмурившись, подставив лицо ветру, позволяет себе подумать об этом на секунду дольше. Слегка мстительно — благо браслет, хвала недочётам прогресса, мыслей не читает. Звенящая пустота в груди стремительно теплеет, ширится и проваливается.