Дети Атланта

Как же причудливо выкованы доспехи судьбы. Никогда не угадаешь, где проявится брешь. Предчувствия у Барда неспокойные. Бродяга, по расчётам, должен был уже вернуться, но что-то задерживается. Да и гостья не идёт из головы. Надо же — Андромеда… А ведь он помнил. Должен был помнить. Тогда, двадцать два года назад — смалодушничал, запер в самом дальнем уголке разума, как последнюю каплю. Как больное напоминание о разрыве — которое отчего-то, вопреки всему, хотелось сохранить. Всё же кровь от крови Тесея. Как ни смотри, а похожа. Те же крупные жесты, тот же затаённый огонь. Только глаза не серые, а почти жёлтые, — бог весть в кого, то имя он напрочь вытравил из памяти, а ведь далеко не одна заглядывалась на Тесея в ту пору… Бард стискивает пальцы до хруста. Остаток чая давно остыл. Он, прямо скажем, тоже в своё время оказался хорош… и не без последствий. Бродяга наконец показывается в поле зрения. Заметно взвинченный, глаза искрят, губа припухла. Ого-го. — Проводил? — Проводил, — кивает тот, явно навострив уши в ожидании подвоха. — До самого Купола, что ли, провожал? — щурится Бард. — За это время вы там такого могли натворить, знаешь ли… — Бать, — предостерегающе начинает Бродяга. — Она вообще-то браслетница. — И снова старая добрая классовая ненависть, — констатирует Бард, внутренне потешаясь. — А я уж грешным делом подумал, что она тебе вот это и оставила… Рука Бродяги взлетает к лицу быстрее выстрела. Ногтем скребёт по корочке, намереваясь содрать, а на измождённо-резких скулах — кто бы мог подумать! — проявляются пятна. Ого-го ещё раз. — Пост проверил, — поразительно, как сын способен без перехода менять тему, порой это просто умиляет. — По-моему, городские что-то крутят против нас… — И почему тебе так показалось? — вежливо интересуется Бард. Воспитанник частенько раздражает его своим вечным «кругом враги». Как и чрезмерной ненавистью к Полису и Правителю — но что тут поделать. — Дверь заперта изнутри, — как ни в чём ни бывало, отвечает Бродяга. — Красный датчик горит. Там что, все кукухой тронулись? Я и так, и сяк пытался… никогда такого не было и тут здрасте вам, говорил же, они… Дальнейшие слова заглушаются новым колоколом в ушах. Огромным. Погребальным. И звяканье выпавшей из пальцев кружки звучит, как на дальнем конце лагеря. * * * Белый — негласный дресс-код для мероприятий, связанных с наукой и прогрессом. Скрепя сердце, Брут надевает безупречно выглаженную рубашку и решает обойтись без галстука. Белый цвет он недолюбливает. Помпезно, непрактично, к тому же как-то… до неуютности уязвимо. Икар, наоборот, этот цвет обожает — видимо, по ассоциации с чистым листом бумаги, с предстоящим открытием. Он и сам похож на нетронутый лист — пиши что захочешь. Но если бы всё было так просто! «Sapere aude». Брут с усмешкой повторяет под нос любимое изречение друга. Дерзай, стало быть, использовать свой разум. Почему к этому так и хочется добавить: с умом?.. Когда Икар заявил, что намерен разрабатывать искусственные крылья, Брут вначале не поверил. Решил, что тот заработался или заигрался окончательно. И вот результат — сегодня презентация… Как спасать положение, если она окажется провальной? Стакан минеральной воды запотел и оставляет влажные следы на пальцах. Брут не употребляет не то что алкоголь — даже чай-кофе, всё же какие-никакие, а стимуляторы. Ему важен предельный контроль над собой. Проносится абсурдная мысль: случись что вдруг — смог бы он обойтись без браслета? В обычных условиях это, правда, не проверить. Брут, морщась, потирает лоб и бросает в стакан таблетку. Это новое изобретение — отдельная головная боль… Ладно. Во всяком случае, у крыльев есть шанс стать занятной игрушкой для граждан Полиса (тех, кто сможет себе это позволить). И уж раскрутить их — целиком и полностью его, Брута, задача, и навряд ли кто-то справится с ней лучше. Как учёный он куда скромнее Икара, но как маркетолог — поистине гениален. Его уже называют вторым Джейкобом Стивсом. Надо оправдывать себя перед великими предшественниками. Разумеется, не может быть и речи о том, чтобы оставить проект в первоначальном икаровском замысле. Всё, что там этот ребёнок опять нарешал, разгребать всему отделу придётся неделю. Так что лучше ещё на этапе разработки задать более практичное и экономное направление, чтобы потом не объяснять дыру в бюджете. Внести некоторые разумные коррективы… Но главное, конечно, сделать крылья максимально безопасными. Для всего. Дело ведь далеко не только в том, чтобы кости не переломать. Кто знает, как полёт может подействовать на стабильность психики? Всё это Брут додумывает уже в машине. — Знаешь, я сейчас по-настоящему счастлив, — убеждённо признаётся Икар через несколько минут, сидя рядом. — Вот только не понимаю, к чему эти бесконечные совещания? Я ведь уже всё решил… Брут тихонько вздыхает. Светила упорно отказываются проникаться нуждами простых смертных. — Ты решил, — подчёркивает он. — Сравнил тоже! Ты, ясное дело, опережаешь нас всех лет на сто, но ориентироваться ведь на людей надо, на большинство! Где ты столько гениев найдёшь, чтобы твою продукцию покупали? Да ещё и знали потом, что с ней делать? — Так там встроенная инструкция будет! — с энтузиазмом подхватывает Икар. — В аудиоформате или ещё как-нибудь. И механизм действия совсем несложный, ну то есть для пользователя, конечно… — Значит, так, — жёстко говорит Брут, выруливая к Дому Правления. — Запоминай: безопасность прежде всего. Если уж ты так загорелся — просчитай всё до мелочей. Максимальную скорость, максимальную высоту, вероятность потери управления. Непредвиденные реакции организма… — он выразительно щёлкает ногтем по браслету. На последнюю фразу Икар непонимающе поднимает брови. И роется в папке. — Да ты хоть о сестре вспомни, о Меди, — продолжает втолковывать Брут, мельком глянув на часы. — Сколько её знаю, она, кажется, только высоты и боится, а уж другие… Икар? — Забыл, — с лица друга сбегает беспечная улыбка, он растерян. — Часть проекта… она на бумаге… Меди? О, точно же, спасибо! Время есть, она как раз успеет! Брут коротко сжимает руки на руле, пока Икар вызывает Андромеду на связь. Сто раз предлагал ему сохранять все записи в электронном виде — нет, вновь причуды, наш вундеркинд предпочитает «живой» материал… Сам в облаках витает, так ему ещё и компания нужна. Нет, придётся ещё раз десять таскать ворчащего идеалиста по конференциям… и гасить толпой. То есть, гм, исправлять просчёты. * * * — Ну Ме-еди… — голос Икара в динамике пытается быть укоризненным. — Ну привези, минут пятнадцать ещё осталось… — Где хотя бы у тебя эти чертежи, чудовище?! — В моей комнате на столе… Вроде бы. «Пять процентов, что найду», — мрачно думает Андромеда. — Ты ведь подвезёшь их, правда?! Спасибо! Первый экземпляр крыльев — тебе!.. — Связь обрывается. В комнате брата и без того вызывающий хаос, но последняя фраза порождает у Андромеды плохо контролируемое желание расшвырять все икаровские бумаги по полу. Крылья! Ей! Он что, настолько забывчив или прикидывается? Постепенно груда скомканных черновиков, незаточенных карандашей, каких-то расчётов и прочего научного хлама сдаёт позиции. Искомую схему удаётся выудить из-под завалов, даже почти ничего при этом не свалив. Листы расчерчены и исписаны настолько густо, что белый цвет местами едва угадывается. Зачем это нужно на презентации — неужели кто-то захочет в этом разбираться прямо там? Ругаясь сквозь зубы, Андромеда запихивает сокровища брата в тубус и вызывает такси. По пути из комнаты, в довершение ко всему, ухитряется поскользнуться на каком-то листке и упасть, пребольно и гулко вписавшись локтем в стену. Через несколько секунд руку снова можно назвать своей. — Какие к чёрту крылья, — сердито бормочет она, поднимаясь. — Тут в собственном доме… убиться недолго. Насторожило больше другое. Звук, отдавшийся в стене, был полым, как скорлупа ореха. Усомнившись, Андромеда решает проверить — под пальцами явственно слышна пустота. Ещё одна тайна обещает стать раскрытой. Скорей бы отвезти схемы рассеянному гению… * * * С обратной стороны тайну стережёт не дракон, а обыкновенный книжный шкаф. Если, конечно, домашнюю библиотеку можно назвать привычным явлением в Полисе. Отодвинуть этот бастион хоть на сантиметр — без шансов. Разбирать книги на каждой полке — неделя уйдёт, да и страшновато, всё-таки редкость теперь, не попортить бы. У Андромеды слегка рябит в глазах. Корешки, корешки… Бумажные, лаковые, кожаные, с золотым тиснением, со стёршимися буквами, заботливо подклеенные… Что-то прочитано давно, до иного так и не дошли руки. Нет, грубой силой тут действовать нельзя. Это ведь даже не Икаровы записи. Третью полку снизу, похоже, тревожили чаще других — пыли на ней меньше. С чего бы? В основном там неподъёмные тома Хемингуэя. Она пробовала когда-то читать — короткие сухие предложения застревали и не шли. Может, и не по возрасту. А вдруг они поставлены сюда как раз нарочно — чтобы никто не захотел тронуть? Сердце бьётся у горла. Кажется, удаётся пробить ещё одну трещину в персональном куполе. Встав на колено, Андромеда вытаскивает книги на пол, стараясь складывать понемногу и аккуратно. Что ею руководит — она не задумывается, но, вероятно, знать правду столь же древнее человеческое стремление, как уметь летать. Задняя стенка шкафа слегка подаётся под нажатием. Андромеда пробует давить вперёд, вверх, вбок, чуть не срывает ноготь, но наконец фрагмент нехотя отъезжает в сторону. Внутри открывшейся ниши покоится ещё одна книга. Тёмно-красная обложка, растрёпанные, волнистые листы, исписанные… от руки? Это что, какая-нибудь реликвия? До сих пор ей случалось видеть рукописные книги только в музее под стеклом или в виде голограммы. Над некоторыми записями проставлены даты. Андромеда пролистывает хрустящие страницы почти не останавливаясь, хотя уловленные краем глаза слова подсказывают: здесь всё куда интереснее, чем Хэм или Джойс с этой полки. Выхваченные из текста обрывки — «Деметра», «Артур», «мародёры», «пустошь» — уже говорят, что это дневник, причём, скорее всего, отцовский. Некоторые имена знакомы по его нечастым рассказам. И, если по совести, надо бы поскорей положить тетрадь на место и забыть о её существовании, но нечто в записях то и дело настораживает… «Ты знаешь, я очень устал, а тебя нет и нет». «Мне становится всё труднее вставать по утрам, не то что улыбаться перед камерами. Но я стараюсь — ты как-то случайно обмолвился, что любишь мою улыбку. Она, правда, в последнее время далеко не такая, как тебе бы хотелось, но это всё, на что меня хватает». «Уже сейчас тебе можно было бы легко передать дела Артуру. Но я слишком хорошо знаю твою проклятую гордость». «Это ты — моё сердце. У меня самого его нет, только пульс железного гиганта-Полиса. Одно мешает — я давно уже не железный. Как минимум — три недели. Как максимум — последние двадцать лет, с тех пор как мы порознь. Ещё на Пустошах я привык, что меня могут посчитать кем угодно, если это нужно для цели. И я построю любой мост и принесу любые жертвы эллинским богам, если это поможет нам быть вместе». Последняя заметка сделана накануне того дня, когда она впервые отправилась к лагерю Изгоев. Колени затекли. Сначала Андромеда, рассеянно запустив руку в волосы, просто пытается сложить два и два. Прочитанное укладывается в голове, если честно, с немалыми усилиями. Потом её обдаёт жарким стыдом, до того, что уши щиплет: смущает не столько содержание рукописи, сколько то, что она как бы подсмотрела в замочную скважину. Мгновенный укол паники: не смахнула ли она с тетради или полки какого-нибудь неприметного знака? Вроде нет… Андромеда медленно, очень медленно и осторожно водворяет книгу за книгой на место, восстанавливая былой порядок. Вот это да. Налицо передозировка открытий за последние трое суток. Не то чтобы её повергли в шок новые знания об отце — если разобраться, ведь чего только в мире не бывает. В Полисе вообще на любого рода связи смотрят сквозь пальцы, особенно у верхних слоёв. Деметра с удовольствием подтвердит. Но… чтобы сам Правитель? И неужели никто не знает? Кроме того, Андромеда чувствует что-то сильно смахивающее на обиду. В конце концов, ей с братом можно было и рассказать… Нет, к дневнику она больше в жизни не притронется, иначе не сможет спокойно смотреть отцу в глаза. Да и сейчас, как она предугадывает, это будет нелегко. А всё же любопытно: о ком он пишет?.. За ужином, пока она совершенно плебейским манером кромсает стейк, отец коротко рассказывает о презентации. Он не слишком доволен, чтобы быть многословным. Мероприятие вышло не самым удачным, если не сказать — скомканным, начиная с материалов, благополучно забытых дома. Икара с его сверхзвуковым полётом мысли пришлось увещевать и урезонивать на ходу, и единственным, кто смог хоть сколько-нибудь спасти положение, оказался Брут. Образец делового человека. — А Икара что, задержали репортёры? — Какое там! Брут сразу уволок его в кулуары, — машет отец широкой ладонью (не без облегчения). — Вправлять, в своём понимании, мозги… Надеюсь, преуспеет.– Надеюсь, хоть перекусить в процессе догадаются, — хмыкает Андромеда. — И это тоже, — кивает он, думая о чём-то своём. Андромеда складывает из салфетки пароходик. Она всё ещё не хочет поднимать глаза, мысленно сопоставляя образ перед ней с образом из найденного дневника. Надо вести себя как ни в чём не бывало. Надо поддерживать беседу о крыльях, пускай такие технологии для неё и тёмный лес. Тёмный лес… У каждого в этом доме он собственный. — Икар, между прочим, уже пообещал мне первый экземпляр, — небрежно сообщает она. — Шкуры неубитого медведя? — отец настроен скептически. — Он, конечно, рвётся разрабатывать их уже завтра. По мне — уж очень торопится. И лично я бы на твоём месте десять раз подумал, прежде чем… — Пап, — выразительно и серьёзно говорит Андромеда, звякнув вилкой. — Да я раз сто подумаю… прежде чем. Отец с сомнением качает головой. — Видишь ли, я слишком хорошо помню себя в двадцать лет. Разумеется, другое время, другие правила, но… Всегда легко увлечься. Воспарить, прости за каламбур. «Догадываюсь, о чём ты». Осознание заставляет нервно кашлянуть. — Пойми, я не могу тебе приказывать, могу лишь попросить об одном. Андромеда, — он кладёт руку ей на плечо. — О чём?.. — Будь благоразумна. Это явно относится не только к испытанию крыльев. Слегка холодея, она кивает. Трое заговорщиков в одном доме — перебор. Обязательно найдётся кто-нибудь, кто молчаливо знает о другом, и это молчание хуже любого изобличения. Отцу точно что-то известно о её походах к Изгоям. Впрочем, сейчас они в некотором роде квиты. Ну не запретит же, в самом деле… За что ей должно быть совестно? Оба визита, если разобраться, прошли более чем… невинно. Неоднозначность этого слова, даже произнесённого в уме, заставляет Андромеду краснеть — и тянет за собой воспоминания о случае у родника. Надо снова выкроить подходящий день. Почему-то именно теперь хочется увидеть Бродягу. * * * В кабинете полумрак, но Тесей не велит системе умного дома зажечь свет. Яркости сполна хватило на презентации. Он опускается в кресло и прикрывает глаза ладонью. Галстук шёлковой змеёй неохотно сползает с шеи. Натуральная удавка, кто только придумал этот модный кошмар. Безупречность и власть — тяжкий крест. Он устал. Он бесконечно устал, но власть подобна панцирю: сбрось его — и тебя, мягкого и уязвимого, можно будет ранить одним неосторожным словом. Можно будет увидеть: ты такой же, как все. Не исключено, что и слабее. Кто снимет панцирь по доброй воле? Трудно не быть богом. Трудно переставать им быть. Тесей знает: он не вечен, тем более — как Правитель. Рано или поздно придётся угадать момент, чтобы вовремя сложить полномочия. Но кому их передать? Нет, на детей он такого груза не взвалит. Икар, повелитель грёз и формул, не создан для власти категорически. Андромеда… Она подошла бы больше, особенно лет через пять-десять, — но готовить дочь к подобной стезе значит, скорее всего, обречь её на одиночество. Такой судьбы Тесей не хочет ни для кого. Он думает о перспективных золотых, способных стать достойными преемниками, и на ум первым приходит Брут. Хм, а что, если… Тесей, как на фотографии, внезапно воображает молодого учёного рядом с Андромедой. Это было бы очень кстати. Бруту можно доверять — и власть, и дочь будут в надёжных руках… Вот только что-то кажется неправильным в этой картине. Что именно — Тесей пока не понимает до конца, и стремится отмахнуться от назойливого ощущения. В голове возникает непрошеное сравнение: одежда, взятая не по размеру. Тесей хмурится. Единственный человек, который сейчас так остро нужен — вне досягаемости. Почему он не приходит? Тесей тяжело трёт висок. Мысли снова возвращаются. Надо принять добавочную дозу успокоительного, иначе потом не уснуть. И ещё раз как следует всё обдумать. * * * Нет. Этого не может быть. Раньше Тесей никогда не замыкал дверь изнутри. Дурные предчувствия Барда оправдались в худшем из вариантов. Обычное надёжное лекарство от чёрных мыслей, если уж они посещают, — окунуться с головой в работу; обустройство лагеря непрерывно чего-то требует. Но от сегодняшнего удара всё валится из рук. Сразу, как только выпал подходящий момент, Бард решил лично удостовериться в словах сына. Понадеялся, как последний дурак, что Бродяга, ненавидящий Полис, приврал из вредности… Сам возвращался потом от северного поста, чуть не шатаясь, как пьяный, хотя смолоду не позволял себе лишнего. Теперь, вечером, видеть лицо Правителя, транслируемое на мерцающей полусфере, становится просто невыносимо. Барду кажется — выключил бы Купол, как телевизор, если бы мог. «У меня никого нет ближе тебя, Тесей». Это остаётся непроизнесённым, как и сотни других слов. То, что зреет в уме подобно золотому самородку, на воздух падает пустыми скудельными черепками. «Скажи, чем я это заслужил?..» Если Бард ещё способен делать выводы, решение об окончательном разрыве с Изгоями — если это он? — далось Тесею нелегко. Лицо на экране выглядит, как после бессонных раздумий. Бард даже пытается отогнать столь неуместное теперь сочувствие. В остальном прекрасные, строгие черты верховного олимпийского бога непроницаемы. Само собой, нелепо было бы полагать, будто он всё слышит, — как глупо приписывать всеведение любому из богов, порождённых несовершенным человеческим разумом. «Вот, — мысленно повествует Бард, — ты глядишь на меня с экрана каждое утро и каждый вечер. Знаю, ты умеешь улыбнуться так, что каждый будет уверен — эта улыбка предназначена именно ему. Важнейшее качество государей и прирождённых властителей сердец. Поэтому я всё-таки смею надеяться, что на какую-то ничтожную часть она принадлежит и мне. До сих пор. И это помогает пережить очередной день». Взгляд падает на гитару в потрёпанном чехле. Петь сейчас представляется Барду почти кощунством, но неторопливый говор струн помогает немного собраться и дарует утешающую, пусть и горькую, ясность. Нужно выждать. Залечь на дно. Это пока единственный верный путь, хотя следовать ему будет сущей пыткой. Бард никогда не любил вынужденного бездействия. Музыка — великая сила. Скалы она, может, и не сдвинет, но способна ненадолго вывести тебя из твоего персонального ада. «Я мог бы быть шутом при тебе, о Король, — думает человек у костра, перебирая струны. — Но я — Бард».