Дети Атланта

Блокнот заполнен до середины. Андромеда перелистывает то, что получилось: большая часть кажется пустой фантазией, но на эти рисунки можно хотя бы смотреть как на что-то вещественное. Не деньги и не формулы. Здания-раковины, здания-муравейники, здания-норы, фасеточные глаза фонарей, пчелиные соты окон… А представить их внизу, бок о бок с небоскрёбами «золотого» квартала Полиса — почему-то не выходит. Может быть, потому, что вниз смотреть по-прежнему жутковато. До слабости в коленях. И помышляешь уже не об архитектурных решениях, а только о том, как бы тебя… вот именно, ветром не сдуло. Нет, Икар всё-таки сумасшедший. Если постараться закрыть глаза на высоту, то здесь, на крыше «храма науки», воздух кажется совершенно особенным. И дело не в поздней весне, и не в конце учёбы, и не в том, что карандаш удобно лежит в руке и послушно скользит по бумаге. Завтра. Завтра можно будет снова пойти на Пустоши — после невероятно долгой недели. Она и не предполагала, что может так… соскучиться. По пустынной трассе, по изломанному, танцующему лесу, по этому острому, опасному вкусу бытия, когда не то тебя выслеживают, не то охотишься ты сам. «Хватит врать себе. Ты хочешь увидеть Бродягу». Если честно — то не только увидеть. Сформулировав это, Андромеда не выдерживает и смеётся коротким едким смехом — не своим, услышанным там, на лесной тропе. Как же неправильно. Как же всё это не соответствует, — ни платиновому статусу, ни обыкновенной логике. Тощий, нищий, озлобленный. Едва выросший, ни на йоту не взрослый, в голове — первобытная каша, разделение на своих и чужаков. Весь какой-то дёрганый, ломаный, даже с лица настолько неправильный, что почти сваливается в «зловещую долину». Не разберёшь: то ли это граница уродства, то ли какая-то инопланетная, пугающая красота. Особенно глаза. Огромные, широко поставленные и яростно-голубые, чуть не светящиеся. «Радиация», — почему-то приходит сравнение Андромеде. Чушь, конечно, радиация невидима… Зловещая долина простирается вокруг Купола. Всё чуждое, всё непривычное. Андромеда пытается представить, как могло бы звучать настоящее имя Бродяги. «Золотым» часто дают гордые имена из древних мифов и сказаний, но попробуй примерь такое на изгоя — не сядет, будет нелепо болтаться, словно модная вещь из последней коллекции. А может, она и тут неправа?.. Телефон напоминает о себе. — Меди! — Голос Лии искрится ликованием и волнением. — Помолвку почти назначили! — Когда?! — Через месяц. Да, долго, но ты же понимаешь: организация, приглашения… платье, наконец… — Поздравляю, — Андромеда рада, но слегка мнётся. А что, если… — Ну, думаю, поздравлять ещё рановато, — смеётся Лия. — Ты где сейчас, Меди? — На крыше Института. — Всё не можешь успокоиться? — Есть в кого! — Не удивлюсь, если ты из вредн… из принципа уже и крылья приобрела. Крылья. В словах Лии есть доля правды. Но рассказывать об этом нельзя. Как и вообще о походе на Пустоши. Иначе придётся выложить и всё остальное. Верность это или малодушие? А ведь когда-то играли все вчетвером. И до сих пор есть одно место на окраине Полиса, недалеко от «медного» квартала… Сходить, что ли, вспомнить? Андромеда переворачивает страницу. Торопясь, прямо поверх слабых контуров фантастических зданий начинает набрасывать очертания лица. * * * — Давным-давно, — рассказывает Бард, — на далёких лесных землях стояло королевство… А может, и царство, за точность не поручусь. Но, как говорят, принадлежало оно эльфам. Муза слушает, подперев щеку ладошкой. Время от времени поднимается помешать обед в котле. Бродяга хмыкает. Опять эти сказочные бредни. Впрочем, сестрёнке нравится — и, более того, она как будто верит во всех фей и драконов. — И было то королевство обнесено неприступной волшебной стеной, — продолжает Бард. — Как Купол? — живо спрашивает Муза. — Именно, — вздыхает отец. — Уж не знаю, право, к чему такие предосторожности, — он бросает взгляд на отдалённую громаду Полиса, словно отвлёкшись. — Вроде небо падать не собиралось… Неделя прошла скучновато. Волчата обшарили, кажется, все уцелевшие вблизи купола постройки, но нового оружия не добыли, — а всю остальную рухлядь, какая попадётся на глаза, полагается тащить или в лагерь, или на обмен… Надо поискать схроны. Может, остались от тех же Мародёров. Только бы не подорвался никто на какой-нибудь старой ловушке, по дурости-то. — …тот человек сумел пройти сквозь незримую ограду. — Голос отца ровен и чуть насмешлив. — Как ему это удалось — история умалчивает, видимо, против дурака все замки́ бессильны… Муза хихикает. Бродяга отчего-то напрягается. — Голодный, оборванный, похожий на зверя, умеющий только воевать и несущий войну на своих плечах всюду, куда бы ни пришёл… — Это как? Бродяга вновь перестаёт слушать. Скучища, хоть вой! И та платиновая, наверное, больше не придёт. Кому ж охота, чтобы их каждый раз так корёжило, — без браслета городские всё равно что рыбы, лишённые воды. Или змеи, сбросившие шкурку. Он безотчётно трёт левое плечо. Синяки успели сойти, — подумаешь, парой больше, парой меньше, — а чужие пальцы будто отпечатались. Бродяга смыкает руки в кольцо, сердито стыдясь себя и пытаясь восстановить всё, что нахлынуло на него в те несколько недолгих минут. Воспоминания проявляются охотно… и, пожалуй, даже слишком отчётливо. Впору ущипнуть себя за что-нибудь чувствительное. — …И на той поляне он повстречался с дочерью эльфийского короля, — долетает голос Барда. — А как её звали? Хорошо, что Бард сидит вполоборота и не видит его замутнённых глаз. Бродяга нехотя выплывает из морока. Всё-таки ещё не ночь. А действительно, как её звали?.. — Братик, что с тобой? Он делает глубокий вдох. И с ненавистью косится на Купол. Меди, вот как. Вспомнил. * * * Совершенно необязательно, чтобы в сказке была мораль. Иногда её задача проще — потихоньку, ненавязчиво подтолкнуть к собственным выводам. И он, Бард, умеет это как никто другой. Есть надежда, что сын что-нибудь да смекнёт. Недостатком шестерёнок он не страдает — пускай они и не всегда крутятся в верном направлении. Однажды, рано или поздно, Бродяга узнает, кто наведывается в лагерь. Так пусть эта новость хотя бы не обрушится на него врасплох, как когда-то горящее небо на головы. Правда, трудно быть уверенным, что это исчадие сейчас хоть немного думает головой, а не иными местами… Вот молодёжь — не задушишь, не убьёшь! Не натворил бы дел парень. Зачем дочь Правителя сюда повадилась — тайна сия велика есть. Не иначе, от скуки. По амурным делам? Как-то не верится; да и отец уже вполне мог ей кого-нибудь подыскать… Но, с другой стороны, у Андромеды запросто можно кое-что выведать о Тесее. За неделю чёрное отчаяние слегка рассеялось, открыв простор для догадок. Запертая дверь — это какая-то экстренная мера. Часть плана, испытание, просто ошибка, в конце концов. Остаётся ожидание. Пусть Меди продолжает приходить. Может, заодно ей удастся чуть-чуть подточить Бродяге когти. Как-никак, дух Полиса в ней есть… Барду представляется, что от лагеря к Куполу теперь протянуты две нити. Одна мерцает звёздным, космическим сиянием. Другая опасно искрит, как бикфордов шнур. А занятно будет, если у сына что-нибудь выйдет с Андромедой. Ей-богу, занятно. И кто он такой, особенно теперь, — чтобы этому мешать? * * * — И какого только… фига ты сюда ходишь, — говорит Бродяга. Без угрозы, но с видом, будто его принуждают решать интеграл. Это выражение выглядит неожиданным — и, пожалуй, шло бы ему, если бы он не ухитрялся так бесить. — И какого только фига ты меня каждый раз ловишь? — парирует Андромеда. — Прятаться не умеешь! — огрызается тот. — Ну так научи. — Ты что, совсем?! — Я же бешеная, — поддразнивает Андромеда. — Забыл? — Сама, что ли, забыла, как тебя перекосоё… ну, то есть накрыло в прошлый раз? — Бродяга обличающе тычет пальцем в браслет. — Откуда мне знать, вдруг вам, городским, вообще нельзя отходить от этого Купола долбаного? Чуть что, сразу… батарейки садятся. — Ну ты скажешь, — фыркает она (отдёргивая руку, как от горячего). — Тебя послушать, так в Полисе живут сплошь одни роботы. — Кто бы говорил, — в голосе изгоя внезапно проявляются горькие нотки. — А мы небось, по-вашему, с дерева не слезаем… — С чего ты взял? — Ну мы же для вас дикари, — с запальчивой гордостью продолжает Бродяга. — Чуть ли не звери… Да мой отец, он один умнее половины вашего Полиса! Профессор прямо, — он нервно усмехается, — другой раз сказанёт, потом думаешь, откуда он это взял… Андромеда чувствует какую-то перемену. Словно сквозь тучи просочилось немного неба. Или в непрошибаемом панцире открылась прореха. — И он не возражает, чтобы я приходила, — доброжелательно уточняет она. — Ещё бы, — хмурится Бродяга. — Он же не видел, как тебя колбасило. Я и то чуть не перес… испугался. — Да ну… — Андромеда не находится с ответом. Его грубоватая откровенность почему-то отзывается остро и щемяще. Она всё ещё не уверена. Впереди возникают первые палатки. — Как эта штуковина вообще работает? — допытывается Бродяга. — Вот ты, — скажи, ты сейчас что-нибудь чувствуешь? — Конечно, чувствую. — Это должно было прозвучать естественно. — А что? — То же, что и ты, — пожимает она плечами. Это правда; платиновый браслет не создан для постоянного контроля, разве что в экстремальных случаях. Изгой недоверчиво ведёт глазами в её сторону. Ноздри по-волчьи вздрагивают, точно он к чему-то принюхивается. (Чуть косоватая горбинка, отмечает она, — скорее всего, когда-то ломал.) Затем Бродяга еле заметно и как-то скрытно приподнимает уголок рта с видом «не смеши меня». Спохватившись, Андромеда отводит взгляд. — А музыка у вас хотя бы есть?.. — Есть, — она достаёт смартфон. — Хочешь, включу? — Давай, только негромко, — он кивает на палатки. Из динамика звучит недавний хит Лии. Затем другой — кого-то из её коллег. Бродяга пробует слегка покачиваться, переступать в такт наигранно-заводным электронным ритмам. После третьего трека машет рукой. — И что, у вас все песни такие? — Какие?.. — Или чтоб подрыгаться, или уснуть. Так я и знал… Андромеде становится слегка обидно за музыку Полиса. — А тебе какие надо? — резко спрашивает она. — Чтобы подраться, что ли? Вспоминается одинокая песня на заброшенной дороге. — Есть ещё старая музыка, которая была до Катастрофы. Мне нравится… Жаль только, её мало сохранилось. — Ого, — Бродяга оживляется, что-то прикидывая в уме. — Знаешь что, брас… Меди. А вот тут ты не ошиблась, куда идти… * * * Гитара, изрядно повидавшая виды, слегка дребезжит на долгих нотах, но голос у Барда приятный. Мягкий, свободный, льющийся словно вполсилы, — но, кажется, способный достичь Купола, если захочет. Потрескивание и негромкое гудение огня, отдалённые разговоры у палаток, шелест высоких крон в ясном небе, что светлеет к горизонту и сгущается бархатно-синим над головой, — всё срастается с музыкой в единый оркестр. Этих песен Андромеда не слышала никогда. Постепенно подходят новые люди. Здесь, конечно, собрался далеко не весь лагерь, но достаточно, чтобы не слишком выделяться среди сидящих на чём попало вокруг костра. Как же здорово — чувствовать себя с кем-то хоть чуть-чуть своей. Вот человек немного моложе и заметно коренастее Барда, руки в пластырях и старых ожогах. На левой кисти набито небольшое изображение — меч в камне. Вот та тонкая черноволосая девушка с пустыря; оказалось, её зовут Муза. («Сестра», — скупо пояснил Бродяга). Она подпевает с мечтательным, заворожённым видом, слегка раскачиваясь в такт, как язычница. Голос у неё хрустальный, высокий и верный. Икар, должно быть, успел уйти, или не приходил сегодня. Хорошо, сталкиваться не придётся. Андромеда не представляет, как смогла смотреть бы на них вдвоём; а ведь Бродяга тоже не должен ничего знать… Он сидит в трёх шагах, жуя длинную травинку. — А что это за песни? — решается тихонько спросить Андромеда. — Батя говорит, была одна группа, давным-давно, до войны ещё… Как раз на этих землях или неподалёку, — Бродяга трёт лоб движением, похожим на жест Барда. — Название забыл. Длинное какое-то… «Вот это и есть настоящее», — рождается у Андромеды пронзительное, будто музыка, понимание. Но вслух это произносить неудобно, как всякие большие слова. Только слушать, впитывать, быть с песней одним целым. И пытаться принять смысл непривычных стихов. Воздух выдержит только тех, Только тех, кто верит в себя, Ветер дует туда, куда Прикажет тот, кто верит в себя. Отчего так много песен про крылья?.. Она вспоминает вчерашнее утро на крыше. Один взгляд вниз — как замедленное падение. Сердце, даже заочно, пропускает удар. Придвинуться на полметра к Бродяге почему-то кажется лучшим решением. Сдаётся, песня что-то затронула и в нём. Изгой молчит, крутя травяной стебель между пальцами, и его отстранённое выражение не нравится Андромеде. С такой улыбкой бросаются в пропасть. «Жаль, блокнот с тем наброском взять не догадалась, — думает она. — Оценил бы». — Вот видишь, — говорит Бродяга, показав глазами на поющего Барда. — У нас это есть. Тоже. А вы и от этого отказались… — Опять ты за своё, — морщится Андромеда. Спорить сейчас абсолютно нет настроения, хотя они сидят и поодаль от всех. — Давай лучше слушать, а? — Так может, ты, — Бродяга мнётся, подбирая выражения, — только слова слышишь. А не то, что все мы… что я… — Он замолкает, внезапно скомкав куртку на груди в горсть, и поднимает глаза к высыпавшим звёздам. А вот и зря. Сейчас всё чувствуется остро, как никогда. От размеренной, вдумчивой, но чем-то тревожащей, как далёкое эхо, мелодии — до длинного хвостатого стебля, что Бродяга катает меж губ. На верхней губе вдавлинка. Андромеда облизывается. Просто пересохло во рту, больше ничего. Будь благоразумной, говорили ей. Будь благоразумной. Браслет, спрятанный под рукавом, холодит запястье, как напоминание. Ты — часть Полиса, более того — дочь своего отца. Зачем ты здесь, среди чуждых и отверженных? Кто это рядом с тобой?.. Никто не может быть всевидящим, даже Правитель. Небо над лагерем пусто и спокойно. А всё равно мерещится — от браслета протянута нить, которую в любой момент могут дёрнуть. — Воздух выдержит, значит, — Андромеда вспоминает и Икара с его крыльями, и вечер с Лией на тридцатом этаже, и предостережение отца про опасность «воспарить». Все вызовы собственному страху. — А если кто-то высоты боится? — Главное, вниз не смотри, — усмехается Бродяга. Она вспыхивает. — Всё ещё гадаешь, кровь во мне или электроплазма? — Да нет, — он снова держит многострадальную травинку двумя пальцами, но придвигается ближе. Почти касается плечом. — Есть одна сказка, отец как-то Музе рассказывал… Как какой-то псих с горы пробрался в заколдованное королевство и… Нет, — он обрывает себя, долго смотрит исподлобья в глаза, скулы опять темнеют. — Не наш случай. Не о крыльях. — К чёрту крылья, — Андромеда почему-то зла на этот не клеящийся, нелепый разговор о песнях и сказках. Мысли одолевают совсем другие, пугающе-осязаемые и бесповоротные, отчаянней сна, в котором можно всё. Надо бы заканчивать эту опасную беседу. Надо встать и уйти. Смирись и соответствуй, потому что на твоей странице всё давно записано за тебя. Ровным почерком, платиновыми буквами… Сердце уже дёргается на нитке от решимости, как рыба на крючке, когда она находит в полумраке руку Бродяги и сжимает её, — длинные пальцы отвечают мгновенно, накрывая собой. — Меди… — Бродяга собирается что-то сказать, но, пока Андромеда гладит его ладонь, он замирает статуей: полуразомкнутые губы, потемневшие озёра глаз, резкие тени скул, прядь, приставшая ко лбу, юность и острота, горение и потерянность. И всё-таки, кажется, подаётся вперёд. Сердце прошивает сразу несколько горячих иголок, когда Андромеда, неловко закинув руку Бродяге на шею, забыв закрыть глаза, забыв вдохнуть и напрочь разучившись дышать, наискось прижимается ртом к уголку его рта. И через секунду встречает ответ — уже яростный, слегка не рассчитавший силы, даже кусающийся, выбивающий остатки сомнений. Руки постепенно становятся бережнее. Не присваивают — узнают, даже запоздало спрашивают, путаясь в волосах. И вместо горечи, как ожидалось, чужие тонкие губы чуть отдают терпкой травяной сладостью.