Дети Атланта

Иногда просто жизненно необходимо знать, что есть на свете человек умнее тебя. Умеющий тонко посмеяться надо всем — и над тобой в том числе. Показать зеркало. Натолкнуть на мысль. «Желаешь, чтобы я был шутом у твоего трона?» Резкий, язвительный голос памяти возвращает Тесея на двадцать с лишним лет назад. Когда солнце Полиса только-только взошло над горизонтом, положив конец прежней эпохе, а с ней и многому другому. «Не дождёшься». Это не было сказано вслух — хотя, безусловно, подразумевалось. Бард и в молодости был отчаянно горд. А в сочетании с его проницательным умом эта черта порой казалось трудновыносимой. «Вспомни… Когда здесь было пепелище — разве мы с тобой хотели вот этого?» — Бард закатывает рукав, демонстрируя платиновый браслет — конструкция ещё тяжеловата и несовершенна, далека от нынешней. Рука его сжата в кулак. «Это временная мера, — тяжело роняет Тесей. Он крупнее и шире в плечах, но чувствует себя безоружным перед тем, что сейчас произойдёт. — Своего рода терапия. Люди устали от войны и разрухи. Они заслужили хотя бы не просыпаться по ночам от кошмаров…» «Временная мера! Все деспоты начинали с этих слов». «Я всего лишь хочу, чтобы наши… чтобы дети Полиса выросли, не таща за собой в будущее родительские беды и страхи. Если мне это удастся, пускай меня зовут хоть деспотом, хоть кем». Если смотреть с высоты, Купол, наверное, похож на амфитеатр — он вовсе не представляет собой глухую паутину перекрытий, отчасти его создают энергетические потоки. Невидимый велариум. Колизей, на арене которого сейчас двое. «Я уже повторял тебе — и повторю снова: невозможно облагодетельствовать народ против его воли. Невозможно взять каждого на поводок. Это безнравственно, наконец!» «А что тогда нравственно? Если каждый будет резать другого из-за угла, как ещё недавно?» Бард обводит жестом пространство за собой. Кажется, будто позади и вправду проявляется горстка людей. «Я ведь не единственный, кто так думает. Ну и как — многие из твоих соратников, лишившись браслета, превратились бы в дикарей или новых Мародёров? Ты настолько не доверяешь людям, Тес? Или считаешь одного себя непогрешимым?» «Не считаю ничуть, и ты прекрасно это знаешь! — Тесей срывается на рык, но быстро обуздывает себя. — Но и я знаю, что у каждого человека есть тёмная сторона, есть свой зверь! И чем меньше этот зверь будет себя проявлять в ближайшие годы — тем лучше для Полиса. Для всех нас, кто выжил». «Человек — это середина между зверем и богом, — пожимает плечами Бард. — И, если ты хочешь оставить только бога, то… выводы делай потом сам». «Что значит сам?» Бард подцепляет и проворачивает до предела замок своего браслета, — внутри что-то глухо щёлкает, распадаясь. На кисти резко выделяются сухожилия. Пальцы у него железные, хотя с виду и не скажешь. Светлый металлический обруч, разомкнутая бесполезная скорлупа, падает на землю… Тесей выныривает из воспоминаний. Ему вновь приходит мысль, что ум и мудрость — не одно и то же. И как жаль, что некоторые… юные дарования со своими крыльями пока не способны это понять. Молодое поколение — в лице детей и внезапно явившегося (точнее, прибежавшего как угорелый) Брута — обосновалось на втором этаже. Сперва даже отсюда было слышно, как наверху шумели и спорили. Потом воцарилось подозрительное, напряжённое затишье. Может, пора уже пригласить их к ужину? Одними разговорами сыт не будешь, да и обстановку требуется разрядить. * * * — Двадцать пропущенных!.. Это как называется? Брут, взмыленный, как победитель скачек, еле сдерживается, чтобы не бушевать в полный голос. Икар как ни в чём ни бывало сидит в кресле-мешке, вытянув ноги, но выглядит слегка растерянным. Андромеда помнит: вернулся он сегодня и вовсе странно понурым, потускневшим. Даже сначала мелькнула догадка — от ворот поворот ему дала его ненаглядная Муза, что ли? Непохоже; да и мало ли какие тёрки могут возникнуть у городских с Изгоями… Андромеда неодобрительно разглядывает хвойные иголки в рубчиках подошв. Про очередное награждение Икар попросту забыл. Но даже рассеянность должна иметь пределы — о чём и распинается сейчас Брут, которому пришлось отдуваться в одиночку. Не говоря уже о… — …Ладно, хрен со мной, я ж тебе типа друг, я с детства, наконец, привык к твоим закидонам, — но ты хоть о Лии вспоминаешь иногда?! Она ж тебя, гения законченного, любит и терпит! Как, правда, не представляю… Андромеда пока отмалчивается. Ругать двоеверного брата представляется теперь не особенно честным. Уж кто бы говорил. Ключицу слегка натирает узелок шнурка. Дочь Правителя пытается незаметно одёрнуть воротник поло. Брут очень наблюдателен; наверняка он уже подметил какую-нибудь из Икаровых «улик». …Всё горит, как после бега. Отстранение выходит таким же порывистым, как поцелуй. И долгие страшные мгновения кажется — ничего не было, словно предыдущую минуту вырезали ножницами, как кусок киноплёнки. Бродяга зачем-то трогает губы пальцами. Наверное, тоже не может поверить до конца. — А чего ты, — он явственно проглатывает слово «браслетница», потому что оно, видимо, уже не имеет отношения к ней теперешней, — приходила-то? Раньше вроде так не частила к нам… Он снова крутит в руках травинку и демонстративно не смотрит ей в глаза. Андромеда наблюдает. Ей очень не хочется услышать «и не приходи больше». Бродяга молчит, опустив ресницы и тихо покачивая головой. В улыбке, медленно проступающей на его лице, как выражение Чеширского кота, чудится то ли скрытная хитрость, то ли такая же, как у неё, боязнь спугнуть. — А я тебя сра-азу понял. Она не столько слышит, сколько угадывает этот полушёпот-полувыдох, не обращённый ни к кому. — Пойдём, провожу. Ночь уже. — Пойдём. Наверное, не слишком удобно вести кого-то вот так — обняв двумя руками. Как в прошлый раз. Только руки на плечах стали, кажется, бережнее. Уже у самой кромки леса они, не сговариваясь, оборачиваются друг к другу. Укус встречается с укусом. И кто потянулся первым, уже не разобрать. «Ничуть не хуже, чем у костра». Андромеда готова поклясться, что то же самое думает и Бродяга — хищный, слегка дрожащий, пропахший горьким травяным дымом. Купол нависает над заброшенной дорогой. Здесь лес от него не прячет. Да честное слово, рухни он сейчас — она бы не заметила. Бродяга вытаскивает из-под ворота куртки что-то маленькое и угловатое на длинном кожаном шнурке. Надевает ей через голову. Отчего он бывает так трогателен в своей первобытности? Будто пометил — своя… Но эта мысль придёт к Андромеде уже дома. — …Я по её звонку, вообще-то, сюда прибежал! — расходится Брут. — Икар, это не по-мужски, это просто непорядочно, в конце концов! Икар страдальчески морщится. — Вот только ты ещё не добавляй, и так у меня день… не очень. — Он отмахивается, не спеша, однако же, пояснять, какие такие невзгоды его сегодня постигли. — И вообще, может, перекусим уже? Лично я голодный! — Тут же, без перехода, словно вспомнив что-то, он оживляется. — А… хотите, я сначала новые разработки вам покажу? Правда, пока без настроек ограничения, но… — Какие разработки, ЭГОИСТ ЧЁРТОВ?! — сорвавшись в каком-то месте на фальцет, выпаливает Брут через секунду ошеломлённого безмолвия. И нешуточно стискивает кулаки. — Так, — Андромеда, не выдержав, лёгонько шлёпает его по руке. И выразительно указывает вниз. — Отец дома. Поосторожнее бы… Брут медленно выдыхает. Но его светло-зелёные, слегка крапчатые глаза останавливаются где-то в районе рукава кудрявого недоразумения, вжавшегося в кресло напротив. Ровно там, где из-под края выглядывает цветастая нитяная фенечка. Обычно мягкое и даже чуть плакатное лицо Брута — воплощённый Полис будущего — принимает внимательное, опасное выражение. Он кладёт руку Икару на сгиб локтя. Успокоительно похлопывает пальцами. — А теперь послушай меня. По-твоему, право быть гением, — это он произносит уже тихо, вполголоса, но каждое слово падает с кованой отчётливостью, как звенья цепи, — отменяет обязанность быть человеком? Не спорю, мы все привыкли к твоим… причудам, — Андромеда подозревает, в иной ситуации Брут бы выразился куда крепче. — Но поговорить с Лией тебе необходимо. Икар, присмиревший и печальный, кивает. — Если хочешь, я организую вам идеальное свидание, — светским тоном предлагает Брут. — Д-да, конечно… я подумаю, когда… — Бери смарт и ставь уведомление. Суббота, восемнадцать ноль-ноль. Всё уже рассчитано, расписание твоё я знаю. «Причём получше, чем ты», — ехидно и мысленно договаривает за него Андромеда, глядя, как брат рассеянно вбивает цифры в электронный календарь. Синхронизированный с браслетом — для напоминания. — Запоминай или записывай, это как хочешь: кафе «Белый ферзь», стол самый дальний от входа. Дальше по обстановке, но возьми ей апельсиновый пломбир — Лия его обожает. — Кафе, пломбир… — бормочет Икар. — С ума сойти, откуда только ты всё это знаешь… Андромеда чувствует — Брут еле заметно напрягся. И, прежде чем у недотёпы-мыслителя возникнут неудобные вопросы, она злым шёпотом старается спасти положение: — Братик, согласись, это свинство! Ты что, никогда не интересовался, что ей нравится? Лия тебе, между прочим, и про кино сто раз говорила, и… Икар поспешно и многократно кивает. — Ты её вообще любишь или так, погулять вышел?! Удар, прямо скажем, ниже пояса. «Ладно, я могла это спросить, и не зная про Музу…» — И цветы её любимые захвати! — Контрольный выстрел, похоже, срабатывает. — Ага! Орхидеи! — воодушевлённо шипит Брут с другой стороны. — Обязательно! — твёрдо подхватывает Икар, видимо, стремясь в кои-то веки показаться не мальчиком, но мужем. — И в кино свожу, и место под свидание сейчас забронирую… — Да забил я его тебе уже, горе, блин, луковое! — Брут нервно ржёт. — Суббота, с шести до одиннадцати вечера, а там… — Он внезапно подмигивает. — Такие девушки раз в сто лет бывают, не проворонь! Я бы вот никогда… — Он осекается под тлеющим взглядом Андромеды. Икар, явно довольный, что все, гм, технические детали свидания провернули за него, вновь намерен позвать всех в кабинет, к вымечтанным крыльям. Но его планы нарушает глава дома и Полиса. — Прошу, как говорится, к столу, — Правитель делает приглашающий, почти метрдотельский жест. Рубашка на нём сегодня цвета антрацита. Опять на пару тонов темнее, что такое. Андромеда давно смекнула, что у отца есть эта небольшая слабость — оттенки одежды прямо пропорциональны настроению. — А классно мы гения обработали, — успевает задорно шепнуть ей Брут, проходя в столовую. Андромеда так же исподтишка показывает большой палец. В памяти отчего-то именно сейчас оживает мотив одной песни, слышанной тогда же, у костра Изгоев. Негодяй и ангел сошлись как-то раз За одним и тем же столом. Негодяю пришло четыре туза, А ангел остался с вальтом… * * * Ты не должна плакать. Иначе потом лишний раз придётся делать освежающую маску. Ты не должна сердиться. Это всегда накладывает отпечаток на черты, даже если безупречно «держать лицо». Как ни печально, лицо в последнее время держать всё труднее. Стоя перед зеркалом в пол, Лия выпрямляется и старается улыбнуться, как на камеру. Это проверенное средство — постепенно улыбка становится естественной, а с ней приходит и настроение. Сегодня это пугающе не работает, словно не выдержал, треснул какой-то механизм. Она вообще допустила с утра массу ошибок: тщетно полчаса названивала Икару, потом выдернула Брута с очередной говорильни и долго плакалась ему по телефону. В буквальном смысле плакалась: сжавшись в углу, всхлипывая и размазывая тушь. Позор и скандал. Но насколько же стало легче. И даже не потому, что высказала всё, плавленым свинцом переливавшееся в душе (с таким, если уж на то пошло, принято ходить к психотерапевту). Брут, не прерывая, выслушал её жалобы, под конец ставшие совсем бессвязными. Спокойным, не терпящим возражений тоном пообещал, что спустит с Икара семь стружек. Причём незамедлительно. Отмёл все её робкие протесты, возникшие по инерции, из остатков достоинства; уточнил кое-какие детали, велел «занять боевые позиции» и ждать. Через час он сдержанно-торжествующе сообщил, что всё устроил. На заднем плане шумела вода, видимо, для конспирации. Напоследок Брут передал привет от Меди — и на этом пока закономерно счёл, что мавр сделал своё дело. Пошли гудки, а с ними просочились новые слёзы. Уже от благодарности другу. Теперь Лия листает каталоги платьев, отбирая подходящие для помолвки — и почти физически ощущает ошибку в цепочке длинного кода, для удобства именуемого жизненными целями. Пустяк, плюс вместо минуса, а переписывать придётся всё. Может быть, вот это — воздушное, лазурно-голубое? Раз Икар так грезит полётами, то это будет даже символично, и в прессе непременно отметят эту поэтическую аналогию, и… — Икар, — вслух повторяет Лия. После этого шага она окончательно превратится в дорогое приложение к молодому блистательному учёному. Который, пребывая в своих цифровых грёзах, вряд ли даже оценит её выбор… Лия прокручивает страницу дальше. Её взгляд приковывает платье красного оттенка с красивым названием «кардинал». Хм, не слишком ли ярко?.. Всё в меру. Нужно держать взгляд открытым — для камер. Сохранять улыбку — для правильного настроения. Не забывать о расправленных плечах, втянутом животе и гордой посадке головы — чтобы хорошо сидела одежда. Контролировать всё, вплоть до кончиков мизинцев, вежливо кивать на приветствия, щебетать в микрофон, следить за речью, гардеробом, питанием, репутацией… Загнутых пальцев перестаёт хватать. Они как-то незаметно превращаются в кулаки. «Если всё это убрать, — думает Лия, не скрывая, что ей теперь по-настоящему страшно, — останется ли от меня хоть что-то своё?..» Почему-то одновременно вспоминаются слова Андромеды про браслет: «Это ещё не предназначение». Меди, кажется, вообще не задаётся такими вопросами. Она не носит каблуки, очень быстро ходит, к брату относится покровительственно, а с Брутом вообще превращается в мальчишку. А ещё в последнее время в ней горит какой-то новый огонь. Выключи свет — и увидишь ореол искр вокруг копны медных волос, и два пламени в рысьих глазах. Словно она с маху преодолела препятствие, к которому долго бежала, и открылось второе дыхание… Лия переводит на экран отдохнувший взгляд. И решительно жмёт на картинку с платьем «кардинальского» цвета. * * * Муза тоже чувствует — что-то не так. До сих пор мир отступал от выстроенных её фантазией воздушных замков, как от самых надёжных бастионов. Не привыкшая жить где-то ещё, кроме своих грёз, как ребёнок, она как будто не замечала ни крох на ужин, ни холода, ни однообразного труда, на котором держится стан Изгоев. Сейчас же в её мысли пробирается нечто смутное и нехорошее. Вроде отзвука забытой средневековой баллады, где обесчещенную красавицу оставляют в отчаянии, всеми позабытую и презираемую. Нет, Муза не столь уж наивное дитя, она бы не позволила всему зайти так далеко… Но ощущение неприятно скребётся, делаясь всё крепче. Кто эта сияющая девушка на Куполе, с белоснежной улыбкой и безупречным лоском во всём — от загнутых ресниц до костюма по последней моде? Муза со вздохом думает, что у той незнакомки, — пусть она и смахивает на куклу, — наверное, и хвоинки в волосах не застревают, и под ярко-розовым, как конфеты, маникюром не бывает грязи. Она со вздохом переводит взгляд на свои руки. Некоторые ногти обломаны, на пальцах левой — мозоли: пробовала выучиться играть на отцовской гитаре. Иногда рядом с той, другой, стоит Икар. Неловкий, словно его собственный белый костюм ему неудобен. А может, оттого, что Другая чуть-чуть выше его. Музе внезапно очень хочется, чтобы на этом костюме проступили яркие пятнышки. Желательно от спелой земляники. Похожие на маленькое созвездие. А крылья… Смешно с ними вышло — и, пожалуй, тоже неловко. Но разве это интересно — летать на привязи? Ничего, Икар непременно поймёт, какие крылья нужно сделать, он ведь всё умеет, он обязательно воплотит её — их общую — сказку в жизнь… Муза надеется, что он не слишком расстроился в прошлый раз. — Пап, — она легонько дёргает Барда за рукав. — Расскажи ещё о Полисе. Ты ведь когда-то жил там? — Тогда всё было по-другому, — качает головой Бард. — Может, я бы и не узнал нынешних улиц… Ты ведь ещё не слышала легенду про лабиринт на Крите? * * * Сеть переходов под Куполом действительно напоминает лабиринт. Она начинается у северного поста, за той самой проклятой дверью. Бард мог бы пройти эту сеть с закрытыми глазами — всё же он когда-то принимал участие в разработках. Сам проект принадлежал Клыку. Говорят, любой лабиринт можно одолеть с лёгкостью, если держаться одной стены. Но память заводит слишком далеко, и всё больше берёт искушение посмотреть на прошлое глазами другого. …То, что Бард единственный сохранил рассудок после Катастрофы, было не более чем красивой легендой. Родившейся стихийно, укоренившейся в лагере незаметно, когда разубеждать было уже поздно и ни к чему. Людям нужны мифы. Работа впереди простиралась на десять жизней. Всем, кто выжил и обладал памятью — собирать картину мира для остальных по кусочкам, как разбитое зеркало или рассеянную стаю. Брать под крыло детей. Давать хоть какую-то надежду на первых порах. Защищать едва народившийся мир. Потом стае потребовались вожаки — хранители тогда совсем ещё юного Полиса. Стоит ли говорить, кто ими стал? Да и соправительство представлялось наилучшим выходом, чтобы избежать новой смуты, — не нужно было ни уходить в тень одному из них с Тесеем, ни ссорить между собой сторонников… Это продлилось недолго. — Всё просто. Равный доступ к ресурсам для всех. Разве мы не заслужили это, Тес? — Бард расхаживает по комнате, чувствуя нарастающую невнятную тревогу. — Слишком идеально… Я бы развил идею дальше, но понравится ли это тебе? — Говори. — От каждого по способностям, каждому по потребностям. Помнишь, был когда-то такой лозунг? То же самое, но… одно прямо пропорционально другому. — Тесей рисует руками в воздухе что-то вроде сужающейся кверху башни. Вопрос в его взгляде, обращённом к Барду, скорее риторический. И это впервые пугает. — Пирамида Маслоу в действии. Способности, открывающие доступ к ресурсам. Бард недоумённо хмурится. То ли не может, то ли заранее отказывается принять новую идею. — Это… Это пахнет антиутопией. — В чём же? — Тесей скрещивает руки на груди. Спокойствие, с которым он рассуждает о чудовищном, по сути, решении, обескураживает. — Когда-то так работало богатство, теперь мерилом будет разум. Считай, мы просто восстановим справедливость. — Все равны, но некоторые равнее — так, что ли, по-твоему? — наконец взрывается гневом Бард. — Ты хоть себя слышишь?!.. Трудно сказать, этот ли спор стал началом конца. Или, может, дальнейшие идеи — разделение Полиса на привилегированные кварталы, введение браслетов… Тесей, казалось, искренне не понимал, в чём проблема. Проход между кварталами был достаточно свободным, цены в «медной» части города — заметно ниже, чем в «золотой», к родственникам никто ездить не запрещал, плати только вовремя за талон… Вместе с тем Тесей, как истинный светский лев — и откуда в нём это взялось? — щедрой рукой рассыпал знаки внимания. Каждая его улыбка, царственная даже в мимолётности, могла быть предназначена случайной, мельком увиденной женщине — и это знание нещадно жгло Барда изнутри. «Ищешь популярности у народа? А, может быть, замены мне?..» Спасаясь от разногласий, оба они всё дальше углублялись в работу — вновь несхожими путями. Так что, наверное, в какой-то момент и забыли друг о друге. И случилось то, что вполне могло стать последней — предпоследней? — каплей. Третьим Бард не желал быть никогда. А окончательно рухнуло всё во время очередного спора. Иногда Бард до сих пор винил себя, что не смог в тот день побороть гордость. Ведь у него, в конце концов, уже набралось немало сторонников — и тяжесть его решения легла на них и на их детей… — Если тебя настолько не устраивает нынешний порядок — почему бы тебе просто не основать поселение неподалёку от Полиса? — Голос Тесея почти нежен, и в этой мягкости чувствуется неотвратимая опасность. — Я знаю, у тебя хватит на это сил. Ты всегда умел быть… вождём. Более того, — Тесей едва заметно повышает тон, заметив, как побледнел Бард, — я помогу лично. И прослежу, чтобы ни у кого не было недостатка в необходимом. Гуманитарная помощь будет прибывать регулярно. Одежда, топливо, медикаменты… Пусть все видят, что инакомыслящих никто не обидит, что я лоялен к другой точке зрения. Что те, кто выбрал твою сторону — не изгои общества. Бард до окаменения стискивает руки за спиной. Дрожь постепенно удаётся укротить. Когда он встаёт, речь его тверда, как никогда в жизни. — Нет. Теперь мы именно что Изгои. — Он делает паузу, всматриваясь в по-античному красивое лицо Тесея, будто пытаясь впитать всё до единой черты. Припечатывает последнюю фразу: — И главный изгой — я. — Это твоя точка зрения, и ты имеешь на неё право, — пожимает плечами Тесей. — Я ни в коем случае не запрещаю. В тот же вечер Бард забрал вещи из их общего дома и ушёл жить в самый небогатый, «медный» квартал. Разумеется, с едкой насмешкой объяснив это близостью к народу. …У женщины, чьё имя он так и не сумел заставить себя произнести, были светлые, слегка кошачьи глаза. И неизменные лёгкие платья в цветочек. Она напоминала полевую ромашку — своей незатейливостью и юностью. Смеясь и накручивая на палец светлую волнистую прядь, она говорила, что Тес будет хорошим отцом. Слышать это «Тес» в чужом щебечущем голосе было всё равно что подсматривать за кражей. Тесей снял для них двоих приличную квартиру и оставался рядом все семь месяцев. Пустить эту женщину в их с Бардом дом он почему-то так и не сумел себя заставить — и Бард был за это, признаться, благодарен ему. Всё-таки, что ни говори, а индивидуальное место в сердце Тесея было выбито им, как на скрижали… Через семь месяцев она умерла от потери крови при родах. Тесей был вне себя. Одолевало ли его горе — или негодование, несогласие с миром, так грубо решившим обрушить идеальную картинку, предвкушение новой жизни? А ещё через некоторое время те, кто не принял браслет и новый уклад вещей, окончательно обосновались за Куполом. * * * Теперь, когда Андромеда знает, как действовать, справиться с хитрой полкой шкафа становится гораздо проще. Угрызения совести сделались глуше. Она уже не ощущает себя воровкой, скорее — разведчицей. Она хочет знать. В том числе и о себе. Страницы, покоробленные от времени, чуть-чуть похожи на жестяные листы в поселении за Куполом — будь они побольше, гремели бы точно так же… И где-то в первой трети дневника Андромеда, кажется, наконец находит то, что нужно. После нескольких страниц — странно пустых и нетронутых. «…Иногда я до сих пор спрашиваю себя — откуда бралась в тебе эта свежая, весенняя лёгкость? В пыльном, натруженном городе, где каждый работает и учится по двадцать пять часов в сутки, в совершенно невозможном режиме? Где даже у детей усталые глаза?.. Моя тихая гавань, полная жизни. Джульетта. Какая разница, что сыграло с тобой злую шутку, — твоё прозвище, эхо Катастрофы, чья-то халатность или моя неосторожность. Вероятно, всё было слишком поспешно, слишком опрометчиво. Я оглядываюсь назад и думаю — неужели мы и правда так жили всё это недолгое время? Твои цветастые платья, твои довоенные ещё женские журналы, твой запах лаванды, твой почти мещанский уют… Но одно время с тобой мне действительно казалось, что я счастлив». * * * Тесей редко вспоминал её. Да, во время Катастрофы ей — тогда ещё девочке — едва исполнилось четырнадцать лет. Оттого её и окрестили в шутку Джульеттой. И эту девчушку, едва живую, натерпевшуюся от ужасов тогдашних Пустошей, взяла под опеку одна из женщин Ареопага, с чёрными блестящими волосами и железным взглядом. «Мэри Поппинс» — снова меткая характеристика Барда. Мэри работала инженером в отделе, который позже развился в целую отрасль, и без преувеличений могла заменить собой весь отдел. В зарождающемся городе её уважали и побаивались. Дом у Мэри и Джульетты был самый что ни на есть простой, почти спартанский — комната, санузел и кухня, она же котельная. Из книг — множество по физике, в особенности по черчению, оптике, термодинамике… И подшивка глянцевых журналов, выкинуть которые у суровой Мэри не поднялась рука. Всё же память о мирной жизни. Джульетта их обожала. Догадывался ли Тесей о её подростковой влюблённости? О том, что в глазах тогда ещё нескладной худенькой девушки он представал сказочным королём? Вряд ли. С Мэри они виделись в основном на работе, а её приёмная дочь, наоборот, была очень домашней, почти затворницей. И в какой-то момент маленькая Джульетта твёрдо решила: «Я вырасту и стану королевой». Джульетта изначально знала, что подстраивается — и под кого. Её личность, воспитанная на журналах, впитала одно: Он рядом с ней должен быть доволен, остальное — детали. Нет, ей искренне нравилось шить платья, придумывать новые причёски или стряпать печенье, — но когда она представляла, что будет это делать для Него, то чувствовала огромное удовлетворение. Так гений, упорно работающий над важным многолетним проектом, заранее знает, как именно он реализуется; так композитор в середине оперы предвкушает наслаждение от последнего «fin» возле чёрточки такта. Словом, её чувство было простым и лёгким — как задачки для первого класса. Бард же был вечной тайной, кодом да Винчи, над которым приходилось ломать голову ежедневно. Порой загадка была попроще, порой сложнее — но неизменно была, сквозя то в переливчатой интонации гибкого тенора, то в жестах мозолистых и крепких рук. Одушевлённый ветер перемен, вечная свобода и вызов, идея и легенда. Софист, духовник и поэт в одном лице. А Джульетта… Она была вся как на ладони. Как роса на цветке. Она не походила на Барда решительно ничем — и этого, как ни странно, было вполне достаточно, чтобы понравиться самому Правителю. Что же, чёрт побери, тогда произошло? Ведь у них были лучшие клиники, центры, самая дорогая палата — почему он должен слышать это совершенно неуместное слово «умерла»?! Когда вынесли крошечную девочку с её глазами, Тесей отдал её нянькам центра не столь фешенебельного, но проверенного. Пообещал заходить время от времени. И, едва ноги по старой памяти привели его в общий дом с Бардом, обнаружил того за привычным местом у стола. Бард ничего не сказал про сочувствие и утрату. — Я вот… вещи занести, — вымолвил он внезапно неровным, прерывистым голосом. И ушёл, оставив какой-то свёрток. Тесей не стал останавливать. Внутри оказались сшитые вручную детские вещи. Почему-то зелёные, как весенняя трава, и узорчатые. Видно было, что каждый стежок вышит настолько бережно и аккуратно, с такой сердечной заботой о будущем ребёнке, что Тесей впервые в жизни не нашёл слов. И догнать, спросить, почему — не успел. Бард не появлялся ещё год. Дроны пока не изобрели, а посыльные Тесея всегда возвращались с вежливым, но твёрдым ответом, что Бард занят. Во всех смыслах. — …Ты с ума сошёл, у меня за стеной ребёнок спит!.. — Целый год, — произносит Бард мёртвым голосом. На его лице резче обозначились скулы, а светлые глаза беспощадны. — Проклятый, пустой год… Ты хоть знаешь, каково мне было каждый раз не срываться за твоими посыльными? Каждый раз отказывать — и чувствовать твою спину рядом, под одеялом? Мне столько раз за год снилось, что вся эта история — кошмар, что я просыпаюсь, а ты, как раньше, обнимаешь меня… Чёрт возьми, Тес, я не могу так больше! Тесей алчно шарит взглядом по поджарой фигуре Барда. Сглатывает. Подходит вплотную, наклоняется к уху. — Значит, нам с тобой, — он медленно вдыхает знакомый и изменившийся одновременно запах, — снились похожие сны. …Их общая кровать особенно удобная, если спать вдвоём. И, оказывается, совершенно не скрипучая. Наутро они уже составляли сетку визитов друг к другу. В рамках съёмок научной программы по изучению жизни за Куполом, конечно. Пресс-секретарь, совсем ещё юная Деметра, недоверчиво цокала языком — и оказалась права. О том, что две группы людей, долго живущие в негласном противостоянии и предельно разных условиях, вскоре начнут взаимно презирать друг друга, оба в то счастливое утро как-то не задумывались. Их искру злого, обиженного непонимания подхватили как Изгои, так и жители Полиса. И даже Деметра, искусная в сглаживании острых углов, не смогла ничего с этим поделать — общество уже раскололось на «браслетников» и «дикарей». Программа была отменена после двух визитов. Архонты недвусмысленно намекнули Правителю, что их подобная политика не устраивает — а, значит, если Тесей хочет удержать власть в своих руках, ему придётся, мягко говоря, очень постараться. Тесея временно отстранили от дел — и место Правителя на несколько лет занял Ареопаг. Тесей, однако, не пал духом. «Делай, что должен» — это всегда было его кредо. И в ту пору, когда ему едва перевалило за тридцать, он начал активно вводить социальные программы. Одной из них стал огромный грант за особые таланты для детей. Да и Андромеде стоило уделять больше внимания. Девочка без конца болела, ею занимались то врачи, то няни, и Тесей опасался, что однажды дочь просто перестанет узнавать его в лицо. Параллельно он ездил по приютам и пристраивал детей старым знакомым, которых знал ещё до основания Полиса. Поначалу те молчали, но почти неизменно соглашались — для каждого из них ещё были живы собственные острые потери, погребённые под обрушенным небом. Постепенно Тесею удалось сократить число приютов до единственного в городе — и он считал это своей личной победой. Кудрявый малыш Клыка и Дары, правда, так и остался непристроенным. Но лишь потому, что Тесей не видел никого, кто смог бы верно воспитывать настолько необычного ребёнка. «Бард сумел бы». Он прогнал непрошеную мысль. А что, если… Решение явилось внезапно, изящное в своей бескомпромиссности. Но пока что Тесей остерегался совершать поспешные шаги. Пара слов, сказанных воспитательницам и директрисе наедине — и он мог знать про Икара всё, что пожелает. Ему ещё следовало обдумать неожиданную идею. Возможно, стоило чаще гулять с Андромедой в том квартале, будто случайно наткнувшись на приют. А потом — не мешать детям устанавливать контакт самостоятельно. До возраста гранта Икару ещё расти и расти, но мысль, что у гениального мальчика будет семья, ему следовало внушить уже сейчас… Икар, серьёзный и тихий, сидел в углу детской веранды. Складывал журавликов и голубей из цветной бумаги, рисовал какие-то палочки на песке, часами молчал. Андромеда карабкалась на горку. Срывала шапку, сопела, когда не получалось. Сердито плакала, ссадив колено. Что-то подсказывало Тесею, что похожей на мать она не вырастет. Место в середине тетради по-прежнему пустовало — словно нейтральная полоса на границе двух жизней. Может быть, он вернётся к дневнику через пару лет, когда стрелки двинутся более-менее спокойным ходом… * * * Длинная запись подходит к концу. «…Я безмерно благодарен тебе — за маленькую Андромеду. И за тот наивный уют, что ты пыталась создать, когда я устал от идеалов и загадок и посчитал, что найду в этом счастье. И я безмерно виноват перед тобой. Как ни обманывай себя — но я, скорее всего, не стал бы воплощением твоей мечты о короле и королеве. Прости, что не могу сказать тебе напоследок ничего большего, Касси-Джульетта». Андромеда вытирает нос тыльной стороной ладони. Разузнать удалось многое — куда больше, чем ожидалось. Но не всё. Имя… того, другого человека по-прежнему засекречено. Разве искать правду — преступление? Надо поскорее замести следы. Хэм и Джойс возвращаются на стражу тайника. Вот, значит, кто они с Икаром… Назвать имя — значит почти победить. Вечный вундеркинд и ошибка молодости. Дети Атланта. Андромеда накручивает на палец кожаный шнурок, вынутый из-за пазухи. На нём покачивается угловатый, выглаженный временем полупрозрачный камень, похожий на жжёный сахар. И немного — на цвет её глаз. Против света в нём виднеются какие-то вкрапления, вроде окаменевших лепестков. Назвать имя. «Пусть Бродяга скажет мне, как его зовут по-настоящему, — думает она, вспоминая вечер у костра. Сердце прошивает ещё одна искра, горячая и счастливая. — И тогда…»