Дети Атланта

«Счастье — мгновение, а не константа». В уме это звучит красиво, как мудрый афоризм, но при разговоре непременно покажется глупым и выспренним. Даже когда Икар, забывшись, произносит это вслух, в такт шагам — слова удивительно быстро теряют краски, смазываются, как старая фотография. Тем более что такая формула, если присмотреться, сильно смахивает на самооправдание. Оправдываться Икар ненавидит. А в собственную душу под самым мощным бинокуляром не удастся заглянуть. Да и откровенно тошно сейчас в ней копаться. Зачем, если каждый и так норовит разъяснить ему, каков он на самом деле, без плотного кокона линий и координат? Наверное, сестра с Брутом правы. Похоже, он и впрямь толстокожий эгоист, для которого исследовать лабиринты науки важнее, чем провести лишний вечер с друзьями. С Лией, которой — тут уж не поспоришь — он попросту недостоин. Икар, неожиданно и пронзительно, вновь ощущает себя малышом в детдомовской песочнице. Кудрявый серьёзный мальчик в остроконечном капюшоне чертит обломком ветки ряды палочек и цифр, складывающиеся в стройный, восхитительный, одному ему понятный мир. Погрузившись в который, он даже не замечает, как, пробегая мимо, его дразнят дети постарше и побойчее… Всё идёт из детства. Брут, ставший лучшим другом — пожалуй, единственным по-настоящему близким. Меди, что иногда подсмеивалась над названым братом, а могла и рявкнуть под горячую руку, но всегда заботилась и поддерживала. Лия, безусловно лучшая в мире. Которую он неловко и смешно попытался тогда поцеловать — его переполняла благодарность, такая же острая, как боль от повреждённой руки. Причём не только за первую помощь, но и просто за то, что Лия здесь, рядом, что теперь, кажется, так будет всегда… Мыслимо ли всё это разом перечеркнуть? Даже если они повзрослели? На левой, вывихнутой когда-то руке — пёстрая нитяная фенечка рядом с белым металлическим браслетом. «Золотой» центр уже далеко позади. Икар вздыхает, переминаясь в ожидании на перекрёстке. Лия всегда олицетворяла для него Правильный, Понятный, Единственно Возможный Путь. Казалось, нет ничего более желанного, чем быть рядом с ней всю жизнь. Вот только чудесам и сказкам на этом пути, хоть плачь, не находилось места… А Муза появилась, чтобы парой слов, лёгким движением перевернуть все его представления о мире. Она — сплошное вдохновение, полёт, сияние, за которым открываются неведомые горизонты… Открытия и вдохновение всегда были для Икара смыслом бытия. И поэтому он не ведёт сейчас никакой борьбы с искушением, не разрывается меж двух огней. Разве всё не решено уже давно? Напротив, он и Муза — естественные продолжения друг друга, наконец-то совпавшие до мельчайших трещин половинки целого. А если так — зачем противиться судьбе?! Икар пинает попавшийся на тротуаре осколок гравия. Лия… Хватит её мучить неопределённостью. Лучше один раз поговорить по душам — и наконец-то всё прекратить. А может, они вообще останутся друзьями. В конце концов, он будет предельно честен и… Но сейчас ему жизненно необходим какой-нибудь уединённый уголок. Здесь, в этом памятном месте, на окраине «медного» квартала, должны явиться правильные мысли. — Лия, — упрямо повторяет Икар в очередной попытке доказать себе невесть что. Машинально хватается за браслет, сплетённый Музой, как за опору, и нервно теребит нитки. — Чёрт возьми, ты потрясающая, ты невероятная… И при этом я совершенно не подхожу тебе — точно так же, как яркий костёр не подходит живому дереву. У нас с тобой ничего не выйдет. — Он проглатывает комок в горле с последней фразой, прозвучавшей неожиданно ясно и горько. — Именно потому, что ты хорошая… а я, если честно, так себе. Он обязательно подберёт слова для Лии. Та непременно поймёт. Полудикие кусты шиповника в полном цвету, и зелёная дверь, кажется, не заперта. * * * — Будто у тебя за Куполом совсем солнца нет… Руки, налитые блаженной усталостью, не спешат разниматься. В пробивающемся свете раннего утра на белой коже проявляются вчерашние отметины. Андромеда прикасается губами к одной, особенно ярко алеющей над ключицей; Персей, запоздало промурлыкав в ухо что-то неразборчивое, снова роняет голову ей на плечо. На мгновение она пробует вообразить себя со стороны — полуодетую, раскрасневшуюся, со ртом, обведённым, как после долгого плача, припухшей каймой. И точно такими же следами — не то ожогами, не то укусами — по всему телу. В конце концов, это не имеет значения. Ничего уже не имеет значения, кроме присутствия рядом. Её Персей лежит тихий, молчаливый и опустошённый, только иногда длинно, судорожно вздыхает. На левом плече у него две тёмные родинки. Персей переворачивается на спину, сбив плед к ногам. — Ме-еди… — Он потягивается, прогнувшись, и смотрит на потолок. — Здорово у тебя тут… Глаза его лениво путешествуют по нарисованным созвездиям, но рука ложится на её бедро. От этой нечаянной двусмысленности Андромеду обливает жаром — и не только по щекам, о нет. Но другое внезапное открытие слишком дорого ей, чтобы промолчать. — А вот это мы, — она показывает очертания ближе к центру диска, в которых угадываются два летящих человеческих силуэта. — Надо же, а? Персей, приподнявшись, напряжённо вглядывается в сине-белые звёздные россыпи, в мелкие надписи возле них. Затем хлопает себя по колену. — И тут Андромеда, с ума сойти! — он искренне потрясён. — Слушай, это круто. А я столько раз их живьём видел… никак не мог запомнить, что там к чему. Вот отец, он всё про звёзды знает… Андромеда вдруг вспоминает о браслете. И о том, что не появлялась дома. Персей, запрокинув голову, пьёт воду из бутылки. Отирает губы, передаёт ей. — А ты что это так подобралась вся? — он снова будто беспокойно принюхивается, как волк. — Холодно? Или эта, — он трогает браслет, — штука опять чудит? — Да нет, — Андромеда, дрогнув рукой, проливает часть воды себе на рубашку — едва успевшую просохнуть за ночь. — Просто вспомнила, что мы… в Полисе. — В Полисе, так и что? — Персей усмехается. Затем сводит брови. — Никто ведь спичку не держал? Или у вас и здесь принято всё… регулировать? Не удержавшись от смеха, Андромеда в изнеможении падает на маты. — Я серьёзно! — возмущённо вскидывается он. — Я же до сих пор не знаю, как они устроены! Вдруг кто-то смотрел, пока мы… — Успокойся, — в последний раз прыснув, она кладёт руку ему на загривок. — Нет. Точно нет. — Как бы я хотел, — пальцы неожиданно сильно стискивают её запястье, — снять с тебя вот это… Насовсем. Чтобы ты была только моей. Под её рукой хватка постепенно смягчается. Это трудно уразуметь и принять до конца: изгой, как всегда ярый и непримиримый, ревнует её к Полису. — Персей, — Андромеда заглядывает ему в глаза. — Можешь ты хоть сегодня ни с кем не бороться?.. Синий взгляд напротив заметно мутнеет, прячась под ресницами, и она с каким-то подобием гордости отмечает это. — Ты даже во сне всё время вертишься. Будто опоздать куда-то боишься. Она проводит ладонью вдоль его челюсти, слегка сжимает острый подбородок. — Ты весь колючий. Из сплошных углов. И тут, и вот тут, и… Андромеда наклоняется. Медово-золотистый камень раскачивается на шнурке, задевая чужую грудь. — Меди!.. Иди ко мне, — не выдержав, просит Персей, садится и притягивает её к себе на колени. Она успевает, прижавшись, почувствовать кожей грубую ткань джинсов и пряжку ремня — а вот устроиться поудобнее уже не получается. Потому что выражение Персея, до этого расслабленно-нежное, делается вдруг… непередаваемым. И вынуждает обернуться. В дверях статуей застывает растерянный Икар. Кажется, он не закроет рот, даже если ему напомнить, — и оттого его черты юного античного бога и гения выглядят неправильно и глуповато. Ни туда, ни сюда. «Хоть бы дверь догадался прикрыть», — с паническим весельем мелькает у Андромеды, и она, всё-таки вскрикнув от неожиданности, прячет лицо. Персей закусывает губу. Набрасывает плед на её голые ноги. И, распрямляясь пружиной, мигом превращается в Бродягу. — И любишь же ты, кудрявый, — шипит он, надвигаясь на Икара, — приходить, куда не просят… Икар рассеянно смотрит сквозь него. Сканирует взглядом Андромеду, которая разъярённо пытается натянуть под пледом джинсы. Чужую футболку, чёрной лужицей кинутую у стены. Надорванный квадратик фольги на полу. — Меди! — голос брата звоном отдаётся в стенах. — Чёрт… Зачем ты его сюда привела? Это ведь он… он… тебя? Да как он посмел?! — Тебя должен был спросить, что ли? — огрызается изгой. У Икара пятнами белеют скулы и, кажется, нешуточно сжимаются кулаки. Бродяга молниеносным движением кидает руку к левому карману. — Персей, нет, он мой брат! — Андромеда срывается с места, готовая броситься между двоими. Глядя, как изгой, выругавшись, отступает, как возмущение Икара сменяется детской, обиженной беспомощностью, она приходит в себя. Не прячась, зло застёгивает пару пуговиц, упирает руки в бока. — Вы! Остыньте-ка оба, — в сердцах командует она, чувствуя, как в голос прорывается тихое рычание. — Так ты… сама? — Икар всё ещё не может поверить глазам. — Ох, я и не понял… н-но как же… Получается, отец тоже не знает? — И не узнает, надеюсь! — отрезает Андромеда. На какой-то миг она всерьёз боится, что братец от большого ума может проболтаться дома. Хотя бы нечаянно. — Расскажешь кому, и платиновый браслет тебя не спасёт, усёк?! — угрожающе тихо цедит изгой. Икар переводит взгляд на Бродягу. На сестру. Снова на Бродягу. Словно что-то вычисляет. — Но почему?.. Хорошо, ва-банк. Сам напросился. — Помнится, я не спрашивала тебя, почему, — очень спокойно замечает Андромеда, чуть улыбаясь каменной улыбкой. — Когда ты с Музой любезничал. — Но мы… — брат резко осекается. — Стоп, Меди! Откуда ты?.. — Он. С моей. Сестрой. ЧТО?! Теперь подходит очередь Бродяги распахивать глаза так, что сейчас взлетят. Икар заливается краской по уши. Стоя против Бродяги, он чуть ниже, но шире в плечах, чем худой, жилистый, хищно подавшийся вперёд изгой. И оба одинаково оглушены новостями. — Так я и знал! Ну, браслетник, если ты её уже успел где-нибудь… — Да я Музу пальцем бы не тронул! — искреннего возмутившись, оправдывается юный гений. — Сам подумай, как я могу? Обидеть — её? Лучшую девушку в мире?.. — И давно вы так? — Бродяга недоверчиво скалится, но уже хотя бы не выглядит оружием, изготовившимся на бой. — Нас познакомил Бард в апреле, — с вызовом отвечает Икар. — А ты… вы… давно? — он оборачивается к сестре. Ситуация предельно дурацкая, на грани театрального фарса. Как какой-нибудь древний анекдот: два глаза, встретившиеся в замочной скважине. Пока Андромеда решает, как ответить, вмешивается Бродяга: — Тебе какое дело! Мог бы сам понять, раз учёный больно… — Вообще-то дело как раз моё, — внезапно возражает Икар, даже будто сделавшись выше ростом. — Во-первых, Меди моя сестра, а во-вторых, она дочь Пра… — Икар, — уничтожающим тоном одёргивает его Андромеда, но слово уже произнесено. В старых пьесах для такого случая есть название — немая сцена. Абсолютный нуль, сброс настроек. Ладонь Икара, полуприжатая ко рту, напряжённый поворот головы Бродяги, непрошедшая ярость на её собственном лице — всё похоже на остановившийся кадр. Длится это несколько секунд, но по ощущениям — полдня. — Я сейчас крышей уеду, — севшим голосом сообщает Бродяга. Он блуждает взглядом по двум одинаковым платиновым браслетам. — Уф… Я, кажется, тоже. Вот так и падают с большой высоты, думает Андромеда. В голове мешаются закипевшая злость на брата с длинным языком, опасения за него же, досада на испорченную встречу — и свою несдержанность… Постепенно остальные чувства заслоняет главная загадка, несущая мороз и тяжесть: неужели это всё?.. Браслет предупредительно жжётся. Или это не браслет? — Я пойду, наверное?.. — наудачу бросает Икар. — Ну не-ет, — Бродяга опасно вздёргивает верхнюю губу. — Ты это, кудрявый, сядь-ка и послушай. Идёт? Икар опускается на маты. Смотрит недоумевающе, но по крайней мере без паники. — Так вот что я тебе скажу, — начинает изгой со знакомым шипением в голосе, бесцеремонно поднеся палец, как пистолет, к носу собеседника. Жилы на длинной шее слегка натягиваются, и видно, что Бродяга непривычно тщательно подбирает слова. Икар нервно моргает. — У себя вы можете хоть всем Полисом брать и… развлекаться. А у нас так не принято. И если думаешь, что вечером можно с Музой, а утром с фифой какой-нибудь… — Да ты… — Икар! — …То хоть ты чей там сынок, а сестре голову морочить не вздумай. — Какой сестре?.. — Икар растерянно глядит на Андромеду, соображая, о Музе ли речь или уже о ней. — Обеим, блять! Андромеда разражается нервным смехом. Правда, лицо само собой как-то судорожно кривится, и с этим надо покончить. — Всё, Икар, — она надеется, что голос не дрожит. — Договоримся. Я не видела — и ты не видел. Икар кивает. Вид у него не самый счастливый: ещё бы, хранить новую тайну, не считая своей… — И стучись хоть впредь, что ли, — добавляет Бродяга почти мирно. — Ладно тебе, Персей, — Андромеда слегка хмурится, но берёт его за руку. — В конце концов, Икар просто не знал. Возвращается молчание. Все трое слишком потрясены и озадачены, чтобы выяснять отношения дальше или хоть как-то продолжать разговор. Братец, слон в посудной лавке, идёт к двери, стараясь держать плечи развёрнутыми. Вдруг оборачивается: — Тебя зовут Персей? — Ну да. А что? — Так. Буду знать, — вздыхает Икар. — Ну… счастливо, Меди. Дверь аккуратно прикрывается за ним, и какое-то время по гравию снаружи шуршат удаляющиеся шаги. Когда они остаются одни, Бродяга откидывается на стену. Обессиленно трёт рукой лоб. — Вот это да, — говорит он. — И ведь ни слова не сказала, хоть ты тресни… — Это не имеет значения, — она холодеет, но цепляется за остатки доводов. — Выходит, прав был отец… — В чём прав? Полис не верит ни в каких богов, но Андромеда сейчас готова молиться. Только бы этот взрыв не оказался концом всего, что едва началось. Одно ясно — прежним уже ничего не будет. — Про королевскую дочь. Ну, в той его сказке… — Бродяга-Персей смотрит на Андромеду с каким-то новым любопытством. Снова притягивает за оба запястья, — он любит так делать, она уже заметила. Прячет её лицо у себя на груди, зарывается пальцами в волосы, медленно перебирает. Закрывает от всего. — А ты ещё крепче, чем я думал… * * * Небольшой вип-зал выдержан в тёплых, нейтрально-приятных тонах. Никакого резкого блеска, никакого хай-тека: обстановка, отдающая ретро, приглушённый свет лампионов, ненавязчивый джаз на фоне. Стулья мягкие, в обхват спины — для удобства. Безупречность, приятная глазу ровно настолько, чтобы казаться привычной, как дом. Про себя Брут с мрачным юмором делает вывод, что всё это призвано скрашивать недостаток тепла и уюта в разговорах. «Семейный» вечер, который смело можно назвать генеральной репетицией помолвки, с самого начала идёт вкривь. — И над чем же вы собираетесь работать дальше? Нет, конечно, мы не пытаемся проникнуть в секретные замыслы гениев — но ведь иногда нужно и сходить с Олимпа, не так ли? — Мам… — Лия натянуто улыбается. Мать протягивает руку и поправляет воротник дочери, ничуть не смущаясь присутствием официантки, как будто та робот-андроид. Впрочем, персонал здесь вышколенный, ни на что лишнее внимания не обратит. Но Брута всё равно слегка коробит — и от этого, и от жеста, обращённого к Лии. — …Ах, Икар, можно ли быть таким нелюдимом! Особенно теперь… — О, не беспокойтесь, — Брут, обаятельно улыбнувшись, тихонько наступает Икару на ногу под столом. И подмигивает Меди, сидящей бок о бок. — Мы усиленно боремся с его скромностью… и уже, как видите, достигли некоторых успехов. Правда, Икар? «Интересно, сколько я ещё выдержу». Брут мечется меж двух огней. А попутно к тому же старается принимать весь огонь на себя. Поддерживать светскую беседу для Икара — мука мученическая, а Лия в присутствии родителей то и дело краснеет, как школьница. Её взгляд, неловкий и беспомощный, поминутно цепляется за Брута. Особенно когда в нескончаемый поток пластмассово-глянцевых слов ввинчивается высокий голос её матери — такой же раздражающе-приторный, как духи и тёмно-розовый костюм. — Лия! Солнышко, у тебя завёлся более интересный собеседник?.. О, этот прогресс! Когда-то он был призван соединять людей, а сейчас… — Ну, не стоит быть такими строгими, — успокаивающе рокочет мягкий львиный баритон Правителя. — Я только рад, что молодые теперь спокойно пользуются всем этими новинками… У нас ведь когда-то не было на это времени. Лия прячет смартфон. Опускает ресницы на покрасневшие щёки. И усиленно «держит лицо». Сегодня на ней подчёркнуто скромная светло-бежевая «двойка», юбка до середины колена. В ушах — микроскопические серёжки. Почему дорогие брендовые вещи чаще всего выглядят неярко, незаметно? Наверняка ей пришлось выслушать всякого накануне. «Доченька, здесь всё-таки не сцена. На таком ужине следует быть элегантной…» Мать Лии держится царственно, можно сказать — неестественно прямо. Несомненно, следствие долгих упражнений на осанку. Показательно отводит мизинец, держа бокал — не слишком, а слегка. Образец и пример. Но почему от этого нарастает какой-то раздражающий звон внутри? — Выпрямись! — Она кладёт руку на неосмотрительно расслабившуюся спину Лии, ощутимо постукивая. Лия делает движение, словно вот-вот спрячет лицо в ладони, но, конечно, молчит. В уголках глаз блестят и подрагивают капли света. Лию хочется заслонить собой. Увести отсюда, из этого королевства говорящих манекенов. Икар отчего-то сидит как на иголках. Он уже несколько раз порывисто клал ладонь на рукав Лии, как бы призывая её уйти. Или по крайней мере уединиться. Разумеется, это невозможно; а отец Лии вновь замечает не слишком тщательно спрятанный жест Икара, понимающе улыбнувшись. На фоне жены он несколько блекнет и теряется. Краем глаза Брут видит, как Меди уже в третий раз берёт бокал и ставит на стол, не донеся до губ. Он привык читать людей по мелочам. И это закрытое платье — длинные рукава, ворот под горло — тоже что-то значит. Платье зеленоватого оттенка, что идёт её буйным медным волосам, но вызывает невнятную тревогу. Некогда этот цвет ассоциировался с войной. «Меди, Меди, — думает Брут. — Сколько тайн у каждого за этим столом? Интересно, а тебя-то что грызёт? Не расскажешь ведь, нет…» И рядом усадили их неспроста. На этом вечере ничего не делается просто так. И с тональным кремом она, пожалуй, перестаралась. И, случается, пропадает где-то часами, даже звонки не достают… Ещё один паззл готов сложиться. Минуты тянутся. Когда у старших беседа сворачивает к ностальгии и началам Полиса, ему удаётся под шумок вытащить Икара в уборную. — Фух, вырвались, — Брут притворяет за собой дверь. Испытующе, сверху вниз, заглядывает в глаза Икара, тёмно-серые, как у ребёнка. Они лихорадочно и отчаянно блестят, словно тот принял какое-то важное решение. Это тревожит. Что он задумал? — Да, — Икар выдерживает его взгляд. — Я вёл себя, как дурак… До сих пор.  — Ты, кажется, что-то хотел сказать Лии? — осторожно начинает Брут. Ему всё меньше и меньше нравится происходящее. Чутьё подсказывает: грядёт если не взрыв, то минное поле. — Да. — Голос Икара слегка вздрагивает, но выравнивается. — Лучше прямо сейчас, чем ждать без конца… Я хотел сказать ей, что… помолвка не состоится. Всё отменяется. Сердце с размаху влепляется в грудину. — ЧТО. Ты. Несёшь. — Мы с Лией не подходим друг другу. Я не могу больше её мучить. Лучше определённость, чем всё время… вот так, — он кивает на дверь, из-за которой сейчас почти не слышны разговоры за столом. — Ты что, совсем рехнулся со своими крыльями? — тихо и бешено выговаривает Брут. — Всё уже готово, кучу людей задействовали, весь Полис считай, в курсе, — а ты на финишной прямой сливаешься? Он с безнадёжностью тонущего цепляется за мысль, что это лишь очередная причуда друга. Что его достаточно легко будет переубедить — или, по крайней мере, обойдётся без скандала. — Я принял решение, — тихо говорит Икар. — Принял он!.. — Бруту много чего хочется высказать о решениях Икара, но сейчас не время. — Какая муха тебя укусила, что ты берёшь и всё разрываешь? — Прости, но это касается только меня. Мне кажется, чем дальше, тем сильнее я обманываю Лию. Она этого не заслуживает. — Вот чего она точно не заслуживает, — рычит сквозь зубы Брут, кладя ладонь на стену у головы Икара и этим словно отрезая ему путь к бегству, — так это чтобы ты её сейчас подставил. Ты видел её сегодня? Видел, спрашиваю? На ней и без того лица нет! — Поэтому я и хочу, чтобы всё это быстрее закончилось! — Икар, похоже, вознамерился показать всю свою твердолобость. — Ты ведь не только Лию подставишь, — добавляет Брут, жёстко улыбаясь одними губами. — Но и своего отца. Хорош сын Правителя — спешит с решениями, разжигает скандалы… Об этом ты подумал? Брут берёт Икара за плечи и подавляет порыв хорошенько встряхнуть. Только бы переупрямить чёртова гения. Потом пусть творит что хочет. Если падать, то хотя бы с парашютом. И если этим парашютом вечно должен служить он, Брут — так и быть, придётся сделать всё возможное, в том числе не допустить падения в самом начале. Но Икар всё равно идиот, отказываться от такого сокровища, как Лия, ради… ради чего? — Объясню… они выслушают, поймут… — Поймут! Икар, это жизнь, а не кино! — Брут срывается на крик. — У тебя есть всё, чего можно вообще достичь в нашем городе! И ты просто-напросто собираешься всё потерять! Тебе ведь не простят такого шага, нет. Ни окружение, ни пресса. Это… социальное самоубийство, если хочешь знать. Брут достаёт платок и промокает лоб. — Я люблю другую! — выкрикивает Икар почти ему в лицо. — А мёртв я если и был, то… до сих пор. И останусь, если всё пойдёт как есть! Воздух схлопывается. В груди ледяной вакуум. Брут долго, молча смотрит в лицо Икара — идеально-красивое, как у древнегреческого бога, чёрт бы его побрал. Естественно, богам людские законы не писаны. Он надеется, что ещё сможет его переупрямить. Надавить на совесть. Но пока что хочется с маху разбить костяшки о стену. Браслет под рукавом жжётся. Дверь, деликатно скрипнув, открывается. Входит Тесей. — Я бы не хотел вмешиваться в ваш спор, — вежливо замечает он, — но вам не кажется, что вы… чересчур увлеклись? Владеть собой на конференциях — это ещё не всё, господа. — Он указывает глазами в сторону зала. — Прошу прощения, — кивает Брут. — Надеюсь, это никого не потревожило. — Присоединяйтесь, мы ждём вас. Тесей уходит. Брут замечает, что его серо-синяя рубашка опять на пару тонов темнее, чем в прошлый раз. Икар выглядит пристыженным. Его затягивает обратно в зал, в обманчиво-ласковые лапы обстоятельств. Брут следует за ним, ощущая себя заложником собственного долга и чувств. К Лии. Или к обоим. А когда ты заложник, ты либо не видишь путей к свободе — либо они видятся чем-то настолько опасным, что лучше держаться за правила, кажущиеся незыблемыми. Как заповеди, выбитые на скрижалях. И то, что эти мнимые скрижали на деле — хрупче хрустального бокала на тонкой ножке, догадаться не так просто. * * * Воздух в зале ощутимо душит, как перед грозой за Куполом. Углубившаяся вертикальная складка между бровями отца. Барабанящие по столу пальцы вернувшегося Брута. Вид Лии, делающийся всё более несчастным, улыбка, словно натянутая на невидимых острых булавках. Идеально-прямая спина и повелительные интонации её матери. Голоса похожи на жужжание — Андромеда умеет отвлекаться ровно настолько, чтобы они отошли на задний план. Родители Лии без конца переговариваются друг с другом и с Правителем, чуть ли не споря, точнее, всё время говорит одна мать. Иногда пытается вступить отец Лии — мягко, но безуспешно и как-то без энтузиазма. Должно быть, он уже настолько привык, что не замечает подобной атмосферы, — и большую часть времени спокойно поглощает причудливо нарезанный картофель на тарелке. Слова выхватываются урывками. — О, трансляция — это прекрасно!.. Разумеется, всё должно быть идеально отработано… подумать только, мы и мечтать о таком не смели… Милая, твой кислый вид здесь неуместен!.. Так вот, рекламный ролик в поддержку гаджета… не слишком ли броско? Больше вкуса, это ведь не эстрада, это лицо будущего… Вот это псевдоантичное платье и вовсе натуральный китч… Лия, не забывай, где и с кем мы, речь идёт о тебе! Подожди, дорогой, я не договорила… Сидя напротив, Андромеда подаёт Лии отчаянные знаки. Глазами, жестами. «Не слушай! Не обращай внимания, просто представь, что это передача по телевизору!» Но та слишком подавлена, чтобы замечать. И влага в уголках глаз — точно не косметика. Чужой шёпот, прячущийся под нежной улыбкой, — Андромеду едва не передёргивает от такого лицемерия, — всё-таки долетает до ненужных ушей. — …Хватит дуться, не заставляй нас краснеть за тебя! Думаешь, в тебе что-то нашли, кроме смазливого личика? Лия вздрагивает, как от пощёчины. Бледнеет и молча, почти бегом выбегает в коридор. Вот она, последняя капля. Андромеда оглядывается на Брута — у того ходят на скулах желваки. Над столом повисает гнетущее молчание, в котором отчётливо угадывается гнев Тесея. Он мимоходом переводит тяжёлый взгляд на Икара, подталкивая того к действию. — Простите, я… — Икар выбирается, умудрившись не загреметь стулом, и скрывается за дверью следом. Мать Лии чуть поджимает крашеные губы. Похоже, она ещё не уловила смену ветра. — И вот благодарность! Жаль, что мою дочь до сих пор приходится учить манерам… — Аэлла, поберегите пыл. Кажется, Андромеда впервые слышит имя матери Лии. И она никому бы не пожелала услышать своё имя, произнесённое таким голосом. Брут порывается встать и, не иначе, присоединиться к другу. Тот же голос возвращает его на место. — Раз уж мы заговорили о делах… Брут, у меня есть предложение по вашему с Икаром проекту. — В спокойном, очень спокойном баритоне появляется неуловимо-металлический оттенок. Это внятный приказ остаться. Тесей встаёт, извинившись, и отходит с Брутом к окну. Андромеда готова поклясться, что он незаметно, но непреклонно придерживает последнего за рукав. По пути отец успевает послать ещё один взгляд — ей. «Держи оборону. И соответствуй». Что ж, прекрасно. Андромеда слегка откидывается на спинку стула. — Скажите, а Брут… — вкрадчиво начинает мать Лии. — Он ведь ваш друг детства, если не ошибаюсь? Намёк прозрачен. Вот только тон, теперь отдающий подобострастием, сочетается с ним… не лучшим образом. — Так же, как и Лия, — отвечает она с улыбкой. Дочь своего отца — тоже неплохая роль. * * * Когда Лия, как слепая, проходит мимо, быстрыми судорожными движениями прижимая к лицу платок, в сердце Икара проявляется глубоко засевшая, плохо отточенная заноза. Наверное, это и называется совестью. Добить Лию жестоким признанием, когда она в таком состоянии, — всё равно что пнуть лежачего. Икар внутренне грызёт себя за мягкотелость, но подходит к Лии — и чувствует что-то вроде облегчения, когда она позволяет себя обнять. Утыкается лицом ему в плечо — сейчас не так заметно, что она выше — и слушает, как он пытается шептать ей на ушко невнятно-утешительные слова. Неловко и неумело. Наверное, со стороны это выглядит, будто младший брат грозится побить крошечным кулачком обидчиков сестры. Это вовсе не нежность любовника. Но Лия, кажется, сейчас не видит разницы, а Икар… Икару просто в самом деле жаль её. — Не плачь… — Он неуклюже целует её в висок. — Вся эта суета… я сам её терпеть не могу. — Ничего, — Лия дышит ровнее, ресницы вздрагивают, как крылья чёрной бархатной бабочки. — Спасибо, Икар… — О, да я вижу, со свадьбой нам лучше поторопиться! Ладно, воркуйте, не смею мешать, — отец Лии, вышедший в коридор, замечает их общее смущение и удаляется, крайне довольный собой. Уже в зале при виде их сплетённых рук даже Брут лучится улыбкой. Он тронут; правда, глаза его тревожны. Старшее поколение занято беседой и, к счастью, теперь не слишком обращает на них внимание. Меди, поравнявшись с Лией, тихонько и ободряюще похлопывает её по запястью. — Не вешай нос, — говорит она негромко, но воинственно. — Ты ещё всем покажешь. Лия энергично кивает. В её тёмно-карих глазах загорается некая искра. Икару всё ещё трудновато смотреть сестре в лицо. Но отчётливо кажется: и он, и Андромеда чуют, что этот «семейный» ужин не пройдёт для Лии без последствий. Ох как не пройдёт. Странное, пугающее сравнение приходит в голову Икару — этот вечер, от начала до конца, был похож на тиканье часовой бомбы, которая так и не взорвалась. До помолвки остаётся ровно неделя. * * * Должно быть что-то большее, чем просто любовь. Иначе однажды мир просто рухнет. Рассыплется карточным домиком, а тебя только и хватит — если хватит вообще — чтобы выбраться из-под обломков этой великой любви. Так думал Бард двадцать лет назад, когда родился Договор. Так он думает снова — теперь, когда условленный срок вот-вот истечёт. …Он уходил, зная, что за это время им обоим, ему и Тесею, предстоит воспитать целое новое поколение. Чьё окажется более человечным — вопрос оставался открытым. Но это могло стать их любопытным маленьким соревнованием. Это могло сделаться его, Барда, личной победой, взлелеянной и выпестованной на уже привычных глазу Пустошах. Чёрт, как быстро забывается недавнее ещё прошлое, когда любой день оборачивался битвой за жизнь!.. За ними шли люди, и поэтому оба должны были оставаться на своём месте. Бросить своих — и своё — только потому, что Тесей снова любит его? В ответ у Барда мелькали невесёлые мысли: кто даст гарантию, что на этот раз — навсегда? Не стоит уповать на переменчивое предгрозовое небо. Даже в любимых глазах. В конце концов, у Тесея есть его Полис — а он, Бард, чем хуже? Переселенцы уже единогласно избрали его лидером. Уже началась, с его подачи, масштабная стройка зимних жилищ и сооружений в лагере — здесь, вне Купола, зима была куда суровее. Дело Изгоев мало-помалу обещало стать делом жизни. На том и держался Договор. Если бы всё завязывалось только на любви — смешно, они бы и года друг без друга не выдержали. Встречи случались. Но заявляться в Полис в открытую, разумеется, было невозможно. Слишком много подозрений это вызвало бы у знающих людей — да и гордость, однако, не позволяла. Правила всё-таки были придуманы и согласованы ими обоими… Ночной Купол мерцает тускловато, лишь обозначив себя полукругом в небе. Дверь по-прежнему заперта, и тягостно молчание. — Я уже подозреваю, что ты решил день в день дождаться окончания Договора, — горько усмехается Бард. — Эффектно было бы, не спорю. Красиво. Но с чего ты взял, что дождусь я? Так пролетает неделя. * * * Силки пусты, кроме двух. И это ещё очень неплохо. Глаза птиц затянуты белёсой плёнкой. Крылья развернулись веером. Теперь это просто добыча, и надо отнести её, какую ни есть, в лагерь. Обойдя ловушки, Бродяга ещё на полпути обратно примечает: на Куполе снова идёт какая-то трансляция. В микрофон неслышно, но оживлённо вещает рыжая женщина в очках и ярко-жёлтом жакете. Похоже, у браслетников какое-то торжество… Далее в кадре появляется Правитель. На секунду Бродяге становится неуютно, будто глава Полиса смотрит в упор именно на него. И мысль эта — почти нешуточная — приносит с собой какое-то нехорошее предчувствие. Камера находит, конечно же, Икара. И Бродяга бы не обратил на него внимания, — редко, что ли, тот светится на телевидении, — но яркое пятно рядом приковывает его взгляд. И теперь уже хочется ощериться по-звериному. Потому что рядом с Икаром снова стоит та самая фифа, девица в красном платье, при «элитном» золотом браслете. И, между прочим, держит его под руку! «У себя вы можете хоть всем Полисом развлекаться, а сестре голову морочить не вздумай…» Выходит, по-хорошему с городскими нельзя. Зря предупреждал. «Как я могу обидеть Музу? Лучшую девушку в мире?..» Оказался лживым, как все браслетники… Даром что строит из себя святого. Бродяга бегом, срезая путь, ломится сквозь чащу, держа в голове одно: Муза не должна это увидеть. Даже добыча уже не так радует, а словно бы тяготит. Когда он добирается до лагеря, сердце падает. Потому что и сестрёнка, и отец смотрят как раз на проклятущий Купол, от которого не скрыться нигде. — Это неправда… — Глаза Музы кажутся ещё больше от подступающих слёз. — Пап, ты же сам говорил, что нельзя верить всему… что они… — Она беспомощно взмахивает рукой — подломленным крылом — в сторону Купола. — Нельзя, — соглашается Бард. Но ему, кажется, ещё больше не по себе. Точно успел постареть на десять лет, пока Бродяга ходил за дичью. — Как так? Он ведь обещал мне… На экране Икар, смущённый и вне всякого сомнения счастливый, протягивает кольцо другой девушке, опустившись на колено. И это добивает Музу окончательно. Она закрывает лицо ладонями и съёживается клубочком, почти осев на землю. — Нет! Нет!.. Это не по-настоящему!.. — Слова перебиваются рыданиями. Бродяга молча прижимает её к себе. Маленькая и хрупкая. Глупая, наивная, выдумала себе сказку… Редко когда он ненавидел Полис так, как сейчас. Этих её слёз Бродяга не простит. И спросит за них — пусть только представится случай… Ещё хоть один… Он прожигает взглядом экран поверх тёмной макушки Музы. Камера ползёт по гостям помолвки. Меди? Кровь бросается в лицо. В лиловом платье, открывающем плечи; волосы, обыкновенно непослушные, сегодня уложены аккуратными волнами… Знакомого шнурка на шее, конечно, нет. И зачем ей быть там, среди этих… предателей? Бродягу пронзает ещё одна боль — тупая и тянущая, как от неудовлетворённого желания. Не она. Не та Андромеда, которую он успел узнать. И эта яркая, блестящая шелуха на ней — чужеродная, будто взятая взаймы. Ох, вылущить бы её из этой модной скорлупы, кинуть на траву, на прошлогодние листья, чтобы сосновые иголки запутались в волосах… чтобы сама к нему потянулась… чтобы звёзды среди дня увидела… Забывшись, он крепко стискивает Музу в объятиях. — Братик?.. — та смотрит снизу вверх, удивлённо и непонимающе. Бродяга виновато разжимает руки. И гладит сестру по голове, пытаясь хоть как-то утешить. На рукаве куртки пестреет птичье перо. Лицо Музы застывает, как гипсовая маска — или как те древние статуи с одинаково пустым взглядом, от которого пробирает хребет. Это внезапное равнодушное оцепенение поражает Бродягу. И осознание заставляет оскалиться заново: что же этот кудрявый пройдоха с ней сотворил?.. Никому из браслетников нельзя верить. Лицемеры, подонки, гниды с выученно-искренними улыбками… Ох и вдарить бы сейчас по этому греческому носу! А сам-то он куда смотрел, когда перебежчик у них в лагере, как у себя дома, разгуливал? Бродяга стискивает зубы и с размаху бьёт по ближайшей стене. Костяшки саднит, но теперь, по крайней мере, не так хочется кого-нибудь грохнуть. Собрать бы волков — чем скорее, тем лучше. Он приходит в себя только под пристальным взглядом Барда. Тот выглядит едва ли не хуже Музы, но молчит — лишь вертикальная полоска над переносицей стала как будто острее. — Муза, — Бродяга разворачивает сестру лицом к себе, мысленно кляня свой неповоротливый язык, — скажи, у тебя что-нибудь было… с этим? — Он дёргает головой в сторону Купола, где всё ещё движутся световые пятна. — С Икаром? — шмыгает носом Муза. — Конечно, было. Он учил меня летать… Но разве ты не знаешь? — Погоди… я не об этом! Он тебя трогал? — Трогал, — сестра отвечает неестественно спокойным, каким-то деревянным тоном. — Ну?!.. — А что такого? Ты ведь меня сейчас тоже трогаешь… Всё тот же ровный, бессознательный голос. Или Муза не понимает, о чём речь, или прикидывается… или они с Икаром действительно только учились летать. Краем глаза Бродяга видит, как посмеивается отец — невесело, впрочем. Пора заканчивать этот дурацкий допрос. Тем более что щёки Музы и так пылают. Это единственное, что хоть как-то отличает её от статуи. — Мне пора, — вдруг тихо говорит она, поднимаясь. — Куда? — Бродяга оборачивается, всем нутром чуя: нельзя оставлять её одну. Только не теперь, когда рушится её хрупкий сказочный мир. Мало ли… — В комнате прибраться, — голос, ещё с утра звонкий, похож на шелест сухих листьев. — Да подожди! — он ловит сестру за руку. Ей нельзя сейчас уходить. — Мне прибраться нужно, — с каким-то сомнамбулическим упрямством повторяет Муза. Бард наблюдает. Протирает очки, щурится, молчит. — Конечно, она красивее меня, — Муза вновь оглядывается на гигантский экран. Длинно, судорожно вздыхает; поводит плечами. И тут же припечатывает, горестно и с едкой злостью: — Но её всё время как будто током вот-вот ударит. Знаешь, мне кажется… не так уж она и счастлива. * * * — Стоп! Снято! Поминутно стрекочут камеры. Их вспышки кажутся молниями в зале, освещённом приглушённо, не в пример подиумам и сценам. Только подсветка время от времени незаметно, плавно сменяется: с таинственной фиолетовой на зелёную, с синеватой на тревожно-багровую. Даже не понять сразу, откуда льётся этот мягкий, рассеивающийся свет — потолок высок, и не углядишь, где какое оборудование спрятано. От такого освещения зал кажется похожим разом и на танцпол, и на пещеру. В соседнем зале, банкетном, народу меньше. И гораздо тише — негромкая ненавязчивая музыка на фоне, не суперхиты. Тем более что стол накрыт а-ля фуршет, и гости лишь изредка ныряют за лёгким перекусом или для отвлечённого разговора, устав от вспышек, репортёров и общего пафоса. К тому же, признаться, здесь уже слегка душно. Воздух успели наводнить ароматы всевозможных духов, а сам зал, конечно же, — журналисты во главе с Деметрой. — Сегодняшний праздник, несомненно, призван собрать лучших из лучших! — бодро тараторит та в микрофон. — Среди приглашённых мы можем увидеть как перспективную молодёжь города, так и тех, кто в своё время стоял у истоков Полиса, например… Лия мимоходом одаривает улыбкой камеру, не особенно вслушиваясь в репортаж. В конце концов, она привыкла быть в центре внимания — и сегодня все объективы нацелены на неё с Икаром. Её день, её триумф! Платье — то самое, оттенка «кардинал» — дерзко держится на одном плече и спадает с него живыми волнами, струящимися и играющими. Даже их края будто слегка рваные, как во время шторма. Кажется, Лия выходит из морской пены, окрашенной закатом. Лёгкое сомнение и неодобрение, порой мелькающее во взгляде матери, уже не смущает. Сама мать затянута, как идол, в искрящуюся серебряную парчу невозможно-осиного силуэта. И, наверное, предполагала, что дочь обязана выбрать что-то подобное… Ну уж нет. Не сегодня. Хочется двигаться и дышать, а не выглядеть застывшей куклой. — …на подобной ярмарке тщеславия, — негромко рокочет знакомый баритон. — Знал бы Теккерей, что спустя столетия всё будет так же… — Простите, а Теккерей тоже был правителем?.. — елейный голос матери, с ума сойти, отдаёт кокетством. Впрочем, в ответ Тесей только возводит очи горе. На лицо Правителя то и дело набегает мимолётная хмарь, — впрочем, кажется, он веселится вместе с гостями Лия обводит глазами лица гостей. Часть сверстниц, безусловно, явилась выгулять новые платья — и иные так красуются, так стараются влезть в кадр, словно торжество принадлежит на самом деле им. Несколько завсегдатаев таких мероприятий, из молодых «золотых», стоят, посмеиваются и украдкой едят их глазами. Некоторых приглашённых Лия даже не видела прежде. А ведь тут наверняка почти вся верхушка Полиса… Кто, например, эта неулыбчивая женщина — золотой браслет на сухой руке с резкими венами, стальной взгляд, подчёркнуто строгое, но безупречное тёмно-синее платье? Коротко стриженные волосы — ослепительно-белые, почти в голубизну. Она явно старше Правителя. Икар работает на камеру: улыбается, шутит, брызжет энергией. Разумеется, снова в белом. Вот только за пределами объектива, стоит чуть отойти от невесты, он выглядит потерянным ребёнком среди чересчур взрослых и серьёзных гостей. Верный Брут то и дело ловит его за руку и что-то втолковывает полушёпотом. — Обсуждаем новый проект, — любезно поясняет Брут гостям. — Дела не оставляют даже здесь, увы… Отступает, задерживает взгляд на Икаре. Затем на Лии — чуть дальше, пожалуй, чем следовало бы. — Потрясно, — заключает он. С таким гордым видом, словно сам всё организовал. Фактически, почти так всё и было. Лия ловит себя на мысли, что Брут откровенно любуется ими обоими. Лия не хочет поймать себя на мысли, что от его смешливого зелёного взгляда внутри всё зажигается и полыхает. Совершенно не так, как от Икара. В чём же дело? Ведь сегодня наконец-то свершается то, о чём она мечтала с самого детства, разве нет?.. Но вместе с тем ей впервые явственно кажется, что она прямо сейчас что-то теряет, упускает. Промаргивает мгновение истины. Икар красив, как Аполлон из мифов. Изобретает гениальные — и несомненно нужные Полису — гаджеты. И обладает платиновым статусом. У Брута слегка неправильные черты, а положение в обществе не назовёшь прочным и устоявшимся. И всё-таки… Как неправильно. Боже, как глупо и непрактично! Но, прежде чем мысли Лии успевают принять опасное направление, подходит жених и выверенным, слишком правильным жестом приглашает её на танец. Впервые в жизни Лия вслед за подругой думает, что её тошнит от идеального мира. * * * В этом наряде Андромеда чувствует себя не то голой — не то, наоборот, закованной. Или то и другое одновременно. Так, наверное, чувствовали себя рабыни, которых в верёвках и ошейниках выводили на площади на продажу. Не так остро, но очень похоже. Тем более что свои взгляды сдерживают далеко не все. Заинтересованные, любопытные, а некоторые — откровенно голодные. Андромеда улыбается, произносит заготовленные слова в камеру, перекидывается с кем-то парой фраз. Но в глубине души отсюда хочется сбежать. Хотя это, понятно, и немыслимо. Отец уже два раза обменивался с ней мимолётными, но внушительными взглядами. «Спокойствие, дочь. Не забывай, где ты. — Да-да, всё под контролем». Атмосфера праздника с самого начала словно пропитана этим негласным «соответствуй». Внутренне Андромеда тяжело и сердито вздыхает. А чему, простите, соответствовать,? Или — кому? Золотой молодёжи? Их родителям, что урабатываются вусмерть в будни и пьют на подобных тусовках, дабы временно забыть ужасы пережитой личной катастрофы? После страшной войны на Пустошах, о которой их драгоценные детки едва читали в последних параграфах учебников… Меди не сомневается, а точно знает: есть и другой путь. И он уж точно лежит за пределами этого по-дурацки пафосного зала. Из оцепенения её вырывает чья-то рука, деликатно прикоснувшаяся к предплечью. «Ладно, — решает она, — со следующего сборища точно смоюсь. Побуду немного для приличия и…». — Извините, вы не знаете, где здесь… — какая-то пожилая женщина осекается на полуслове и внезапно прищуривает глаза. Андромеде отчего-то неловко от этих стальных глаз. Они, похоже, успели заметить и её смущение, и платиновый браслет. — Мы, наверное, виделись раньше?.. — наудачу бросает она. Хотя точно помнит: нет, ни разу. Та криво, невесело улыбается. — Откуда?.. — её острый нос и впалые щёки в синем свете кажутся зловещими. — Да и он вряд ли был бы в восторге. Женщина кивает на Тесея. Вот как. Андромеда едва заметно хмурится. — Вы знаете моего отца? Простите… что-то не могу вас припомнить. Ответом ей служит тихий смешок. — Забавно, не так ли? Он всё не хотел, чтобы ты знала. Не слишком образцовый поступок для отца… Хотя, сказать по правде, я тоже вряд ли стала бы тебе хорошей бабушкой. Тишина гулко отдаётся в ушах. Неужели музыка наконец смолкла, надо же… Андромеда вспоминает дневник, и её окатывает мгновенная злость. Интересно, это такая милая семейная традиция — узнавать о родственниках спустя долгие годы? * * * Больше всего на свете — да, сейчас Правитель в этом уверен — он хочет видеть своих детей счастливыми. И с теми, кто подходит им по статусу, разумеется. А настоящее, цельное счастье возможно лишь в семье, не урывками, не воровскими встречами раз в месяц, верно? «Вот именно, — мысленно отвечает сам себе Тесей. — Не хватало, чтобы ещё и они всю жизнь мучились. Как я, дурень старый…» Что План? Он оказался тем, чем был с самого начала — пустой фантазией, воздушным замком. «Мы не в шекспировской драме. Надо трезво смотреть на вещи». И — нет, ни в коем случае не позволять себе вспоминать о Барде, который по-прежнему молчит. Боль, кажется, только-только начала притупляться. Следует подумать о дочери. О её будущем. Помнится, она долго выбирала, по какой стезе пойти. Вгрызалась в учебники днём и ночью, но свой статус честно отработала… Вообще «платинового» результата в тестах официально не существует, но Андромеда набрала довольно высокий показатель в пределах «золотой» шкалы. Самостоятельно, на убойном упрямстве и дерзании. Такие, как она, и прорастают сквозь асфальт. Тесей искренне гордился. Что ж, созидание — это прекрасно, а когда оно напрямую связано с Полисом — тем более. Но для полноценного вкуса жизни этого, как ни крути, всё-таки маловато. А что?.. Брут — парень мозговитый, шестерёнки в правильном направлении вертятся, к тому же они с Андромедой с самого детства знают друг друга… Глядишь, через годик-другой в людях связями обрастёт, закрепится как следует. Хотя к чему ждать? Тесей отыскивает взглядом молодого учёного и салютует ему бокалом. — Брут, подойди-ка на минутку. Однако прежде чем Брут успевает среагировать, из толпы выныривает Меди. Держащая под руку высокую седую женщину в синем платье. Чем-то очень знакомую. Тесей даже прищуривается, втайне надеясь ошибиться, не поверить. Постойте, неужели это… — Может быть, представишь нас друг другу? — сияя безупречной улыбкой, дочь безжалостно глядит ему в лицо. Тесей бледнеет. * * * Значит, План отменён. Значит — конец, теперь уже бесповоротный. Почему от большой утраты душа словно немеет, как отнявшаяся рука? Не чувствует всей сокрушительной боли? Бард сухими глазами смотрит на Купол. И даже, кажется, ничего особенного не чувствует, когда в трансляции мелькает лицо Тесея. Через несколько минут тупого созерцания начинает различаться: на этой помолвке, рушащей всё задуманное, Тесей явно не в праздничном состоянии духа. «Да неужели?..» — Бард с горькой иронией кривит угол рта. Костюм на Правителе, пожалуй, слишком тёмный для такого торжества. Это подтверждает догадку о настроении. «Будто не сам запер от меня дверь». Парадокс, хотя чего странного: прошлое так скоро не выкинешь. Последняя капля всегда особенно тяжела. Но зачем надо было делать её такой демонстративной — на весь Купол? Не слишком ли эффектный жест, Тес?.. К тому же загорается ещё одна, невнятная пока тревожная лампочка. Вот она. Из «комнаты» Музы, сиречь более-менее тёплой лачуги среди палаток, доносятся тихие всхлипы. Кто бы думал, что отмена Плана, оказывается, ударит не только по тебе, старый сумасшедший с Пустошей… Двойная боль побуждает к немедленным действиям. Правда, что предпринять — пока неясно. На гордость уже наплевать — он побежал бы выгрызать замок зубами, если бы в этом был смысл… — Ладно я, чёртов стареющий романтик, — сквозь зубы шепчет Бард, обратившись к экрану. — Идиот… Два идиота, будем справедливы. Но скажи, зачем в это понадобилось ввязывать детей?! Икар и Муза — они-то чем виноваты? Тем, что мы доигрались в край со своими шекспирами и гомерами?.. Однако грызть замок зубами совсем необязательно. Идея всплывает в голове внезапно — так себе, надежды на неё немного, но хуже нет, чем жалеть о несделанном. — Бродяга!.. Тот отвлекается от своей грязной работы. Руки перемазаны в крови и слизи — дело привычное. — Не помнишь, у тебя был же где-то набор отмычек? — Был, — отвечает тот (мгновенно подобравшись по-волчьи). — А зачем, бать?.. Бард машет рукой: — Наткнулся недавно на кое-что интересное… недалеко от северного поста. Охота попытать удачу. — Да там вроде мои всё обшарили, — недоверчиво тянет Бродяга. Ноздри раздуваются, как всегда, когда он что-то подозревает. — Странно… — Плохо искали, значит. — Внутренне Бард уже откровенно зол за эти колебания. — Ну так как, дашь отцу молодость вспомнить? Несносный щенок. А не вывести ли Бродягу из строя? Аккуратненько так, ненадолго, но надёжно? Правда, как потом это объяснить… Слишком тёмные мысли уже атакуют. — Да запросто, — бурчит сын, втыкая нож в землю. — В ящике с железками, в тряпку завёрнуты. Только на место верни… …Спокойно, спокойно. Не нужно так бежать. Трясущиеся руки нам ни к чему. И фонарик лучше пока поберечь. Дверь по-прежнему намертво заперта, и инструменты под пальцами не находят никакой зацепки. «Я должен получить ответ от него лично, во что бы то ни стало! Пусть скажет мне правду в лицо, если не трус! — Бард вытирает лоб рукавом. — А я… смогу принять ответ, каким бы он ни был». Панель двери, в принципе, выглядит понятной со всеми цифрами и шкалами, — как-никак проектировали вместе. Только код на ходу не подберёшь. И по-прежнему горит алый датчик: хода нет. Нет! «Плевать, будь что будет, хоть в последний раз его лицо увижу, рядом, не на голограмме! Пусть потом оттолкнёт, но я хотя бы не буду об этом гадать всю оставшуюся жизнь…» Бард с сомнением смотрит на железяки, успевшие нагреться от рук и усилий. Выковырять, что ли, саму панель? Поддастся ли?.. Идёт, кажется, шестой час тщетных стараний. Пальцы стёрты до мозолей, в кровь. Монолит артачится, хоть и местами уже украсился царапинами. Солнце давно взошло. Нет, его никто не успел заметить, а если и заметили… — Тесей, — обессилев, Бард прислоняется спиной к неприступной двери. — За что… Просидев так ещё некоторое время, он поднимается и, не оборачиваясь, бредёт к лагерю. Усталость берёт своё. Наверное, Бродяга и Муза сильно озадачатся его отрешённому и подавленному виду, но размышлять над этим, честно говоря, уже нет сил. Красный глазок датчика позади часто мигает.