Дети Атланта

Из палатки Музы доносятся приглушённые, робкие и нежные переборы. На гитаре, как всегда, чуть дребезжит последняя струна. Должно быть, Муза боится разбудить Бродягу игрой — бывает, она поднимается чуть не засветло… Ни к чему так осторожничать, честно говоря. Бродяге и без того не спалось всю ночь. Отец так до сих пор и не вернулся. А уже, считай, утро. И этот вчерашний дрон… «Одинокая птица, ты летаешь высоко-о…» — краем уха ловит Бродяга. Его одолевают мрачные мысли, так не похожие на эту песню. Девчонки! Сначала наслушаются песен о птицах, потом пробуют летать, потом теряют голову окончательно. Вот если бы у него были крылья — он точно знал бы, что с ними делать… Хотя почему, спрашивается, «если»? Вспомнив о тайнике, Бродяга со смутным предвкушением щерится в стенку. Додумать мысль не выходит: наворочавшись до одури, весь словно избитый и почему-то замёрзший, он начинает погружаться в дрёму, больше похожую на одеревенение. Как личинка под корой. Приближающиеся шаги сигналят о том, что поспать всё-таки не суждено. Это Бард. Планы меняются: Бродяга натягивает на голову тонкое одеяло, притворяясь спящим, но зорко следит за отцом. Даже в полутёмной палатке заметно: Бард выглядит неприлично… счастливым? Хотелось бы знать, почему, ведь в последнее время он ходил просто как побитый пёс? Запах. Не слишком уловимый, но совершенно чужой. Чужой — значит, городской. Остатки сна как рукой снимает. Бард поворачивается — с мечтательной полуулыбкой, которую Бродяга, случалось, наблюдал у него и раньше. Вот только лилового наглого синяка на шее при этом не бывало. Ни разу. Бродягу словно оглушают по голове чем-то тяжёлым. Он, как кукла на ниточках, выбредает из палатки, старается не попадаться отцу на глаза — а проще говоря, не знает, как в эти самые глаза теперь смотреть. Ему кажется, что хуже и быть не может. Ровно до утреннего выпуска новостей. Сияющий, как сытый кот, Правитель непривычно бодро вещает о том, как искренне рад всех видеть, а от его мерзкого белого пиджака с водолазкой рябит в глазах. Ворот водолазки закрывает шею полностью. Если думаешь, что все удары уже получены — значит, судьба приберегает самый подлый под конец. Страшная догадка раздавливает Бродягу, будто муравья. И как он раньше не понимал?!.. Он бежит, ломясь сквозь чащу как дикий зверь — не куда-то, не от кого-то, а просто потому что тело требует движения. Иначе руки начнёт трясти, а в голове обязательно перемкнёт какой-то винтик, после которого, естественно, случится взрыв. А ещё — Бродяга точно знает, что теперь он попросту не сможет видеть Барда и слышать этот мягкий, вкрадчивый голос. И скорее всего, никогда. Необходимо поговорить хоть с кем-нибудь разумным. Хотя бы просто выплеснуть обиду, злость, всю горечь немыслимого предательства. Хоть чуть-чуть понять, как жить дальше. Немного остыв, Бродяга вспоминает: судьба не так давно подкинула ему ещё один козырь. И он издевательски подмигивает хитрой гравировкой, белым блеском на чужом узком запястье. — Нет! — выкрикивает он вслух, рубя воздух ребром ладони — тот испуганно свистит. «Да», — решает он почти сразу же. Она… она… Бродяга глухо рычит горлом, зажмурившись и мирясь с этим осознанием, горчащим, но беспощадно честным: ничего не изменилось. Андромеда… Словом, кому и кем бы она ни приходилась, какие браслеты бы ни носила, — а дело её касается, как никого. Да и объявиться больше не перед кем. Ведь неподалёку от людного лагеря Бродяга чувствует себя потрясающе, смертельно одиноким. * * * Щелчок. Вспышка. Уже, наверное, в двухсотый раз. Дело у Лии определённо идёт из рук вон скверно: лицо «не держится», глаза слезятся, а руки словно закаменели и движутся как на шарнирах. — Нет-нет, это никуда не годится! Заново!.. Эней энергично взмахивает ладонью. Привычным жестом поправляет съехавшие очки. Он прав — сегодняшняя съёмка отвратительна. Хорошо, если в итоге наберётся с пяток удачных кадров. Командный тон Энея часто подбешивает Лию, но из этого можно добыть хоть какую-то энергию. А сегодня от него она чувствует себя вдвойне несчастной. До того, что хочется уйти в угол, спрятаться в домик из ладоней и сказать: «оставьте меня в покое». Икар не отвечает ни на звонки, ни на сообщения. Он попросту пропал со всех радаров. Из-за одних лишь крыльев, которыми он буквально бредит? Не может быть… А в последнее время у него появились новые привычки. Не смотреть под ноги. Слегка раскачиваться в такт, когда слышит музыку. Не сразу слышать вопросы, обращённые к нему, и отвечать словно в пустоту. Никаких её собственных манер, слов или жестов Икар не перенимал. Да полно, могут ли они быть у неё, с детства приученной быть идеальной до кончиков ногтей… На днях Лия пыталась вызвать Брута на откровенность. Может, он всё давно знает? Вероятнее всего, что у Икара появилась другая, а на неё он теперь и смотреть не хочет — после надежд, шумной помолвки, после всего, что случилось?.. Брут вслушивался в её наводящие вопросы очень внимательно. И когда Лия выпалила, наконец, свои подозрения напрямую в лицо, он впервые… промолчал. Но промолчал так красноречиво, с такой безжалостной усмешкой, спрятанной в уголке полных губ, с таким сочувствием — чёрт бы его подрал! — в светлых крапчатых глазах, что пол покачнулся, и пришлось уцепиться за его плечо. Чтобы не рухнуть с каблуков. Ах, Брут… Если бы Лия усомнилась хоть немного раньше, подумала о будущем, не шла бы так долго на поводу у СМИ и дорогих родственников… Может, всё сложилось бы иначе. А теперь поздно. — Да пошло оно всё, — тихо и яростно выдыхает Лия себе под нос. — Что, прости?.. — Эней растерянно застывает, не довернув софтбокс. Теперь свет не бьёт в глаза, и от этого странным образом легче. — Я считаю, съёмку лучше продолжить завтра. Или послезавтра, — заявляет она, пружинисто поднимаясь из кресла. Какого-то антуражного, под старину. — Не тот настрой, сам видишь. Не то всё. — Но… График… Хотя да, конечно, как скажешь, — Эней заметно теряется. Королева не желает красоваться — экстраординарный, в общем-то, случай… — Ты вообще себя хорошо чувствуешь? Я, может, потом позвоню? — Напишу. Я, — отрезает Лия. — Всё замечательно, Эней. Просто не хочется терять время впустую. В гримёрке, почему-то называемой «предбанник», она переобувается в кроссовки. Прогулка не помешает, особенно перед подобным визитом. — Поздно, — серьёзно говорит Правитель через сорок минут, — это, наверное, одно из самых гнусных слов. Потому что, произнося его, мы отказываем себе в праве распоряжаться собственной жизнью. Собственным, может быть, счастьем… В пользу этого самого эфемерного «поздно». Я говорю, может быть, слишком резко. Но лучше это понять сейчас, чем лет через эдак двадцать… И — нет, тогда тоже не будет поздно. Но таким, как мы, всегда опаснее упускать лишнее время. Лии упорно кажется, что в кабинете есть кто-то третий. К которому и относится это уверенное «мы». Ещё она замечает, что тяжёлая усталость Правителя, неизбежная в его облике в последнее время, куда-то улетучилась. — Простите… Каким — таким? — на всякий случай переспрашивает она. — Ну, влияющим на умы и сердца, если угодно, — чуть улыбается глава Полиса. — Потому что если такой человек сделает неверный выбор — это может быть исправимо, но расплачиваться придётся многим, очень многим людям… — Значит, и тут нужно стремиться быть идеальным для всех? — как можно сдержаннее спрашивает она. — Нет. Да это и невозможно, Лия. Мир идеальным долго не простоит, — Тесей медлит, словно не находит, что ещё сказать. — Нужно уметь слушать. Себя и друг друга. Уметь говорить друг с другом и пытаться хотя бы чуть-чуть понимать… Остальное уже не так важно. Лия не знает, что на это ответить. Как на всякие слова, после которых любые вопросы кажутся неуместной мелочью. Впервые за свою непогрешимую, выкроенную по чужим меркам жизнь она понимает — следующий её шаг будет самым неидеальным. Самым отвратительно неправильным — и неизбежно-сладко, до мурашек, своим. — Благодарю вас, Правитель, — Лия и сама слышит, как в её голос прорезается неподдельная, нетерпеливая радость. — Просто Тесей. И… будьте осторожны, Лия. Не стоит брать на себя чересчур много. — Я была осторожна всю свою жизнь, Тесей, — теперь её голос звенит булатной сталью, а глаза вспыхивают злым пламенем. — А про то, не слишком ли много я беру на себя… Знаете, никто до сих пор как-то не спрашивал. Но спасибо за совет. Я справлюсь. Она коротко, по-военному кивает и уходит по светлому коридору, почти паря над плитками кафеля. Она никогда ещё не была так уверена. * * * — Ого, — говорит Бродяга. — Не думал, что ты такие слова знаешь. — А я тебе что, принцесса? — мрачно парирует Андромеда. — Ну вообще-то, можно сказать, да… — Иди ты, — она протягивает ему бутылку с водой. — Загнанный весь… Как тебя вообще угораздило сюда заявиться? — По коду, — пожимает плечами Бродяга, рисуя что-то на запястье. — Я уже говорила, что ты псих? «Медный» квартал застроен тесно, как ущелье. — Есть в кого, — бросает он, сунув руки в карманы. — А я могла догадаться, — Андромеда вздыхает, вспомнив книжный шкаф. — Я же видела дневник, только там имени не было… Ну чего ты пришибленный-то такой, а? Отец всё-таки… Что у него, личной жизни быть не может? — Но не так же! — выкрикивает Бродяга с каким-то отчаянием, чуть не со слезами. — Я потом, когда Купол увидел, у меня аж в глазах побелело… Думал, всё, сейчас грохну кого-нибудь. Или себя. — Знаешь, Персей, у нас к этому проще относятся. — Проще! Ну и что!.. Ещё если бы его… — Бродяга беспомощно замолкает и сопит. Его губы движутся вхолостую, подбирая, видимо, приличное слово. — Ну тот, другой… не из Полиса был, я бы слова не сказал. — Зато я из Полиса, — язвительно напоминает Андромеда. — И мы сейчас, между прочим, под Куполом. — Ты не правишь им, — Бродяга упёрто мотает отросшими патлами. — И не ты выгнала нас когда-то на Пустоши. — Но Изгои ушли сами! — Так вас, значит, теперь учат? — Спроси у Барда, если не веришь, — разводит руками Андромеда, понимая: Бродяге просто нужно с кем-то поспорить. И, возможно, главный спор у него сейчас разгорается внутри. В ответ Бродяга улыбается горько-горько. — Я больше… — он осекается. — Я не знаю, когда смогу ещё что-нибудь у него спросить. Ну вот почему? Выходит, он мне врал всё это время? Отец, ага… Он и с Икаром этим носится, как с родным сыном… Кстати, Меди! Правда, что ли, он приёмыш? — Да, — Андромеда удивлена неожиданному вопросу. — Его родители строили Купол, когда здесь, говорят, вообще были одни развалины… Фонило тогда гораздо сильнее, чем сейчас. Вот и… Я, наверное, тоже из-за этого проболела всё детство… — Вот как, — крепко закусив губу, Бродяга кивает. Перехватывает у неё ключ, возится, отпирая зелёную дверь. — Он приёмыш, и я приёмыш… Ну конечно, чудес не бывает, я-то ни разу не гений… — Усевшись на маты и нахохлившись, он мигом делается каким-то маленьким. Сцепляет руки поверх колен, следит из-под бровей за столбом пылинок, взметнувшихся в луче. Андромеда садится рядом, обняв его со спины. — Может, как раз и хорошо, что ты не гений, — сердито говорит она. — Я, знаешь, всегда зубрёжкой брала, пока Икар обгонял меня на три круга… Может, мне гений нахрен не нужен. Под её касаниями Персей жмурится и слегка оттаивает. — М-м… А что тут написано? «Тут» располагается на её футболке. Ношеной, синей с белым. Андромеда слегка хмурится, вспоминая. — «Никто не терял меня». Странно, правда?.. — Значит, и я не потеряю, — Бродяга утыкается лицом прямо в надпись, в белые, слегка вытертые буквы. Словно бы меж двух холмов зарывается, стискивая пальцами её талию. Целует сквозь ткань. — Я же знал, — повторяет он как заклинание, в каком-то отчаянном забытье пытаясь убедить самого себя. — С самого начала знал. Что ты моя, моя, а не их всех! — он выбрасывает руку, указывая на задёрнутое окно. — Иначе ты бы не пришла на Пустоши! Не угадала бы, когда я тебя встречать побежал!.. Не… «Ты всё ещё сомневаешься». «Ты боишься, не предаёшь ли кого-то — или самого себя». «Боги, какой у тебя дурацкий кодекс чести». Ничего из этого Андромеда не произносит вслух. Может, потому что сейчас Бродяга пришёл именно к ней. Сам пришёл, словно больше никого у него не осталось. Слишком много всего в нём намешано. Умом явно не обижен — а рассуждает порой, как капризный шестилетний ребёнок. К девятнадцати годам пережил столько, что человеку втрое старше хватило бы с горой — а всё время пытается что-то доказать… Кому? Зачем? В этом он, кстати, похож на неё. Персей — теперь Персей — взглядом указывает на красные, нагретые от солнца маты. Вопросительно поднимает глаза. И удерживает её в кольце рук, пожалуй, чересчур осторожно — так, что легко вывернуться без усилий. Это отчего-то злит. Непритёртые, неравные… Из противоположных миров. Ни одна шероховатость не ляжет в чужую отметину, как родная, плотно и крепко. Андромеда до боли сжимает его подбородок — щетина покалывает пальцы. Долго смотрит в темнеющие, запавшие глаза. — Не бойся, — отрывисто говорит она, так близко, что слова почти перетекают в чужие губы, минуя слух. — Я не такая хрустальная, как ты думаешь. — А я и никогда так не думал, — выдыхает Персей, прижимая обе её руки к мягко пружинящей поверхности. — Следов только не оставь. — Л-ладно… Но вот тут ведь… можно?.. Если постараться, нарисованные звёзды на потолке можно вообразить настоящими. Сейчас, честно говоря, лучше и не смотреть на них — не то непременно начнёшь размышлять о чешуйках облетевшей краски. А все мысли хочется выбить из головы. Когда они нехотя расплетают объятие, вышедшее поспешным и жадным, как драка, — обнаруживают, что даже не раздевались полностью. Точно ожидали вторжения. Удовольствие, хоть и обоюдное, вышло коротким, смазанным, как тускло высеченная искра — а мышцы гудят. Значит, именно то, что было нужно обоим. — Меди… А как тебе вообще повезло на это место? — Отец когда-то ключ отдал. Сказал, делай что хочешь, только бардак потом не забудь разгрести. При упоминании отца Бродяга мрачнеет. Не ко времени. — Всё равно однажды кто-нибудь про нас узнает. Как про Икара с Музой. И не только… — И что? — Бродяга приподнимается. — Запретят? Браслет нацепят? Или уж пристрелят сразу, для верности?.. — Тебе-то ничего не будет, — Андромеда, будто холодную волну, пережидает осознание: бегать друг к другу в гости, действительно, долго не получится. — Я сейчас смотрю на Икара, на Лию и думаю: мне бы не пришлось вот так же, как он… Разрываться. — Зачем? — Бродяга тревожно поводит ноздрями, голыми плечами, всем телом. — По мне, ты на него не похожа совсем… — Ну… Представь, если бы меня с кем-нибудь помолвили. — Да ну! — возмущённо отмахивается он. — Силком, что ли?! — А думаешь, Икара тоже просто взяли и поставили перед фактом?.. Когда они с Музой познакомились, Брут потом от него месяца два не отходил. Всё обрабатывал, боялся, что помолвка сорвётся. То-сё, долг, репутация, порядочность, скандал же будет… Вот Икар и болтается до сих пор туда-сюда — вроде хочет, чтобы никто не ушёл обиженным, а получается… да ты видел, как. — А ты-то при чём? Разве ты… разве тебя… — Бродяга на всякий случай крепко берёт её за руку. — Да мне отец в последние дни всё на Брута намекает. Вряд ли это случайность. Забавно, конечно. Он парень, вообще говоря, хороший, я его с детства знаю, но… Бродяга не бледнеет. Он страшновато покрывается неровными пятнами — белыми и тёмно-пунцовыми. Как от кипятка или какой-нибудь пакостной химии с давнишней войны. — Нет, — говорит он, и враз севший голос едва трогает губы. — Нет, Меди. — Голос шелестит без выражения. — Нет, скажи, что этого не будет!.. Так кричат птицы над пустошью. И люди над мёртвыми. — Я тебя не отдам, — вдруг говорит Бродяга совершенно спокойным, Персеевым голосом. «Вот увидишь». Этот шёпот, должно быть, уже мерещится. * * * — Он исчез, понимаешь?! Совсем. Не выходит на связь. Это Брут уже знает — и не хочет признаваться, что ему откровенно не по себе. Но за Икара не так страшно, как за Лию. В глазах у неё тлеет непривычный огонь какой-то отчаянной решимости. Они стоят на галерее Института, и зал жутковатым амфитеатром обрывается книзу. Букашки людей, кубики дорогого оборудования. — Знаешь, мне всегда казалось: на высоте страшнее смотреть не вниз, а вверх… — Лия судорожно вздыхает и отворачивается. — Понимать, что это ещё не вся высота. Что где-то есть потолок… А теперь думаю: может, и хорошо, что его нет? Вместо ответа Брут берёт её руку. Рассматривает. На безымянном пальце — тонкий вдавленный рубец от снятого кольца. Лия перехватывает его взгляд. Твёрдо кивает. — Я хотела вернуть. Сегодня же… Иначе это терзание не кончится никогда… Я не нашла его. Он… — Лицо Лии вдруг растягивается, беспомощно и по-детски, и она быстро закрывается ладонями. Брут молча прижимает её к себе, позволив уткнуться в плечо безупречно белого пиджака. Лия плачет, и кажется — тает какой-то застарелый лёд внутри. То, что принуждало её и к жёсткой, как доска, спине, и к улыбке, натянутой на острых булавках. К идеальности и выверенности. «Время выбирать», — почему-то отдаётся в голове. — Я боюсь, Брут. Что-то случится. Лия поднимает мокрое лицо — с длинных ресниц слетают мелкие тёплые брызги — и неловко скользит губами куда-то явно мимо цели. Не то в щёку, не то в подбородок. Губы у неё всё ещё прыгают, и настоящего поцелуя не выходит. Бруту ужасно хочется превратить его в настоящий. Но не сейчас, а хотя бы когда удастся немного её успокоить. Что-то случится… Ошибаешься, бесценная моя. Уже случилось. Во всяком случае, Брут понимает: он впервые безоговорочно капитулирует перед своими чувствами. — Пока я жив, с тобой ничего не случится, — говорит он поверх её головы, не выпуская из рук. — Обещаю. * * * Квадрат окна светится тускло-синим. Меди спит в странной, но красивой позе — подтянув к груди одно колено, выпростав ногу из-под пледа с другой стороны. Словно летит. Она сказала, что заночует здесь. Бродяга сидит рядом. Кожу спины от ночной прохлады уже пощипывают мурашки, футболка брошена в углу забытым комком. Он берёт себя за плечи, пытается растереть — не то чтобы согреться, не то просто расшевелить себя. В какой-то миг ужасно тянет нырнуть под одеяло, к Андромеде. Обнять её, тёплую, живую и, безусловно, ни в чём не виновную; повторить и принять все изгибы её тела собой. И, может быть, с облегчением вырубиться. Хотелось бы знать, что она чувствует со своей платиной? Снятся ли ей сны? А другим? А те, что намного ниже статусом, например, медные — они как существуют?.. Бродягу передёргивает. Нет. Не хотелось бы. Перед глазами плывут пробные полёты Музы неподалёку от лагеря, кое-какие объяснения Икара, подслушанные с наветренной стороны — спасибо за науку, браслетник… Хитро замаскированный схрон в овраге, где хранятся ещё некоторые ценные машинки. Семь цифр аварийного кода. Волчата, жаждущие показать наконец клыки всерьёз, по-настоящему. Мысли ворочаются неподъёмными камнями, и из них складывается решение. Неотвратимое. Тяжёлое, как стекающий в форму свинец. Может быть, провальное. Но кто способен это совершить, кроме него? Бродяга медленно поднимается, чувствуя весь огромный вес своей решимости. Наклонившись, поправляет плед на Андромеде, и этот невинный жест жжёт руки, как в последний раз. Что ж, наверное, даже отца можно простить. А вот некоторых… О, для кого-то очень скоро настанет время ответить. За Изгоев. За отца. За Меди. И вообще за всех, кто лишён права на выбор — да ещё к тому же приучен радоваться этому…