Дети Атланта

Нет, то, что чувствует Бродяга, нельзя назвать одиночеством. Одинок — это от слова один. А вовсе не от цифры ноль. А точно ли он сейчас что-то чувствует? Или в нём просто не осталось ничего, что можно глушить и подавлять? Забавно — словно издалека, но всё же пробивается такая мысль. Почему-то он думал, что эта штука будет тяжёлой и массивной, как какие-нибудь средневековые кандалы. Нот нет — узкая, отполированно-стальная, почти чёрная металлизированная полоса, плотно охватившая запястье. В конце концов, он сам позволил это на себя надеть, когда… узнал. Но что-то ведь было до? Он никогда прежде не видел отца в таком бешенстве. Ни разу. — …Где твоя голова была, щенок ты драный? Что, врага себе найти хотел? Босса победить, как в игре, да, недоумок?! Очки на Барде слегка съехали набок, в уголке рта кровь. Походя вразумлял кого-то ещё? Бродяга слишком ошеломлён от всего происходящего, чтобы уклоняться, старается только не подставлять уязвимые места под удары — отменно точные и больные. Это так не вяжется со всегдашним видом Барда-мудреца, «профессора», старого чудака, что у Бродяги мелькает мысль: похоже, о приёмном отце он и вправду не знал ничего… Очередная затрещина сшибает его на колени. — А это тебе за Тесея, гадёныш!.. — Остынь, Бард, у парня с головой не всё в порядке, — негромко советует Правитель. — Последнее выбьешь… Дроны и то гуманнее. Он улыбается коротко и мрачно, и лицо у него при этом откровенно сероватое. Повязка на плече немного намокает. Но терять сознание и тем более умирать он точно не собирается. Пальцы Бродяги саднят, ободранные в попытках распутать ремни злополучных крыльев. Потом их разрезали — и их, и одежду. — Где она? Куда её унесли? — яростно повторяет он. — Где Меди?.. Да, тогда в нём ещё тлел фитиль — шипя последними искрами, но горел и рвался к жизни… Пара заклеенных биоплёнкой царапин от осколков. Ни к чему — на Окраинах бывало и хуже. Перевязанный сгиб локтя, исчезающие ледяные иголки в голове. Жива — это он узнал так быстро, как только мог. Но теперь это, наверное, не значит ни-че-го. Кровью не платят. Бродяга снова вспоминает сказки Барда, вернее, слегка переложенную им на свой лад книгу какого-то старинного писателя. Муза слушала, подперев щеку ладонью, и иногда помешивала в котелке… Удивительно, теперь всплывают даже имена героев, и это больнее. Беспощаднее. «Никакой ты не Берен, дружище. И даже не тот чокнутый эльф, что в конце концов сдал город возлюбленной врагам». В Полисе дождь. Звучит как неудачная шутка, но капли действительно бьют по фасадам, падают с карнизов и скатываются по лицу. «А ещё там был чувак, который называл себя хозяином судьбы. И под это дело, кто бы думал, ухитрился просрать абсолютно всё». Тот, кто мог стать другом. Та, которая была сестрой, хоть и не по крови. Которую он всегда так стремился защитить… * * * Андромеда не видела Икара и Музу мёртвыми. Она всё ещё слегка хромает, к тому же кожу спины словно стянуло мыльной коркой, — но идёт на улицу. …Их нашли уже почти наутро, в центре, когда разгребали обломки Купола. Говорят, они держались за руки среди искорёженного металла и пластика крыльев. Говорят, их смерть наступила мгновенно, не успев дать времени ни на боль, ни на понимание. Сама Андромеда пролежала в больнице две недели. Говорят, она потеряла какое-то количество крови — не смертельное, но переливать пришлось. Поэтому первые дни после обрушения Купола она не застала. — …Железный браслет, — пугающим, не своим, каким-то скованным голосом подводит итог Лия. — Каждому. Пожизненно. Невооружённым глазом видно, как она измучена. Под глазами тёмные круги, ничуть не тронутые косметикой. Спала явно в одном из кабинетов Дома Правления, если вообще догадалась прилечь. У Брута половина лба заклеена биоплёнкой, а рукава когда-то белой рубашки закатаны. Брут хмурится. Он не любит опрометчивых выводов. — Мы не можем это сделать, — говорит он. — Решение должны принимать… обе стороны. — Обе? А как считает Тесей? — Он передаёт, что всё ещё против применения жёстких мер к кому-либо. И ещё… — Брут резко осекается. — Нет, это преждевременно, поэтому пока не будем. Лия внимательно смотрит исподлобья, о чём-то догадываясь, но кивает. — Кроме того, нужно обеспечить безопасность Изгоев. Да, я серьёзно, — добавляет он, предупредив негодующий возглас Лии. — Если мы будем ставить… или даже хотя бы позволять ставить клеймо террористов на всех жителях Окраин, — чего тогда вообще стоит вся наша хвалёная человечность? — Да. Деметра должна помочь. Она уже в курсе. — Другого я от неё и не ожидал, — Брут присаживается прямо на цоколь здания. — Титановая дама совершенно… Лия устало опускается рядом с ним. И через силу произносит: — Нам с тобой придётся взять на себя кое-что ещё. Брут осторожно поднимает бровь. — Мой… мой долг ему. Она наконец не выдерживает, закрывает лицо руками, и плечи её крупно вздрагивают. …Андромеда возвращается в настоящее. Приложение, связанное с браслетом, даёт о себе знать тихой вибрацией. «Аргус». Какая ирония. Много чего ещё не приходилось делать — например, следить за состоянием носителя другого браслета, и контролировать импульсы, когда необходимо… Это, кажется, назвали аккуратно — «шефством». Изобретение, лучше которого ничего не придумали — но, наверное, хорошо, что оно есть? Трудно сказать. Она бы не согласилась, если бы не пара обстоятельств. Андромеда знает, что Икар и Муза начали падать за несколько мгновений до взрыва — экспертиза подтвердила однозначно. Знает она и то, что Бродяга упрямо в это не верит. Интересно, где он сейчас шатается? «Аргус», деликатный волчий поводок, не отображает геолокацию. Остаётся надеяться на… на то же самое чутьё. Если оно проснётся. * * * — Я проиграл тебе, — негромко констатирует Бард. — Признаем уже это. — Не думаю, — машет рукой Тесей. — Скорее мы оба… доигрались. В своих любимых Шекспиров и Гомеров. Два старых идеалиста, по-другому не скажешь. Ни один из двоих не говорит об этом другому. Но и так заметно, что прошедшие две недели обоим прибавили седины. — «И поздний мир родни…» — Бард обрывает цитату, не доведя до конца. — Как там Меди? — Я ведь не так много знаю, — Тесей вздыхает. — Работает над своими проектами до изнеможения; говорит, разбирает то, что оставил Икар… А в целом — мается, я бы сказал. — Бродяга давно не появлялся в лагере. — Поверь, никто не держит его взаперти. Всё же не те времена… На браслет он согласился. Сам. — Это меня и пугает. Раньше он скорее отгрыз бы себе руку. — Разумеется, никто бы не смог его полностью оправдать. Но… — Всё правильно, Тес. Справедливо, так и должно быть. — Но он считает себя виновным не в каком-то лёгком ранении какого-то там Правителя, — Тесей выразительно поводит плечом, — а в двух смертях. — Думаешь, он… наказывает себя? — Знаешь, Бард, — Тесей встаёт и некоторое время молча меряет комнату широкими шагами. — Если бы экспертиза и подтвердила, что падения не было и всему виной взрыв — я бы подставил цифры, факты… да что угодно, чёрт возьми. Никто не заслуживает жить в двадцать лет с таким грузом на совести. «Жить двадцать лет…» — почему-то слышится Барду. Теперь настаёт его очередь молчать, раздумывая над словами Тесея. — Они, что ли, правда всё это время бегали друг к другу? — Истинная правда, Тес, — в голос Барда прорывается неожиданное лукавство. — Но врать не буду, не знал, что у них зайдёт так далеко… — Как ей вообще пришло в голову? — Видишь ли, твоя Меди — натура деятельная… И к тому же явно пошла в тебя. (Шутит Бард или говорит всерьёз?) Понимаешь, ей всё время нужно с кем-то бороться. И вот мне теперь кажется, если дать этим двоим бороться исключительно друг с другом — никто больше не пострадает. — Учти, это пресловутое «шефство» — вообще идея Брута, — слегка морщится Тесей. — Есть такой парень из золотых. Толковый, но иногда чересчур новаторствует… — Брут? — Бард незаметным, но крайне ехидным жестом поправляет очки. — Любопытное имя… И какова вероятность, что этот малый спихнёт-таки тебя с цезарского престола? — Я бы сказал — флаг ему в руки. Не знаю, может, и рано, но… Кстати, что там поделывает Артур, у тебя в лагере? Бард долго молчит, его лицо отражает какую-то внутреннюю борьбу. Внезапно он улыбается широко и открыто — похоже, впервые за эти недели. И кивает. — Намёк понят. — Бард… — Тесей не находит, что сказать. И не особенно верит догадке. — Серьёзно? — Замётано, Тес. Давно пора, мы же не эти детишки с их любовью, бессмысленной и беспощадной… Одно условие, идёт? — Не томи, старый иезуит! — Никакого браслета. Даже платинового. — Думаю, браслеты теперь усовершенствуют, — он успокоенно откидывается на спинку дивана. — Сделают полегче, или там что… Но ты, само собой, как скажешь. — А Купол? — Восстановится, — Тесей выдерживает паузу. Лишь для того, чтобы крепко обнять Барда. — Может быть, и не только он… * * * — А теперь я скажу тебе, что произошло на самом деле. Хорошо? Лицо Бродяги, против обыкновения, не выразительнее серого камня. Но он кивает — и это хороший признак. — Их замкнуло друг на друге. Две пары крыльев. Непредвиденная реакция сенсоров, ошибка в расчётах… И больше ничего. Совсем ничего, слышишь? Они ведь до тех пор ни разу не летали вдвоём. Бродяга находит силы поднять на неё глаза. Но держится всё ещё на расстоянии тени. — И ушли они мгновенно и легко. Разбиться о землю или о дома было бы куда страшнее… (Импульсы поступают. Ровно и размеренно, как метроном.) — А ты? — неожиданно спрашивает Бродяга, с какой-то отчаянной, затаённой жадностью. Забывшись, протягивает руку — и отдёргивает, как от огня. — Скажи, ты… успела понять? Когда летела в стекло? Андромеда пытается вызвать в памяти секунду до темноты. — Нет, — честно отвечает она. — Кажется, нет. Я даже удара толком не помню… Сразу — ничего. Потом будто время перемотали — и сразу палата… И представляешь — нос чешется, а обе руки в каких-то проводах… Бродяга изображает попытку смеха. Получается не очень достоверно и довольно жалко. — И даже ты из-за меня… — он длинно, судорожно вздыхает. — Вон, чуть не убилась нахер… — Просто мы оба хотели справедливости, Персей. А вместо него получилось милосердие. Уж какое есть. Но лучше так, чем вообще без него… — «Милосердие», ага… Вот Муза, — говорит Персей дрогнувшим голосом. — Она же была такая красивая… Такая! А я, я не видел её… потом… вдруг… — Лия видела, — шепчет Андромеда. — Сказала — как живая… (Дисплей спрятан под рукой. Импульсы понемногу замедляются, делаются реже.) — Если бы я узнал, что и ты, — Персей по-прежнему не договаривает окончания фраз. — Я бы точно… — Он чиркает себя пальцем по горлу. — Это не нужно никому, Персей. — А что тогда нужно? Что?! — Перестать бояться меня. Это главное. Потому что я тоже, представь, не хочу тебя потерять. — Она осторожно скидывает ремень сумки с плеча, ерошит медные волосы. — Ну и, само собой, помогать разгребать последствия. Но это уже детали. — Я и разгребаю, — бурчит Бродяга, отвлёкшись от расчёсывания ран. — Свихнуться, правда, можно с этими железяками… И я сейчас не про браслет. Скажи лучше, почему? — Он, как часто бывает, круто меняет тему. — Почему ты не бежишь от меня? Почему даже по морде мне не врежешь — ты можешь, я знаю?! Зачем ты опять пошла со мной в лес? — Потому что это ты показал мне его. И себя. Потому что я всегда знала, что, кроме Персея, есть ещё и Бродяга, — так неужели теперь буду трусливо это отрицать? Ты дал мне понять, что мир не ограничен Полисом. А мы — браслетами. — Понять? Такой ценой? Андромеда долго смотрит на него. И, чуть отвернувшись, заводит руки за спину. — Вот вся цена, Персей. Как говорится, пламя всегда оставляет… свой след. Смешно, о чём тут жалеть?.. (Импульсы на нуле.) Персей смотрит на два огромных, неровных — правый длиннее левого — едва зарубцевавшихся шрама. Один заканчивается на боку. На повторный взгляд их становится больше, но эти два выделяются среди них вызывающе и страшно. Как от вырванных с мясом крыльев. Кожа там, где не задета, — белая и нежная. Совсем как раньше. Бродяга падает на колени. Утыкается в жёсткие края лбом и глухо воет, впервые за две недели, захлёбываясь неожиданными целительными слезами. * * * Недели превращаются в месяцы. Нежность, разрывавшая изнутри одинокими ночами, невыразимая и невыносимая, никуда не девается. И всегдашняя усмешка на губах — подходящий щит, чтобы скрыть горькие, отчаянные раздумья, сопряжённые с этой нежностью. Снова и снова выражать её через язык тела — чтобы хоть отчасти рассказать, как это бывает. Когда лагерь спокоен и нет никаких дел, в которые можно убежать и спрятаться от себя и своих мыслей. Например, о широкой, способной прикрыть от всего спине. Или длинных, почти хиппарских волосах, в которые так удобно запускать руку… Бард надеется, что Тесей не заметит намертво впаянной в глаза двадцатилетней печали. Которая, как он боится, вряд ли покинет его насовсем. В доме на границе Купола, — он неприметен, но его причудливое расположение притягивает иные взгляды, — жизнь идёт своим чередом. И во многом — определённо лучше, чем раньше. Несмотря на разницу взглядов, жестов и привычек; на неправильно (опять!) лежащую губку у раковины; на банку с мотылём у двери; на музыку до глубокой ночи под открытым небом; на свежие белые рубашки каждый день и неизменный одеколон перед выходом… В молодости эти различия почему-то казались ужасно важными. Основополагающими. Теперь — наивными до смешного. Не всё, конечно, гладко. Например, Бард по привычке иногда, забывшись, ходит по дому в обуви — слишком крепка память о многих годах в лачугах. (Тесей вздыхает и молча запускает последнюю модель моющего робота-пылесоса.) Тем временем Купол восстанавливается по старым схемам. И совершенствуется. Некоторые разработки, оставленные Икаром, уже нашли применение — но над большинством в Институте пока ломают копья совершенно так же, как прежде. — Слушай, ты даже в эту шарашкину контору ходишь, как на вип-приёмы, — не удерживается однажды Бард, встречая Тесея вечером. — Мда? — невозмутимо парирует тот. — А кто вчера в ресторане ел курицу руками? — Публику не мешает время от времени эпатировать, дорогой! Уж кому, как не тебе, это известно… — Но цитировать при этом «Илиаду»? — Просвещаю народ. Всё, понял-понял, значит, следующие выходные за мной, — Бард улыбается хищно и предвкушающе. — Пора вспомнить юность, будет тебе полевая романтика во всей, так сказать, красе… — То есть звёзды, комары и лопухи? — Именно. И никаких камер. — Отлично. То, что надо. «Умная» панель запирает дверь, и Бард аккуратно убирает карточку в нагрудный карман. Браслета он, разумеется, так и не принял — но этот спецпропуск Брут лично сделал для него. — А ты всё тот же гордец. Что ж, думаю, со временем Полис привыкнет и к тебе… — Куда он денется. О! Кстати, о тех, к кому он точно долго не привыкнет, — улыбка Барда сменяется деланно-скучающим выражением. — Наш юный падаван опять являлся с визитом. Под белым, можно сказать, флагом… И чего бы он, интересно, хотел? — Один приходил? — с каким-то странным выражением уточняет Тесей. — Как перст. Пытается, хм… вести переговоры. От уровня питекантропа уже отошёл, но сам понимаешь… …Впрочем, Бард находит эти беседы занимательными и поучительными. Тем более, что подойти прямо к предмету разговора Бродяге мешают въедливая совесть и застенчивость. Бард забавляется. Он, будто нарочно, то теряет нить речи и жалуется на мнимый склероз, то припоминает такие подробности, что Персей не знает, что и думать. Откровенно говоря, Бард не прочь поразвлечься, наблюдая за тщетным мыслительным процессом подопечного — и косноязычными попытками того вывести беседу на пристойный уровень. «Ничего-ничего, — хмыкает лис в очках, с приходом Тесея парой слов выпроваживая молодого бойца за дверь, — ещё недельку-другую, и можно будет выпускать тебя на местный раут. Провалишься ты там несомненно, дипломат из тебя не ахти, — однако хотя бы азы искусства риторики постигнешь. И не посрамишь если не меня — куда там! — то хотя бы юную леди…» — …Ну как? Произошло очередное выступление в цирке? — Ага. Дрессировка, блин, волков. Меди, идём в следующий раз со мной, и гори оно всё! — …А я-то думал, вы ещё полгода ждать будете, дети мои. — То есть это теперь называется — ждать?.. — Эй, эй, ты чего, браслетница! Соответствуй! — Я старый сумасшедший с пустошей, барышня, ничего не знаю… — …Пребывающий в любви — пребывает в доме. И дом — в нём. — Да, Бард. Воистину так.