***
Через неделю с Тилике сняли бинты и показали ему его лицо. Парень не мог смотреть на себя без жалости. Шрамы расползались по правой стороне лица чуть выше брови, задевая нос и верхнюю губу, переходили на шею и заканчивались у груди. Да уж, такое себе напоминание о войне. И уж наградой это точно не назовешь. На руку он даже смотреть не хотел, однако пришлось. У него не было двух пальцев — мизинца и безымянного. Нужно найти Йенса и спросить, куда их, теперь никому не нужных, повезут. Обойдя немало коридоров и палат, он всё же нашел нужную, и, заглянув туда, увидел спящего командира. Он похудел и потерял один глаз — так сказала медсестра, которая перевязывала его. — Командир, здравствуйте, — Тилике тихо вошел в палату и сел на кровать. — Тилике… здравствуй. Как ты? — командир взглянул на него. — Неплохо, но могло быть и лучше. У меня шрамы на половину лица и двух пальцев нет, — парень показал, каких. — Да, досталось тебе. У меня… — он показывает перевязь на глазу. — И пальцы ничего не чувствуют. — Скажите, командир, врач говорит мне, что нас скоро отправят в Берлин, это правда? И что мы там будем делать? — Да, это правда. Послезавтра уезжаем на поезде вместе с другими. Я не знаю, что с нами будут делать и можно ли вообще с нами что-то делать. Мы живые и можем ходить, но сломанные и починить нас вряд ли получится. Возможно, меня отправят в запас или вообще выпрут, тебя, может, тоже. Как видишь, мы стали теми элементами человеческого общества, которые не принято показывать и которые не сильно вписываются в идеалы, которые люди сами себе построили. — Да, вы правы. Я не буду сильно вас грузить, пойду, — Тилике улыбнулся и оставил командира отдыхать. Он чувствовал себя потерянным. Он живой, но внутри поделен на меленькие кусочки. И собрать их воедино невозможно.***
И снова поезд, и снова этот пейзаж за окном, дающий надежды на перемены. Тилике вспоминал, как в 1939 он так же ехал и был исполнен надежд и мечтаний, что приедет к Хильде с кучей побед и наград, а теперь, захочет ли она видеть его таким? Искалеченным и в шрамах. Хотя, может, так любовь и проверяется? — Ты чего загрустил? — Йенс, сидевший напротив него, пытался поднять им обоим настроение, хотя выходило у него это плохо. Но это лучше, чем ничего. В вагоне полно таких же, как они и ещё хуже — без рук, ног, с перевязанными головами и многими другими ранениями. — Я не загрустил, просто смотрю на этих солдат и понимаю, что они в этой войне заплатили своей плотью и кровью. А ещё вспоминаю Эриса, Эриха, Альфреда и многих других. Ради чего они умерли? Ради нации, которая, будучи униженной в первой мировой, захотела власти? Для них мы все пешки и всего лишь расходный материал. Я понимаю, что нами нагло манипулируют, но сделать мы ничего не можем. — Ты слишком молод, чтобы о таких вещах говорить. Я знаю, что твоя мечта приехать с медалями и при звании не сбылась, да и ты не так всё себе представлял, но мой тебе совет — никогда ничего не загадывай наперед. Никогда. Ни бой, ни любовь, ни жизнь. Просто доверься судьбе и пусть она ведет тебя своей дорогой. Дай ей показать именно твой путь. Не чей-нибудь, а именно твой. И тогда ты придёшь к тому, что люди называют счастьем. — А если моя жизнь оборвётся, как жизнь Альфреда или Эриха? — Тилике смотрел с беспокойством. — У них она и оборвалась, потому что они не шли по дороге, которая предназначена им, как и все мы. Но тебе она дала шанс пойти в другом направлении. Да, наше общество постоянно должно прогибаться под желания придурка, который руководит нами, но именно в этом наше безумство, мы выбираем его, а позже, когда он начинает руководить, мы жалуемся и сетуем, что всё не так и всё нам не нравится. Мы, люди, странные существа. Мы хотим жить вечно, но вести здоровый образ жизни не хотим. Мы хотим любить, но при этом не понимаем, что любовь — это не страдания, а тихое и маленькое чувство, которое, если поймешь и распознаешь, то сможешь разжечь его словно костер, согревающий тебя в холодные ночи. Мы хотим жить счастливо, но постоянно ставим себя в рамки, которые через время нас самих и душат. Мы придумали идеалы, но не дотягиваемся до них. Мы все хотим быть личностями, но не понимаем, что плата за это — одиночество. Мы слишком непостоянные существа. — И все же, что нас ждет в Берлине? Гибель или еще один шанс? — Жизнь, подбросив жребий, решит за нас, не торопи ее, посмотри на луга, — и оба, обернувшись, смотрят в тишине. — Можно вопрос? — Тилике сказал это тихо-тихо, боясь, что переступит ту невидимую черту между личным и общим. — Какой? — Йенс был заинтересован. По правде говоря, он рад, что едет не один, что одиночество и пустота внутри него постепенно испаряются. — Скажите, а вы любили? — этот вопрос застал мужчину врасплох, однако он знал, что рано или поздно ему придется на него ответить, поэтому, набрав в грудь воздуха, он принялся рассказывать о Маше и о их любви. Он рассказывал обо всём от души, ничего не тая, да и зачем? Кому Тилике сможет всё это рассказать? Этот разговор останется между ними и он, будучи в глубокой немецкой деревушке, сидя на пороге небольшого дома, будет вспоминать всё, что он успел пережить, и глядеть на фотографии со свадьбы Августа и Шарлотты, когда он еще счастлив, на фотографию их отряда и дивизии, где они всё ещё не покалечены жизнью. По окончании рассказа, Йенсу стало легче. Он отпустил всё, что держал в себе. Тилике был этому рад. В это время они подъезжали к Берлину. Йенс попрощался с Тилике, который отправился к медикам, как и все раненые. Йенс же, после долгих уговоров, смог выпросить у врачей встретиться с ними вечером, а пока он намеревался сходить в рейхстаг к Августу и попросить того о помощи. Он не знал, как друг отнесется к их встрече, они не виделись с 1939 года, когда тот провожал его. Ему пришлось ждать довольно долго, прежде чем его секретарь пригласила его в кабинет. На первый взгляд Август был завален бумагами, он не переставал говорить по телефону и гневно отдавать приказы. Йенс, тихо присев на стул, стал ждать, и только через пять минут друг заметил его и отложил телефон. — Мой старый друг, — Август улыбнулся, было видно, как измотала его работа. — Что ты хотел? — Я только что с восточного фронта и, как видишь, не в самом лучшем состоянии, — Йенс показал на свои бинты. — Да, я вижу. Слышал, что у вас произошло… Наступление русских, к которому вы не были готовы. — К сожалению, да. И это мягко сказано. Скоро 1942 год, а из нашей команды уцелел только я и один парень, Тилике. Я знаю, что прошу слишком много, но я хотел бы уйти в отставку. И попросить тебя занять немного денег. — Йенс, я смотрю на тебя и все не понимаю, как? Как так? Зачем тебе нужна была эта война? Ты мог построить карьеру где угодно. Почему выбрал этот путь? И не говори, что завидуешь мне. Мы совершенно разные, хоть чем-то и похожи. — Я был молод и глуп и, по правде говоря, хотел иметь награды и уважение, как у тебя. — Ты ведь знаешь, что вы с этим мальчишкой получите награды и звания? — Август в своей манере вскинул бровь. — Теперь уже да. Я хотел попросить тебя, чтобы ты попридержал его тут и не отправлял его на передовую после выздоровления. Я знаю, что у тебя много связей, может, он станет чьим-то адъютантом. Прошу, Август, по старой дружбе. Он не выдержит и сломается окончательно. Ему всего двадцать. Зачем отправлять его на смерть? — Ладно, я подумаю, кому нужен помощник. Я дам тебе денег. Но ответь, ты ведь не просто так решил сложить оружие? Ты всегда был за войну и первый из нас троих с Рудольфом рвался на нее. Почему сейчас пасуешь? — Август закурил. — Я влюбился в девушку из одной русской деревни. Она умерла, и с того момента я понял, что не хочу больше в этом участвовать. Я уеду далеко и не вернусь в Берлин и к службе, хоть и буду при звании обер-лейтенанта, о котором так мечтал. — Ладно, иди долечивайся. И береги себя, — они встали, пожали друг другу руки и Йенс уже направился в сторону выхода. — Ты, кстати, знаешь, что Альфред погиб? — Йенс обернулся. — Знаю, его жена Иоанна с самого утра оборвала все трубки мне и Шарлотте. Думаю, она сейчас придёт. Сам скажешь ей? Я не могу, у меня и так голова от всего болит. — Хорошо, — Йенс выходит и встречает в холле Иоанну, которая со всех ног несется к Августу. Но, увидев Йенса, берет его за плечи и начинает задавать один и тот же вопрос. — Это правда, что он погиб? — голос ее хрипловатый, а глаза красные. Йенс отвечает, что это правда, девушка начинает громко плакать. Вокруг неё собираются люди, а Йенс в удачный момент спокойно уходит. Он выходит на улицу и, посмотрев последний раз на здание, управлявшее их жизнями, идет прочь от этого места и от этой судьбы.