Космическая пыль

Джабба радостно нянчился со спасенным сыном Роттой; надо сказать, зрелище это было премерзкое, особенно когда хаттенок устроился спать в сумке у него на животе. Но Оби-Ван не был бы Переговорщиком, если бы хоть одна мышца лица выдала его настоящие эмоции. Когда хатт наконец заговорил, Кеноби лишь медленно выдохнул, чтобы не чувствовать вонь его дыхания. — Джабба выражает благодарность Ордену джедаев, вылечивших и спасших его сына от вероломных ситхов. Он согласен открыть свои гиперпространственные магистрали для прохода кораблей Республики, — перевел протокольный дроид. Оби-Ван поклонился — не слишком низко, но достаточно, чтобы не задеть достоинство хатта. Довольно хмыкнув, Джабба сделал знак стоявшему подле него уродливому тви’леку. Затем устремил на джедая полусонный взгляд из-под тяжелых век, гудя, как ветер в шахтах, ведущих в Нижние уровни Корусканта. — В знак дружбы и уважения Джабба также просит вас принять дар, — ровным голосом отозвался переводчик. «С чего вдруг такая щедрость?» — удивленно подумал Кеноби, невольно приподнимая брови, — «Боится ситхов, или подарок с двойным дном?». Хатт хлопнул в ладоши, и рассевшиеся там и сям викуэи наконец опустили направленные на джедая винтовки, с любопытством всматриваясь в полутемный альков позади могучего хвоста хатта. Около Джаббы появился стройный загорелый юноша лет двадцати. Не нужно было ошейника или оков на изящных запястьях, чтобы понять, что он раб. Затравленный взгляд, брошенный на хозяина-хатта из-под выгоревших до желтизны волнистых прядей, говорил сам за себя. Джабба притянул парня к себе за талию, что-то тараторя ему на ухо. Оби-Ван изумленно погладил бороду — таких ласковых, воркующих звуков из уст хаттов он в жизни не слышал. Выслушав хозяина, раб осторожно, недоверчиво уставился на Кеноби. Джедай поймал его лазоревый взгляд и до странного смешался в чувствах — юноша был красив и свеж, как дикий пустынный цветок. — От сердца отрываю. Жемчужина моей коллекции, — сентиментально вздохнул дроид. В руках парня не наблюдалось ничего, что тот мог бы преподнести Оби-Вану. Кроме себя самого, конечно же. Неприятный холодок прошил мастера промеж лопаток. Он размышлял над тем, как бы покорректнее отказаться, с языка Переговорщика уже практически сорвалось заветное «Джедаи — не рабовладельцы», как Джабба, видя замешательство Кеноби, пробулькал на общегале: — Станцуй для нашего дорогого гостя, Энакин. «Энакин», — в душе джедая что-то перевернулось, — «Какое редкое и прекрасное имя». Хатт начал хлопать в ладоши; отложив винтовки, викуэи с энтузиазмом подключились к нему, ритмично ударяя своими сухими дланями друг о друга. Под эту «музыку» юноша выплыл в центр зала, будто лебедь. На его ногах развевались полупрозрачные шаровары цвета морской волны, пояс был увешан бронзиумовыми колокольцами. Хрустально позванивая и перебирая босыми ступнями, Энакин кружил вокруг Кеноби, почти не поднимая пыли, легкий, пластичный и манящий. «Я не должен любоваться им,» — одернул себя Кеноби, с трудом отрывая глаза от золотых колечек с крошечными бубенчиками, вдетых в его аккуратные темные соски. Но совсем не смотреть на танцора было просто невозможно. Энакин извивался, как гнущееся под ураганным ветром молодое деревце, а его пальцы были крыльями экзотических птиц, порхающих с ветки на ветку. Волны, зарождающиеся в глубине бедер юноши, перекидывались на поясницу и обнаженную грудь, медленно перекатывались по рукам, точно полоскалась праздничная ленточка, оброненная в бурную реку. Прикрыв глаза, с виду равнодушный и покорный, он то и дело касался Кеноби горячими пальцами, волнуя в большей степени, чем мастеру того хотелось бы. Это было отвратительно и завораживающе одновременно. Устав хлопать, Джабба махнул своим прихвостням, и те принялись аплодировать все быстрее и быстрее, подстегивая Энакина ускорить танец. Юноша словно страдал от спайсовой ломки: то падал на колени, то резко вставал и вытягивался гудящей струной; руки рисовали изломанные углы, а волосы облаком подлетали в знойный воздух. Тонкий запах его пота и солнцезащитного масла пробился сквозь удушливое зловоние хатта, заставляя сердце Кеноби биться чаще. Вскоре хор хлопков стал таким мощным, что от него вибрировали челюсти, и было в этом, равно как и в порывистом, страстном танце молодого раба, нечто инстинктивное и древнее, поднимающее глубоко-глубоко запрятанные низменные и неприемлемые чувства джедая. Оби-Ван уже намеревался потребовать прекратить это безумие и будь что будет, как Энакин оказался совсем рядом и, под хохот Джаббы и вульгарный свист викуэев, поцеловал его. «Я узнал тебя,» — коснулся Кеноби расплавленный жар чужого сознания, — «У тебя все те же чудесные добрые глаза». Оби-Ван сделал долгий, судорожный вдох, когда юноша чуть отстранился, прожигая его ярким, точно горящая плазма взглядом. Кеноби едва не опустился на пол, ощущая себя контуженным: в голову горячей, как пролитые за двадцать лет слезы болью вливались чужие образы и чувства — обрывки разговоров на сай-бисти и других торговых языках, саднящая от грубо обработанного металла шея, надоедливая мошкара, посчитавшая его гниющим на солнцах трупом. Гневная обида на покинувшую его так рано мать и на предателя-Уотто, задолжавшего хатту огромные деньги. Участливый незнакомец и три глотка теплой воды со странным, нездешним вкусом, вероятно, спасшие ему жизнь. Владельцы сменялись пестрым ковром; кто-то был жесток, кто-то был почти добр с ним, но все они оставались хозяевами так или иначе, теми, кто ставит себя выше его, лучше его, этого гордого куска мяса. Гордость ломали, на нее наступали — словом, делом, неприятными, ненужными прикосновениями, от которых хотелось кричать, пока кровь не пойдет из горла. В итоге по иронии судьбы он оказался в руках у того, кому проиграл свой бизнес его первый хозяин-тойдарианец — у Джаббы. Здесь среди рабынь и рабов у него были друзья, но все они так или иначе исчезали, и никто не отвечал на вопросы Энакина, пока он сам не увидел, как выносят из покоев хатта раздавленное, покрытое слизью и кровью тело его подруги Тавни, тви’леки, научившей его танцевать. Энакин плакал и горевал, со страхом поджидая своей очереди стать одноразовой игрушкой для Джаббы, но, очевидно, слизняк проникся к нему какими-то чувствами, раз решил отдать джедаю — несомненно порядочному и справедливому хозяину для любимого раба. «Забери меня отсюда,» — звали влажные от подступивших слез глаза, — «Бежать бессмысленно, вокруг Дюнное море на много миль. Сила не берет хатта». «Я не могу,» — с состраданием ответил Оби-Ван, — «Это противоречит принципам Ордена». «Тогда я освобожусь иначе,» — в разуме Кеноби возник образ кусочка стекла, вспарывающего нежную кожу. Испугавшись, Оби-Ван взял подрагивающие руки юноши в свои, накрывая ладонью его запястья. «Пойдем со мной. Быть может, Совет согласится определить тебя в аграрный корпус,» — сдался Переговорщик и посмотрел на пристально взирающего на них Джаббу. Энакин будто в приступе страсти прильнул к мастеру всем телом, на самом деле пряча слезы в вороте его туники. «Я обязан тебе жизнью, господин, и отдаюсь в твои руки». Кеноби сдержанно выдохнул, не решившись отстранить ищущего защиты юношу от себя. — Я принимаю твой дар с благодарностью, о великий жирный хатт, да проживешь ты еще сотни лет и наберешь пару тонн веса. Джабба благосклонно прикрыл веками оранжевые глазища: — Будь ласков с ним, джедай, — перевел напутствие дроид.