Космическая пыль

— Как посмел ты помешать мне убить это ничтожество? — голос Дуку звенел, как морозная хотская ночь. Квай-Гон Джинн не то гордо, не то упрямо воздел подбородок. Невидяще взирая на своего учителя, он надеялся, что моросящий дождик скроет предательские слезы — для Дуку они стали бы очередным свидетельством его слабости, преступной мягкости, неспособности принимать непопулярные решения. — Мне казалось это правильным, мастер, — Квай-Гон стоял на своем, хотя и знал цену своего неповиновения. Длань учителя взметнулась, пальцы подрагивали от еле сдерживаемого гнева. Квай-Гон скреб пятками по коре дерева, пытаясь найти опору, теряя воздух. Сила жалила, сжимала его ноющие ребра, как стальной обод. — Я спрашивал твое мнение, падаван? — прошипел джедай. — Нет, мастер, — мямлил Джинн, внутренне ломаясь в тысячный раз, — Прошу прощения. Дуку отпустил его, и он рухнул бы на сырую черную почву, как мешок с дерьмом, если бы не мягкие руки, вдруг распростершиеся между небом и землей. *** — Ты ненавидишь меня? — задает вопрос Дуку, как бы извиняясь за то, что делает. Квай-Гону приходится разомкнуть трепещущие от удовольствия веки и встретиться взглядом с полярной ночью напротив. — Нет, мастер, — искренне. У Дуку спотыкается дыхание, его бедра останавливаются на миг, на минуту, на вечность. Внутри скользко и хорошо. Джинну хочется еще, хочется скулить, требовать, но он терпит до потери сознания. — Не понимаю, как у меня получилось воспитать такое золото, как ты, — надтреснуто произносит мужчина и продолжает сводить юношу с ума, своей сутью вытесняя из души, из тела нечто болезненное, горькое, прогорклое. Квай-Гон Джинн хотел быть выеденным изнутри, опустошенным. Почему-то это казалось ему свободой — свободой без возможности выбирать. Он всхлипывает, сжимаясь от ожидаемой строгости учителя — слезы в их тандеме были под запретом. Однако Дуку бережно собирает их губами с мокрого, раскрасневшегося лица. — Я люблю тебя. Квай-Гон зажмуривается, не желая слышать это, чувствуя, как в обернутом одеялами и смирительными рубашками сердце все-таки разбивается что-то с оглушительным треском. Ощущая длинные, с забившейся кровью под ногти пальцы на собственных, кошмарно потных бедрах, насаживающие до крика, рвущего пересохшее горло. — Да, мой мальчик, — теперь лицом вниз, синея от нехватки воздуха, с еще теплым семенем, текущим по дрожащим ногам, — Вот так, умница, отдайся мне… Джинн кашляет, рыбой хватает воздух, когда аристократические пальцы наконец разжимаются. Кашляет и кончает под себя, утопая в некой странной смеси эйфории и отчаяния. Мастер, несмотря на внешнюю прихотливую брезгливость, никогда не вытирает его. Квай-Гон еле дышит от того, как тонкие фаланги ныряют в него, снова и снова. — Это ты считаешь правильным? — хрипло спрашивает Дуку; Джинн тужится ему в ладонь с низким стоном. — Это вы скажите мне, мастер, — терять нечего. Губы лопаются от вонзенных в них клыков, на языке железо и крепкий, ядреный вкус Дуку, с ноткой золы и огня почему-то. — Мне по нраву, когда ты дерзишь, падаван, — промурлыкал джедай ему в рот, входя вновь и запрещая дышать, жить, принадлежать себе. Квай-Гон выгибается, растворяется в его руках; шаттл выбрасывает на орбиту Корусканта, гиперпространство схлопывается, щелкает его, как резинка, и душа дает течь. Он стонет, тонет в черных, словно сама Тьма, глазах.