Серебряные карпы

Холодно. Как же холодно. Холодно. Петр кутается в лоскутное одеяло, нелепо тараща глаза на стену перед собой, дыша в собственные кулаки. Бледный, выцветший, наполненный зеленым туманом, едва ли он может двигаться —только дышать, зябко приоткрывая рот. Вдох. Выдох. Ему кажется, что с губ вниз стекает яд, и Петр морщится, смотря на свои ладони. Они такие же белые, как и края простыни, как и пыльный подоконник, как и серебрящаяся в углах потолочных балок паутина. Как же холодно. Брат говорит, что с похмелья всегда тяжело. Еще брат говорит, что когда-нибудь выбьет из Петра всю дурь, и тот конечно же ему верит. Брат никогда не лжет, он — брат, вторая половина, искалеченный кусочек человека, в воспоминаниях прикуривающий от костра из обломков мебели, принадлежавшей прошлому хозяину мансарды. — Я не хочу о нем помнить, — ворчит, закатывая глаза, когда Петр наклоняется, чтобы поднять последнюю дощечку. — Я тоже, — шепчет Петр, послушно бросая ее в огонь, будто за руку ведомый. Вдох. Выдох. Он проваливается в зябкое небытие, не цепляясь больше за солнечный свет, и вдруг просыпается сидящим в собственной кровати и смотрящим на стену. С похмелья всегда тяжело, но почему с похмелья ему так холодно? Дрожь проламывает кости, по которым словно ножом водят, боль грызет жилы, вытягивая их из тела. Уродливые картины наблюдают за Петром неморгающими глазами, а потом тянутся руками, пытаясь коснуться его лба, измерить температуру. — Я пришел! — слышится снизу, и он снова очухивается, обнаруживая себя стоящим у окна и гладящим холодное стекло. — Я пришел, ты меня слышишь? Он гладит стекло. — Петя, твою мать! Он цепляется за гладкое стекло, покрытое изморосью. — Петя, сволочь, открой глаза! Стекло такое холодное, что Петр совсем не чувствует пальцев. — Петя! Что-то тянет его за руку, и окно становится не окном, а одеялом, а стена не стеной, а почему-то кроватью, и Петр кашляет, чувствуя, как яд течет по его губам. Лучший в мире яд, отравляющий воспоминания. Изумрудный твирин. Перепил он, что ли?.. вот и тряпка на голове какая-то, стянув ее вниз Стаматин морщится – мокрая, холодная, противная, невесть откуда взялась. — Я тебя когда-нибудь убью, — говорит ему кто-то его голосом в спину. — Клянусь, я тебя когда-нибудь убью. — У меня голова болит, — отвечает Петр шепотом, внезапно сраженный тем, что лоб его придавлен к постели, а пальцы дрожат, не в силах даже сжать тряпку — она валится радом, будто камень, и вдруг Петру кажется, что он плывет по Горхону лицом вниз, бросая ногти в серебряных карпов, про которых ему на похоронах Фархада рассказала когда-то кладбищенская девочка. А что за карпы-то? — Три бутылки. — У меня голова болит. — Три бутылки, Петр, и это только то, что я нашел у кровати. — Голова у меня болит. — А если я на кухню пойду? — Болит у меня голова. — Сволочь. — Ты? — Я, — голос смеется, но не так, неправильно, и тогда Петр понимает, что это не разговор с собой, это брат стоит позади, смотря на него сверху-вниз, пока он корчится придавленной камнем змеей, попавшей в силок птицей. — Я замерз, — шепчет, закрывая глаза. Знает, пока рядом близнец — река по колено, горны по плечи, а Многогранник вровень по росту — Андрей подсадит, поможет стать выше, и тогда на венец можно будет наступить, словно это не венец, а ступень, лестница в небо. Очередная уродливая лестница. Андрей кутает его в одеяло и пальто, злой и заботливый одновременно, и в тяжести его ладоней ощущается тяжелая пульсация, он хочет рвать ткань, выбрасывать ее из окон, орать во все горло, но вместо этого говорит спокойно, почти шепчет, и жжет спички, чтобы заварить чай, пока Петр послушно лежит, то вдыхая, то выдыхая свой изумрудный яд, пытаясь удержать и выплюнуть одновременно собственную душу. Он сдерживается. Брат приносит ему чай. Становится тепло.