Станция "Ночной бульвар"

***

И как же он его ненавидит. Всем сердцем ненавидит. За что? Да за всё плохое, что он вытворяет из года в год, не давая нормально жить, есть, думать и даже спать — Ахане вечно корпит над мобильником, как Васнецовская Алёнушка, ждёт, вертит ленту между пальцами и пытается уловить хоть что-нибудь, несмотря на то, что в личке пусто. Не считая непрекращающихся мемов от Чонбо и треков от Чоме, разумеется. Курейджи — редкостные обмудки, но обмудки честные, и это подкупает. Они гуляют втроём, втроём прыгают на собак, уматывая в область либо рано утром, либо на ночь глядя, заливают куски втроём, ездят на дачу к родителям этих придурков тоже втроём, а Ханма… Ханма появляется в их компании реже и реже, прямо как старая дряхлая кошка, уходящая умирать в вонючие подвалы подальше от посторонних глаз. Вальхалла Крю — это навсегда, говорил он раньше. Ебливая мразь, даже этого обещания не держит — плевать уже на то, что он божился перестать рыться по клумбам в поисках заветного пакетика с разноплановой запрещёнкой, плевать на его объяснения касаемо того, почему он прыгает из дырки в дырку и вообще ведёт себя, как животное. В пизду это всё. Чоджи запрыгивает во взятые у знакомого перекупа Найки — девяносто седьмые износились, пришло время кортезов, — натягивает плотную маску на нос, слыша позади тихие шаги. — Гулять с мальчишками идёшь? — с мягкой улыбкой спрашивает мама. Подошвы шаркают, Чоджи оборачивается. Окидывает вдумчивым взглядом стены, пол, зеркальные шкафы. Мама сияет, и вокруг неё всё будто по инерции сверкает от чистоты и порядка. В отличие от халупы Ханмы, затерянной среди опустевших пятиэтажек. Она — ни на йоту не чета их дому, который даже не попадает под снос, и Ахане понимает это как никто другой. Да, он знает, что поступает неправильно, не так, как должно вести себя тому, кто выигрывает чёртовы городские гранты со своими эскизами и проектами, но снова и снова суётся в ебучий андер. — …Да, к ним. Вернусь ночью, — коротко отбрёхивается он, стараясь разгладить хмурую морщину на переносице. Мама благосклонно кивает — наверное, радуется, что у её сына такие активные друзья. Жаль, что их актив ограничивается тем, что находится по ту сторону закона. Чоджи тоже балансирует на грани, ловко улепётывая от мигалок, сирен и фонарей, но ей об этом знать необязательно. — …Передавай им привет, — оглядев сына, скорее для галочки просит она. И растворяется в дверном проёме. На кухне щёлкает конфорка. Из крана брызгает вода. Хлопает дверца холодильника. Всё так нормально, обыденно и жизнеспособно, что в груди что-то щемит. Ахане чувствует эту боль физически, каждой клеткой тела и каждым надорванным нервом, пока стоит остолопом на дурацком коврике, похожим на выгоревшие медовые соты. Возможно, в данную минуту с его деградирующей головой собирается связаться здравый смысл, но свинцовый взгляд бросается через весь коридор — к блестящему от чистоты окну, к серо-зелёным от дождей улицам и к бесконечно-чёрной полосе, на которой застрял Чоджи. На самом деле, пересечь её можно за один прыжок вдоль пешеходного перехода, однако Ахане только морщится на свой зажёванный мыслями разум и резко вылетает на лестничную клетку, потому что его всё же тянет. Часики тикают, вбиваясь в рёбра щебнем с насыпей вдоль рельс, Курейджи ждут у спуска на Крылово — сегодня нужно ехать на север, к Царёву, — а Ахане слетает вниз по лестнице, забыв про лифт, и вышвыривает себя в дебри Старогиреевских пятиэтажек. От луж поднимается ощутимый пар, дворник стелет газету на мокрую лавку, плюхаясь сверху рабочими штанами. Прохожих ещё немного — все по делам и на работе, — и Ахане тоже отчасти деловито поправляет рюкзак, разбрызгивая воду по тротуару. Он в курсе, что эта жизнь и все её производные — исключительно его выбор. У него есть все возможности изловчиться, повернуть каждое из ответвлений, как переводную стрелку, и двинуться дальше. Но в кабине машиниста чувствуется запах лета, красного Мальборо, крови, химии и ацетона, и Чоджи вечно стопорится вместо того, чтобы пойти напролом. Напоминания о прошлом мешают, теплятся в груди сопливой ностальгией. Дескать, вдруг что-то изменится, вдруг изменится Ханма, вдруг Вальхалла Крю — всё ещё не пустой звук, и они снова соберутся вместе. Эти надежды — своего рода сорванный аварийный стоп-кран, поэтому Чоджи опять крутит и выворачивает наизнанку вдоль трамвайных путей. Лечь бы на них поперёк, чтобы повторить подвиг Карениной, но к чёрту — у Чоджи другое воспитание. Курейджи в личке торопят, чтобы притащился побыстрее, пока первопричина его бед хохочет на обплёванных ступенях хер его пойми где, надышавшись клеем в пакете или того хуже — умирает от очередного бэд трипа вместе с такими же торчками. Вытирать кровь с его морды не хочется — хочется сдать в дурку, ведь Чоджи его уже не любит. Раньше, быть может — да, но вся проблема в Ханме, которому его загоны дороже матери, отца, друзей и ныне покойной бабки. Себя в список Чоджи не ставит — такому как Шуджи всё равно только употреблять и трахаться напропалую, бегая от повесток в армию закрыванием шаражных долгов в последний момент. Он неудачник. Пропащий. Никчёмный. Да и все эти витиеватые рассказы про чувства и спасательство — пустой трёп прошмандовок в палёном Фьялле, которые вешаются на шею со своим «о, так ты рисуешь граффити?». Чоджи рисует, верно. Вместе с Чонбо, Чоме и своими демонами на пустом четвёртом месте по правое плечо. А ещё Чоджи проклинает эти предупредительно-жёлтые радужки, мерцающие в полумраке железнодорожных развязок. Презирает Ханму, его наигранные слащавые улыбки, которыми он сопровождает болтовню с бабками, торгующими банками с соленьями в переходах. Мечтает придушить его, валяющегося на диване под дозой. Забафить татуировки на его наркоманских кистях из кэна. Облить бензином, керосином или вообще спиртом, чтобы убить двух зайцев одновременно перед тем, как Ханму попустит, и посреди его прокуренного зала щёлкнет та злоебучая зажигалка. Тогда застиранный худак Шуджи охватит голодное пламя, и всё закончится. Закономерный финал — породившие эту связь мелочи её и закончат. Мелочь, вернее. Одна из. Та самая мелочь, блять, которую Ахане подарил Шуджи по какой-то нелепой подростковой дурости, и о которой теперь постоянно напоминают глупые подъебы Чоме и Чонбо. О, боже, Чоджи, конфетка, ты всё ещё по нему сохнешь? А ты в курсе, что у нас теперь запрещены педики? И слава богу, что запрещены — у Чоджи появилась ещё одна веская причина окрестить себя ненормальным. Так будет проще слиться, перестать цепляться за его образ. Надо признать, Ханма знатно прихватил Ахане за горло. Гораздо больше, чем кто-либо ещё, пожалуй, но ещё пару месяцев, и он точно найдет в себе силы свести татуировки. Выжжет их лазером, выйдет из салона перепаянным, но свободным, и напишет какой-нибудь Кате, которая недавно приходила с родителями к ним в гости. Хотя нет, Катя не подойдёт — она какая-то отбитая. Носит какую-то хрень, что-то про корейцев гонит. И вообще не женственная. И волосы у неё мелированные — только навевать воспоминания будет. Чоджи задумывается до такой степени, что Чонбо и Чоме появляются из ниоткуда, словно двое из ларца. С одной ремаркой — у них на фоне не лес, а сраный сквер, перекопанный вдоль и поперек. Ухмыляются тоже одновременно, протягивают руки. Ладонь старшего Курейджи тёплая и жёсткая, и смотрит он с пониманием, словно татуировка на половину его хлебала — своеобразный сканер. Ладонь младшего — железистая хуйня с мозолями и едким запахом приправ, и глядит он в направлении ближайшей шаурмичной, но Ахане легчает от того, что эти двое сейчас здесь. — Мир вашему дому, — отряхнув невидимые крошки от какой-то жратвы с воротника толстовки, хрюкает Чоме. — Пойдём к другому, — закатывает глаза Чоджи, смиренно принимая чужие заскоки — Курейджи хоть и дебилы, зато с этими дебилами можно и в огонь, и в воду, и на заднее сиденье полицейского бобика. И секретами с ними делиться не так уж и стрёмно — не осудят и не приснятся в кошмарах, в отличие от Шуджи с его измазанной юшкой мордой. На том и порешив, Ахане кивает корешам — бля, какое же идиотское слово — в сторону убегающей вперёд аллеи. — Пиздуйте, чё встали? — со сталью в голосе шелестит он и, не собираясь никого ждать, уходит вперёд. Чоме досылает в спину что-то про шило в очке — спасибо, только шила там ещё не хватало, жирный говнюк, — но на плече резко тяжелеет, и по сердцу проезжается что-то горячее, похожее на утюг. — Как сегодня настроение? — заглядывает в глаза Чонбо. Расплывшиеся чернила на его лбу собираются в продольные складки. — Всё так же говнишься на Ханму? Прямолинейность этой лысой морды бандитской наружности Чоджи если не бесит, то как минимум напрягает. Он дёргает капюшон на макушку, выдыхает в чёрный хлопок, оттягивая его челюстью, и хмурит косматые брови. Категорическое «похуй» под приопущенными веками выжигает лица случайных прохожих — на Курейджи с его дотошным прищуром глядеть отчего-то не хочется. Руку скидывать — тоже. Она же тёплая. И химией от неё не пасёт — только виноградным Чапманом, антиперсперантом и стиральным порошком, хотя через намордник принюхаться сложнее. — …Я мечтаю залить его перцем и скинуть под поезд, — выдержав длительную паузу, как можно более незаинтересованно отвечает Ахане. — Такой ответ устроит? Тяжёлая пятерня на плече сжимается чуть крепче, собирая ткань в слабый кулак, и бровь Чоджи недоверчиво подлетает под косматую чёлку. — Чё? — дёрнув подбородком вверх, с вызовом бросает он. Одно ошибочное слово — и Чонбо получит в ебальник. Не до синяков и выбитых зубов, естественно, но получит — злости и желчи в Ахане хватит на весь город, каждому по потребности. Чонбо тянет губы трубочкой, словно собирается шутить, и кулаки захлёстывает зудящая чесотка. Чоджи было собирается врезаться ими в чужой живот — прямо под логотип Рыночных на футболке, — но удивлённая физиономия Чоме на периферии вмиг остужает весь пыл. Ахане вопросительно кивает уже ему. — Хули корчишься? Растянутые мочки ушей Чоме покачиваются, как у спаниеля. Оскал на зубах — вопреки его приверженности нейтралитету, — внезапно напоминает бритву. В животе немного холодеет, Ахане непонимающе сбрасывает капюшон обратно, пока чужая ладонь, замершая на плече, тарабанит по лямке рюкзака. Пристальный взгляд поднимается к лицу Чонбо, и вид у него такой мрачный, что хочется развернуться и пойти тегать в одиночку. — Эй, — тормознув на месте, хватается за маску Чоджи. — Чё случилось? Старший Курейджи медленно выдыхает. Чоме семенит ближе, притискиваясь к боку брата. — Короче, он вчера въебал Ханме и послал его на хуй. Ахане распахивает глаза настолько широко, насколько позволяет его слабовыраженная мимика. Чоме чешет свою пчелиную репу на фоне грохочущего трамвая. — И это, он типа за тебя впрягся, весь мозг мне выебал, — с беззаботным смешком добавляет он. Резкий порыв сырого ветра забирается под худи. Чонбо кивает, перетаскивая шершавую ладонь на макушку. — Извини, что без спроса. В голове Чоджи что-то щёлкает — может, тревога за Шуджи, может, грёбаное дежавю, — и лёгкий холодок в животе превращается в заморозки.