Доходило до него медленно. И всё это время он одной рукой сжимал худенькое плечо юноши, что лежал по-прежнему у него на ногах, уткнувшись лицом ему в живот, а второй рукой перебирал шелковистые кудри. И пока он это делал, почувствовал, как предательски снова накатывает на него жаркое возбуждение. Просто от осознания, что там, внизу, — Минги... Невинный, нежный юноша-омега... истинный его... Невинный, нежный оме... невинный? Какого лешего...
Юнхо тревожно завозился, пытаясь встать, но Минги... не пускал. Он сжал его руками за бёдра, придавливая к постели и упираясь всем телом, не давая приподняться. А Юнхо очень надо было встать, чтобы выяснить: что это только что было? Кроме того, ему срочно надо было отстранить Минги от себя — пока не поздно, так как естество было уже почти в полной боевой готовности.
Но лицо омеги по-прежнему утыкалось в его живот, твёрдые длинные пальцы судорожно сжимали бёдра — голые, надо заметить, а ведь ложился он спать в штанах! Плечо под рукой альфы вдруг стало немного подрагивать, как и спина... Потом Минги судорожно всхлипнул, и Юнхо понял, что юноша плачет.
Перепугался Юнхо смертельно, так как сразу подумал, что как-то обидел, сделал больно, сломал... вот же леший!.. он повредил омеге... Он силой оторвал от себя содрогающегося в тихих рыданиях юношу, но как только он смог сесть и попытался притянуть омегу к себе, тот вдруг рванулся из его рук. Однако вместо того, чтобы убежать из комнаты, Минги как-то заметался, потерявшись, по широкому ложу альфы и прыгнул в угол, загораживаясь от изумлённого и испуганного Юнхо руками.
Лицо омеги, его чудесные глаза — всё было мокрым от слёз, щёки алели болезненным румянцем, губы горели и были даже на вид ужасно горячими, а на подбородке и шее... Юнхо быстро прикрыл глаза и отвернулся, потому что почувствовал, как яростно и угрожающе зарычал зверь внутри него, предупреждая, что он не железный и если немедленно омега не уберёт следы семени Юнхо со своего невыносимо соблазнительного тела, с лица, то... то он сам это сделает — своим языком — и на этом не остановится. Только вот как об этом сказать омеге, если даже думать об этом без жутко покрасневших ушей Юнхо не мог? Омега за его спиной завозился и вдруг что-то спросил жалобным, низким, срывающимся на всхлип голосом.
— Ты зачем пришёл, омега? — мучительно глотая вязкую слюну и пытаясь вернуть себе ровное дыхание, спросил его Юнхо, не поворачиваясь. — Ты... ты совсем что ли... Только теперь я не верю, что ты невинен и не понимаешь, что делаешь... Так уметь... так делать...
Он снова покраснел и вдруг осознал, что на нём нет штанов, а вот омега был полностью одет. Он нащупал позади себя одеяло и потянул на себя, выпрастывая его из-под юноши.
У Юнхо не было почти никакого опыта в том, что делал с ним только что Минги. Так — ему точно никто не делал. Но даже он понимал, что неопытный и невинный не смог бы вот так — легко и ловко — довести альфу до края и... даже не подавиться, прости, о, мати Луна, прости и закрой свои нежные ушки... Так кем же он был — парень, что загнанно дышал сейчас у него за спиной, продолжая всхлипывать и перебирать ногами, ближе подтягивая их к себе. Юнхо чувствовал раздражение, глухое, невнятное, тоскливое и испуганное: он чуял, всем своим волчьим сердцем чуял, что ответ на этот вопрос не сделает счастливым ни его, ни... Минги.
Но потом... Под прикрытыми веками Юнхо снова мелькнул дикий затравленный взгляд заметавшегося по его ложу юноши. Он испугался, этот странный омега. Он... почему он... Надо было выяснить. В конце концов, им теперь вместе жить, надо выяснить.
Он быстро осмотрел пол рядом в поисках своих штанов или хотя бы исподнего — в темноте не увидел: Минги отбросил его, видимо, куда-то далеко. Зачем вот только.
Юнхо прикрыл глаза и выдохнул, приводя в порядок дыхание. И только ощутив, что зверь внутри, по-прежнему глухо урча, но всё же улёгся на пол накрепко запертой клети, повернулся.
Омега сидел, сжавшись, в углу, и блестел оттуда своими глазами-звёздами. От движения Юнхо он вздрогнул и плотнее обхватил руками свои колени, прижатые к груди. У Юнхо тут же колыхнулась в сердце тоскливая нежность: мальчик его боится. Его омежка, его истинный напуган огромным злым волком... Надо его немедленно успокоить, умиротворить разумной речью, загладить, занежить...
зализать! закусать! зажать и взять! силой вз.... Фу! Фу-у-у!
Он снова прикрыл глаза, хотя и понял уже, что омега услышал эти мысли и в запахе его, и в блеснувших алым глазах, потому что дёрнулся, вжался сильнее в стену и... глухо, низко, бархатно и смертельно жалобно заскулил...
— Я не трону тебя, — хрипло сказал Юнхо, убирая руки за спину. — Слышишь? Омега? Минги? Минги... Минги мой... Минги...
Он опустил голос до самого нижнего, мягкого, это было успокаивающее урчание. А ещё он заставил себя расслабить шею и отпустил запах. Комната наполнилась ароматом дождя, стучащего по осенней листве... немного грибы... немного зелень... свежесть... Юнхо почти силой раздвинул губы в улыбке, потому что знал: когда улыбается, в его запахе появляется особая, нежная лиственная прель, от которой обычно почти мгновенно пьянел и затихал Хонджун. Это было удобно, так как Юнхо часто приходилось успокаивать друга таким вот образом.
Хорошо, что был у Юнхо весь этот опыт. Иначе он бы, наверно, никогда не увидел, как из широко раскрытых глаз уходит страх... Как они прикрываются длинными пушистыми ресницами и на губах... искусанных, мягких и таких пухленьких... появляется она — блаженная улыбка счастья... Юнхо затаил дыхание, боясь спугнуть омегу. Руки юноши разжались, и он безвольно опустил их на ложе. Вслед за ними разъехались и его ноги, а голова откинулась на стенку, у которой он жался, обнажая длинную светлую шею. Грудь юноши перестала вздыбливаться рыданием, лишь отдельные всхипы продолжали иногда вырываться из приоткрытых губ, но задышал он спокойнее и мягче.
И тогда Юнхо почувствовал, как стал окутывать его в ответ свежий и нежный, сильный и откровенный запах блаженно-умиротворённого, готового на всё омеги — чистый, без примеси страха или недоверия, откровенный и манящий — самый вкусный и желанный для любого альфы. Минги готов был принять его, готов был отдать ему свой аромат, чтобы истинный смог сделать с ним, с его телом то, что предназначено самой мати Луной делать с тем, кого она тебе выбрала: присвоить, наполнить, пометить.
Юнхо понял это, услышал этот зов, — и не мог не ответить на него. Как он это понял, как почувствовал — он точно не знал. Но на то, чтобы обдумать что-то, его зверь времени ему не дал. Тёмной тенью в одно движение альфа оказался около полностью обезволенного его сильным запахом омеги, который, очевидно, утратил способность к сопротивлению. Как и желание сопротивляться. Трепетно и жадно Юнхо провёл носом по обнажённой коже его шеи, чувствуя, как его естество просто истекает соками от одного вида этого омеги. "Мой! Мой! Мой! — рычал его зверь, судорожно толкаясь в клетку, выбивая сердечным боем грудь Юнхо. — Бери! Не медли! Бери! Бери! Вали его! Трахай! Трахай! Наполни его щенками! Он должен быть наполнен ими немедленно, чтобы больше никто не посмел смотреть на него! Зубами — вот туда! Он подставился тебе, обнажил в покорности шею! Он согласен! Вали! Вали! Вали его!"
Чёрная, неведомая ему доселе метель сладострастья охватила Юнхо, и он с яростным жадным рыком приник к белеющей в серо-чёрной мути весенней ночи шее юноши. Это было невыносимо приятно и дало в голову сладкой, крепкой, богато настоявшейся брагой. И Юнхо забыл, потерял, утратил себя.
Очнулся он лишь тогда, когда омега в его руках ощутимо вздрогнул и он услышал тихий испуганный вскрик, а после — нежный жалобный стон. Альфа дёрнулся всем телом, приходя в себя окончательно, и с ужасом приподнялся над распростёртым под ним юношей. Глаза Минги были закрыты, губы — растерзаны и сочились в углу кровью. Он был залит яростным, видным даже в темноте румянцем и едва дышал. Сердце Юнхо, казалось, тяжёлым молотом заколотилось где-то в ушах — и он, прошептав: "О, нет... Минги... нет...", — со страхом скользнул глазами ниже... Вся шея омеги была покрыта тёмными пятнами мелких поцелуев-укусов, он был полностью обнажён, руки его подёргивались, сведённые в широкой ладони Юнхо, над головой. Грудь тяжело и со всхрипами вздымалась, явно искусанные, мокрые соски темнели заострёнными горошинками, а рядом с ними тоже было несколько тёмных пятен. Вторая рука Юнхо была подсунута под спину юноши и выгибала его, приподнимая, очевидно, навстречу жестоким зубам и губам альфы.
Юнхо в панике метнулся взглядом обратно к шее... нет, метки не было. Да и во рту, хотя и сладила нежная терпкость от того, что он, очевидно, по-звериному вылизывал омежку, но вкуса крови не было. А застонал юноша, видимо, потому, что Юнхо слишком сильно прижимал его руки в попытке высосать его душу через грудь, которая и сейчас, даже когда голова немного прояснилась от ужаса, манила Юнхо.
Он быстро облизался и кинул боязливый взгляд ниже. Естеством мати Луна омегу не обидела, твёрдое, крепкое, приятно-розовое, оно прижималось к животу... Прижималось, значит... омега был возбужден не на шутку. И эти искусанные губы, этот румянец и дорожки слёз на щеках, этот блеск из-под ресниц — это всё было признаком не того, что Юнхо насиловал его, пока не помнил себя, дав волю зверю, а того, что Минги хотел своего альфу.
От осознания этого у Юнхо снова встало накрепко, и он только сейчас понял, что стало причиной того, что он очнулся: он снова кончил. Потираясь о гибкое юное тело, выкусывая сладость из его губ, высасывая нежность из его сосков, он получил невероятное удовольствие. О, лесе, укрой меня... Какой стыд... И однако то, что весь живот омеги был покрыт его семенем, вдруг показалось Юнхо невероятно правильным, он невольно благостно заурчал и, отпустив руки Минги, накрыл широкой ладонью его приятно твёрдую плоть.
От этого омегу неожиданно выгнуло, он распахнул глаза и вцепился в руку Юнхо, жалобно что-то бормоча и испуганно глядя на него полными дрожащих звёзд глазами. Альфа в недоумении остановился, но когда юноша, тяжело дыша, замолчал, он осторожно стряхнул со своей кисти дрожащие пальцы и, не сводя жадного взгляда с лица омеги, стал снова двигать ладонью. Минги снова умоляюще свёл брови домиком, вцепился в его кисть, останавливая, и несколько серебряных звёзд блеснуло по его щекам. А потом он стал отчаянно что-то бормотать, уговаривая, умоляя, уверяя в чём-то, повторяя что-то снова и снова... Но Юнхо не уступил, он грозно рыкнул, нахмурившись, и снова заглянул юноше в растерянные и чуть замутившиеся глаза.
— Убери! — властно приказал Чон глубоким низким голосом. — Пусти! Живо!
И, не сводя глаз с лица Минги, сжал крепче и снова стал мерно двигать ладонью, несмотря на сопротивление его рук, которое становилось всё слабее и слабее. Потом Минги явно невольно выстонал что-то протяжное и вдруг, зажмурившись, зажал себе рот и вжался сильнее в подушки, отдавая власть над своим телом продолжавшему уверенные движения Юнхо. Казалось, что юношу впервые так ласкали, это удовольствие ему явно было незнакомо, и он страшно стеснялся Юнхо и своих, становившихся всё более откровенными, стонов. Но кроме этого, было слишком очевидно, что Юнхо дарит ему сейчас просто невероятное наслаждение. Голова омеги металась по подушке, руки судорожно цеплялись за покрывало, а рот, уже не прикрываемый ими, широко раскрывался в беспомощных, искренних, звонких стонах, после которых он мог лишь коротко выдыхать и отзываться жалобными вздохами на каждое движение Юнхо. И всё же, несмотря на то, что юноше было невероятно хорошо, он был слишком напряжён, зажат: он как будто удерживал себя, чтобы не кончить. Удерживал из последних сил.
Юнхо это не устраивало. Волк внутри выл о том, что надо немедленно дать омеге всё, чтобы он был доволен и истекал наслаждением: тогда можно будет до него добраться быстрее, ведь разнеженный и покорный, он будет слаще и вкуснее. Так что он быстро схватил Минги за руки и дёрнул на себя, поднимая на колени, а потом заставил развернуться к себе спиной, хотя омега вдруг снова начал отталкивать его руки, всё так же жалобно бормоча что-то вроде "Ни... ни... Ни, нян мано, ни.. Минги-я скарес-со... скарес-со... скарес-с-с...с... аммм... о... О-о-о..." Последний стон был гораздо ниже, бархатным и безумно возбуждающим. Юнхо прижал юношу к себе за торс и, пощипывая его нежный сосок, второй рукой снова стал размеренно водить по подрагивающему естеству, а носом — по подставленной ему послушно шее.
Минги откинул голову на плечо ласкающему его альфе и, кажется, потерялся в своих стонах и мольбах... Он беспрестанно что-то пытался шептать, облизывал пересыхающие губы, его руки вцепились в бёдра Юнхо в поисках опоры, а шелковистые, откровенно мокрые половинки вминались в железно стоящий пах альфы. Продержался он недолго, сдался с оглушительно прекрасным стоном — и стал с силой толкаться в руку альфы, хрипло выдыхая и прогибаясь всем своим стройным, с ума Юнхо сводящим телом.
Чон успел вылизать его шею, истерзать пальцами оба соска и искусать ушки, прежде чем Минги выгнулся с нежным вскриком, кончая. Когда его горячее семя брызнуло в кулак Юнхо, а задница с силой проехалась по его члену, Юнхо неожиданно для себя снова кончил, прямо вместе со своим истинным, перекрывая своим яростным рычанием его низкие, гортанные, хриплые стоны. И они рухнули на постель, не отпуская друг друга, слитые воедино.
Минги смог ещё повернуться и обвить полностью вымотанного Юнхо руками и проговорить ему на ухо заплетающимся языком:
— Минги-я биес-со, нян Юнгхо... Минги-я ... Биес-со...
И эти слова, по ощущениям, были самыми прекрасными из всех, что слышал в своей жизни альфа Чон Юнхо. Он был уверен: его омега счастлив. По-настоящему счастлив. И у Юнхо было ощущение, что счастлив Минги был впервые в жизни.
***
Вообще он не хотел засыпать, думал, что угреет своего омегу в объятиях — пойдёт подышит на улицу, попробует переварить то, что с ним случилось этой ночью. Потому что ну не был он готов к тому, что лишится своей — спорной ценности — невинности вот... так. Сегодня. И речь шла не о его собственной, хотя и её он сегодня в какой-то мере потерял, причём очень странно: почти без своего участия, чуть не насильно, во сне взятый омегой... Но это ладно. Это какая разница, главное, что было безумно приятно.
Гораздо больше его занимала мысль о своём первом опыте в удовлетворении омеги! Он не мог не отметить для себя, что делать Минги приятно, видеть, как он сдаётся, признаёт его власть над собой, чувствовать, как юноша дугой выгибается от удовольствия в руках своего альфы, — это понравилось Юнхо едва ли не больше, чем то, что делал Минги с ним самим. Нет,
то он бы тоже хотел бы повторить — и повторит, уже это точно! Но с нетерпением он будет ждать их следующего раза (от этой мысли у Юнхо всё переворачивалось внутри от счастья и щёки заливало алым) именно потому, что он сможет снова сделать своему омеге хорошо — и увидеть, как Минги отдаёт ему своё семя, одаривает его им, доверяет!
Первое семя Юнхо у него уже забрал: он уверен был опять же, что никто до него именно вот так это семя у омеги не забирал. Да и вообще, судя по очень странному, дикому страху Минги перед ласками альфы, если омега и не был девственником, то опыт у него с альфами был каким-то странным. Думать об альфах, что смели касаться... было невыносимо. Юнхо всего передёрнуло от ненависти и желания убивать. Потом он мягко и нежно зашикал на омежку у себя на плече, встревоженного этой его дрожью, и решил больше не думать об этом.
Неважно. Ему это неважно. У всех есть прошлое. А уж у омеги из кочевья... Было бы странно, если бы у него его не было. Захочет Минги — может, и расскажет о том, что там странного было в его жизни раньше, нет — и леший с ним. Главное, что присутствие этого омеги в его жизни делало Юнхо по-настоящему счастливым. А воспоминание о последней дрожи омежки, прошившей его тело перед тем, как он излился, о его последнем вскрике — ярком, нежном, чуть хриплом, — заставило Юнхо снова задрожать от возбуждения.
Он научит Минги стонать его, Юнхо, имя. Он заставит омегу снова и снова умолять о ласке, а не бояться её — и будет дарить ему всего себя, все силы, что у него есть, лишь бы Минги был доволен и счастлив. Лишь бы был...
биес-со... Произнесённое глубоким, низким, мягким голосом, это слово до сих пор звучало в ушах Юнхо и гладило его. Душу его гладило. И сердцу дарило все звёзды этого мира. И от этого всё в груди альфы бурлило и сияло, он чувствовал странную гордость, желание повыть на Луну и поделиться с ней радостью от того, что смог сделать своего Единственного счастливым.
Именно чтобы вот так порадоваться и ещё серьёзнее подумать обо всём случившемся, он и хотел выйти на улицу, когда омега заснёт. Хотел! Но... Минги был таким тёплым... Его нос сопел в плечо так мирно и сладко... Его крепкие тонкие руки обвивали тело Юнхо так доверчиво... А когда Юнхо совсем уж было взял себя в руки и с мыслью "Я альфа, альфа, я решил выйти — я выйду...", Минги вдруг завозился у него на плече, устроился как-то совсем близко и... взял в рот мочку уха Юнхо и стал ею причмокивать, как будто сосущий тряпочку кормилки малыш... Как Юнхо не умер от умиления и от острой дрожи нежности, что пробила его, он и сам не знал. Он лишь сжал зубы и приказал себе замереть, вслушиваясь в мягкий чмокающий звук у себя под ухом. Это было невероятное ощущение: полное доверие и покой... Вот, что альфа Чон Юнхо смог подарить своему омежке. Малыш... Своему омеге Юнхо был нужен всегда, и во сне тоже! И когда Минги выпустил изо рта мокрую, горящую огнём смущения мочку Юнхо, альфа чуть не взвыл от обиды. Ещё! Он хотел ещё! Юнхо поёрзал, пытаясь пристроить ухо в рот омеге, но тот захныкал и забрался лицом в сгиб его шеи, а там, глухо помуркав, замер — уснул окончательно.
***
Полубессонная ночь, переживания и некоторое опустошение после забав на ложе — всё это сыграло с Юнхо злую шутку. Он проспал всё на свете. Рассвет, утреннюю росу, по которой лучше всего было собирать некоторые травы на опушке, уже расцветшие и вошедшие в силу.
А ещё — подъём своего омеги, которому, видимо, ничто не могло помешать лёгкой птичкой подскочить наутре и пойти хозяйствовать по дому, осваивая новую территорию своей заботой. И разбудил Юнхо запах. Он ещё не понял, что происходит, но уже, привстав, водил носом, пытаясь понять, что это за божественный запах несётся по дому. Это был пирог с кроликом и морковью. Такое сочетание было странным, но вкуснейший мясной дух, сдобренный лёгкой сладостью моркови и умопомрачительным ароматом свежеиспечённого теста — это могло поднять на ноги и потащить на кухоньку и мёртвого, честное слово.
А уж когда Юнхо увидел высокую стройную фигуру омеги, склонившегося над какой-то там кастрюлей (как потом выяснилось — с варёной картошкой, которую Минги зачем-то отчаянно измял большой деревянной ложкой и превратил в кашицу), с полотенцем, перекинутым через плечо, и вытянутыми в трубочку губами, — ну, тут, о Луна-свидетельница, кого не хватил бы сердечный удар?
Солнце врывалось в кухню через небольшое приоткрытое окно и делало пышную шапку кудрей Минги облаком сияющего тёмного золота, а отдельные шаловливые лучики, прыгая прямо омеге в глаза, зажигали в них, на самом дне, густой каштановый блеск, от которого у Юнхо перехватывало дыхание. Он был совершенен — этот омега. Он был... божеством.
Минги выпрямился и потянул носом, а потом резко развернулся к двери, и тут же щёки его зажглись розовым огнём, окончательно сведя Юнхо с ума. Альфа заурчал, медленно подошёл к смущённо щурящемуся юноше, который невольно чуть отступил от такого напора, но не закрылся, лишь отложил ложку, которая почему-то дрогнула в тонких длинных пальцах.
— Ты прекрасен, мой омега, — тихо сказал Юнхо, убирая выбившуюся прядку волос за отчаянно зарумянившееся ухо Минги. — Ты просто... Я... Я люблю тебя, люблю, люблю... — И он склонился к губам, приоткрывшимся ему навстречу, с долгим и мягким поцелуем.
