***
— Ты не сказал им о том, что они могут пожаловаться тебе на обидчиков из наших, — напомнил Юнхо, тревожно поглядывая на солнце и пытаясь понять, можно ему уже идти домой или рано. Просто Есан попросился поговорить с Минги, они договорились о том, что омега сам дойдёт до дома, а Юнхо пока обсудит важные вопросы, касающиеся грядущего события на Широкой поляне, дома у Сонхва с ним и его омегой. Да, теперь, как выясняется, вполне всерьёз его омегой. Хотя Хонджун категорически потребовал положенные три месяца на подготовку к свадьбе. Из чистой вредности потребовал, как подозревал Юнхо, и Сонхва взревел сначала, но, напоровшись на озлобленный и отчаянный взгляд тёмно-карих глаз, умолк и буркнул, что и ладно, и пусть, всё равно никуда теперь омега от него не денется. Хонджун закатил глаза и что-то проворчал, но устало, тихо и без особого рвения. Потому что понимал: он принял зов альфы. При свидетеле из своих. А значит — дело решённое. Родителей нет, так что свидетельства лучшего друга Юнхо как раз будет достаточно. Плохо было то, что счастливыми они не выглядели — ни Хонджун, прикусывающий губы до крови, ни Сонхва, кидающий на него сердитые взгляды. И из-за такого их настроения и делового разговора-то как такового у них не получалось. Каждый думал о своём. И мысли были у всех крайне невесёлые. Вот и сейчас Хонджун в ответ на напоминание Юнхо тут же зло вскинулся: — А нам не до того было, да, Сонхва? Мы не о деле думали, да? — Я много, о чём думал, — огрызнулся, тут же оскалившись, Сонхва, — например, о тебе на коленях при этих мальчишках! О том, что они будут думать о тебе теперь! — Во-первых, ты сам сказал, что надо показывать пример! — тут же взвился Хонджун. — Ты сказал, что у них нет представления о том, как надо себя вести у нас. А эти омеги должны были увидеть пример покорности и уважения вожаку! И что ни для кого нет исключений! И ты теперь для них — грозный и суровый, они должны покориться, иначе... Ну, в общем. А то, что я показал это на доступном им языке — привычным им, видимо, движением — и что теперь? А как надо было? — Да не на колени же бухаться, лешьи кочерыги! Ты же омега! — рявкнул в ответ Сонхва. — Я не был на коленях! — заорал ему в ответ Хонджун. — Я на одно колено встал! Как клятву приносил, что?! Ещё я на колени перед тобой не становился! Не дождёшься! Он даже не сразу понял, что ляпнул. Да и до Юнхо не сразу дошло, почему вдруг омега яростно покраснел и зашипел, а Сонхва приподнял бровь и, пристально глядя на него, медленно облизнулся. — Ну, это мы ещё посмотрим, — негромко ответил он и поиграл бровями. Вот тут до Юнхо и дошло. Он почувствовал, что заливаются жаром его шея и щёки. — Постыдился бы хоть Юнхо, — прошипел красный до слёз Хонджун. — Ты... Ты просто невыносим! Ведёшь себя как щенок озабоченный. Тоже мне вожак! Придурок! Он резко встал и быстро вышел из комнаты. Юнхо не знал, куда себя деть от смущения. Он украдкой кинул взгляд на Сонхва. Тот смотрел в окно, и на лице его была тоска и разочарование. Ему явно было плохо и тяжко на сердце. — Зря ты... так, — тихо сказал Юнхо. — Не боишься оттолкнуть слишком сильно? Сонхва порывисто выдохнул и, сжав кулаки, опустил голову. — Больше всего на свете боюсь, — сквозь зубы, явно с трудом ответил Сонхва. — Боюсь — и не могу удержаться. Чем дальше, тем лучше понимаю: нельзя так больше с ним, мы больше не дети, нельзя постоянно выводить его из себя в ответ на его выходки, но... Но что я могу? Рявкать на него всерьёз, требовать послушания, покорности силой? Он не оценит. И всё равно улетит. Чем сильнее сжимаю в руках — тем легче он вырывается. И уходит. Дразнит, ходит по грани моего терпения — и исчезает, когда хочет. А мне надо — чтобы был всегда только рядом. Надо, понимаешь? Чтобы я мог видеть его, когда хочу. Чтобы знал: вечером он будет за моим столом, а ночью — в моей... — Он умолк и зажмурился. — А разве сейчас это не так? — тихо спросил Юнхо и торопливо пояснил: — Я не про... постель. Но... Разве он сейчас не рядом? Разве не делает одно с тобой дело? Разве сегодня, там, во времянках, не признал при всех тебя альфой, своим вожаком? За что тогда ты его так? — Ничего он не признал, — устало выдохнул Сонхва, прикрывая глаза. — Это всё было для других. И даже не наших. И точно не для меня. Ты же слышал: только чтобы подать пример. Сам он не испытывает ко мне ни капли уважения. Как и в детстве: я могу усмирить любого, но не этого проклятого омегу. Я хватаю — он уворачивается, держу — он вырывается. Я делаю шаг — он разворачивается и бежит. Я устал ловить и заставлять быть рядом! Ни одного ласкового слова! Ни одного взгляда тёплого! Только и было — когда мы в первый раз... — Сонхва умолк и мучительно сглотнул. — Но нам тогда обоим было невыносимо. Тоска была такой, что иного выхода и не было. Я не спал ночами: из-за проклятья вожака меня просто раздирало болью стаи, болью каждого из вас, кто пытался пережить потерю родных! И тогда Сынмин мне его прислал. Сказал, чтобы просто побыл рядом. И вот его он послушался, хотя Сынмин ему никто, так-то он мой брат, а я... — Сонхва болезненно усмехнулся. — Ну, а дальше ты знаешь. Только тогда и было — нежно. Он пытался успокоить, чем мог. И успокоил... собой. Подпустил. Сам чуть не плакал от своей боли — но... Но дался мне в руки. И разрешил быть нежным. Сонхва глянул на Юнхо. Чон замер и не смел его перебить, хотя и чувствовал ужасную неловкость от таких откровенных признаний. Но понимал: Сонхва смущает его не нарочно. Вожаку надо было выговориться. И Юнхо несмело кивнул: — Знаю. Я... Но посмотри: ведь не было ни одного случая — ни одного! — чтобы здесь, на новой слободе, Джун тебя не поддержал! Он всегда рядом! Может, тебе и не надо его ловить? Хватать, держать силой, неволить, злить? Ты ведь его на самом деле обижаешь... — Зато я вижу, что он не равнодушен ко мне, когда он злится! — выдохнул Сонхва. — Понимаешь? Хотя бы так он смотрит на меня. Хотя бы так думает обо мне! Потому что добрым, нежным, ласковым — я не нужен ему совсем! Он не ценит этого! Я ведь пытался — думаешь нет? Пытался и заигрывать с ним, и начинать с ласки... А он что? Дерзит, скалится, как дикий зверёк! А чуть настойчивей — так он зажимается, отталкивает, как будто я насильник какой-то! Как будто только и делал ему, что больно! Вообще к себе не подпускает! Злится! Не верит, что искренне! А я вот искренне! Мы же не дети, а он... Как будто не хочет, чтобы по-хорошему. У нас и было-то с ним... всего-то пару раз после... того... И каждый раз — почти силком! Выведет до грубости — а потом сам плачется, что я грубый и жестокий! А я просто не железный! Он дразнит — и у меня просто всё срывает! А потом он чего от меня хочет? И сегодня: бухнуться там на колени! При этих... Сонхва вовремя остановился, но Юнхо лишь вздохнул. — Я понимаю, — хрипло сказал он. — Когда Минги... Я тоже... Меня взбесило, что он может так легко упасть на колени при всех. Как так и надо! — Для твоего Минги это, может, и обычно — так просить о чём-то, — горько покачал головой Сонхва. — А Хонджун — волк! Он гордость свою сломал ради этого! Только вот — ради чего?! Почему ради них, чужих — кто они ему вообще? — он вот так легко и голову склонил, и колено! А я прошу: давай миром, послушайся меня хоть раз, сделай, как я скажу, — нет! Что ты! Разве ради меня он сделает? Я ведь всегда не прав! Он всегда всё по-своему должен! Сонхва зло выдохнул и закашлялся. Они помолчали, а потом Юнхо, сосредоточенно глядя перед собой, начал: — Знаешь, мне сегодня этот их синеглазый... шаман... Он сказал, что омеги их племени совсем не знают альфьей ласки и заботы. И любви тоже, потому что их альфы считали любовь болезнью. — Сонхва изумлённо посмотрел на него, но не прервал, и Юнхо продолжил. — А тот, кто не знал, — разве может он узнать ласку? И не испугаться её? И к ласке, и к нежности... К ним тоже приучать надо, наверно. Мой Минги вот тоже... — Юнхо прикрыл глаза и понял, что не может сказать. Несколько раз выдохнув и помотав головой, он продолжил: — Хонджун — вспомни-ка — всю жизнь был среди нас, среди альф. Папа у него был суровым омегой, и Джун этим даже гордился. Говорил, что отец у него мягче, чем был папа. И сам он вечно с нами. И тренировался, и в лес на охоты уходил, и на игрищах побеждал. Не чета и иным альфам! А потом ещё ты со своими закидонами: только соперник! Никак не омега! А он ведь плакал — Хонджун. Сонхва быстро заморгал и резко отвернулся, хмурясь и прикусывая губы. Юнхо мягко усмехнулся: — Может, конечно, был бы ты другим, он бы и не влюбился в тебя так до края, так... вот так. — Чон с удовольствием увидел, как острые скулы вожака медленно окрасил румянец, хотя брови его продолжали хмуриться. — Может, носи ты ему цветы да одаривай наручьями да кольцами — он бы фыркал на тебя, как фыркал на других, но... Мне кажется, вы уже всё друг другу доказали... А ты говоришь, что и берёшь... мхм... и... и всё у вас — через твою силу. Хватаешь. Держишь. Тянешь. Запрещаешь, кричишь, требуешь. Может... Может, он и не знает, что вообще-то можно и по-другому? Они снова помолчали. Сонхва щурился на солнце в окне, недовольно хмурился, но не возражал. А Юнхо с тоской думал, что Минги уже, наверно, дома. И что ему теперь делать с этим омегой, о котором так много — слишком, наверно, много — он узнал сегодня, он не знает. Потому что Минги сегодня в отчаянии своём и боли выбрал не его защитником. Потому что всё, в чём был так уверен Юнхо, — всё оказалось лишь его мечтами. А омеге нужен был сегодня какой-то тощий, похожий на злобную белку мальчишка, а вовсе не он — сильный и влюблённый в истинного до звёзд перед глазами альфа. "Раздавать советы другим — это ты мастер, да, Чон Юнхо? — горько усмехнулся про себя. — А вот что ты сам будешь делать?" Сонхва между тем начал немного возиться, поглядывая на него исподлобья, а потом робко, как будто и не был собой, спросил: — И что мне делать теперь... с ним? Может, раз он так не хочет, сказать, что не надо замуж?.. — Ты спятил? — возмутился Юнхо. — Сейчас отказаться — это оскорбить его! Ты же позвал! И он ответил на зов! Он снова подумает, что ты над ним издевался! Нет, конечно! — Тогда что? — с тоской спросил Сонхва. — Мой папа... — Юнхо вынужден был остановиться, но быстро взял себя в руки. — Мой папа говорил часто, что ласковое слово никогда не будет лишним и для кошки. Хочешь, чтобы он был ласковым — будь с ним таким. Ты же говорил подавать пример — вот и подай его ему. Он... Ну, да, диковатый, но ведь он омега! Папа говорил как-то о нём, что он обязательно очнётся для того, кто его полюбит. И жалел его. Только не жди, что он быстро привыкнет и ответит. Он стесняется и смущается, потому что не знает, как отвечать на такое. Меня вот тоже смущает, если я не знаю, как будет правильно ответить на что-то. Вы повзрослели. Наверно, надо это ему показать. Сонхва слушал его, склонив голову, а потом вдруг чуть улыбнулся, мечтательно прикрыл глаза и хрипло сказал: — Я как-то, когда малым был, увидел, как отец папу целует. Как ценность великую. Я фыркнул и потом сказал ему, что все эти телячьи нежности не для альфы. А он сказал, что нежность не делает альфу меньше альфой, а вот грубость превращает его в животное. Сказал, что только рядом с альфой омега чувствует себя омегой. А рядом с животным и он перестаёт быть человеком... Юнхо несколько раз кивнул и сказал тихо: — Хонджун просто должен понять, что он может себе позволить рядом с тобой быть просто омегой. Что это то, что тебе надо. Что он нужен тебе именно таким. Не друг. Не товарищ по играм. Не случайный любовник, который разделил с тобой печаль. А... Договорить он не решился, но Сонхва сделал это за него. — ...а любимый... — тихо сказал он. — Любимый, — снова кивнул Юнхо. Сонхва замер, глядя пустым взглядом в стену. Юнхо повозился и сказал робко: — Ну, я это... пойду. Разговорился я что-то. Ты... ты всё сделаешь правильно, вожак. Ты же... ну... вожак. Сонхва горько усмехнулся и кивнул, и Юнхо не без облегчения выдохнул и вышел из дома Пака.***
Минги сидел у порога, на крыльце, прямо на ступеньках. На нём была та самая его собственная одежда, в которой он пришёл в дом Чона. И лишь сверху был накинут старенький жилет Юнхо, в котором тот ходил в лес по дрова — слегка порванный у плеча и подпалённый костром когда-то на рыбалке. Войдя в калитку, Юнхо шёл к нему всё медленнее, когда понял, во что одет омега. Он тревожно нахмурился и впился в лицо Минги. Бедный мальчик... Глаза омеги, такие ясные и чистые обычно, как зорька весенняя, были опухшими от слёз, а под одним темнело пятно синяка. Щека под ним была расцарапана, но видно было, что её в спешке чем-то холодным приложили, так что она не кровила и воспаления по краям не было, однако её росчерк, словно ножом по сердцу, задел Юнхо. А губы... Столь любимые альфой губы были болезненно-алыми, нездорово припухшими и с одной стороны кровили, потому что омега постоянно тревожил ранку трогая её язычком, когда облизывал сохнущие губы. Взгляд у Минги был тусклым и безжизненным. Казалось, он даже не сразу понял, что перед ним стоит его альфа. Его взор блуждал по Юнхо, явно пытаясь остановиться на чём-то одном, но никак не мог. И только спустя несколько мгновений, за которые Юнхо успел его разглядеть и умыться тоской, он испуганно вскочил на ноги, и тут же его лицо исказилось болезненной гримасой, и он невольно схватился за бок. Но под пристальным, мгновенно одичавшим и потемневшим взглядом Юнхо Минги опустил руку и даже постарался улыбнуться запрыгавшими губами. — Нян Юнх-хо, — тихо сказал он, — шпас-сибо. Юнхо изумлённо приподнял брови и невольная растерянная улыбка тронула его губы. Но уже в следующее мгновение она застыла льдом от слов омеги: — Минги прос-ско... Минги уходить... Шпас-сиб, Юнх-хо, мне шказ-зать... Простить Минги-я... Простить, нян Юнх-хо... Сор-рэтто мино хреспс-сано, шайа мано... Не обмануть... Не хот-тчу... Ох... Он мучительно выдохнул, отчаянно ощупывая сухим блестящим взглядом замершего альфу. У Минги явно не хватало слов, чтобы объяснить что-то Юнхо. И он снова заплакал, хотя и крепился изо всех сил, но слёзы оказались сильнее — от бессилия, от беспомощности и... от стыда. Юнхо же не нужны были слова: всё и так было понятно. Омега поговорил с Есаном. И тот сказал ему, что всё рассказал Юнхо. И как любой нормальный альфа, тот должен был выгнать истинного, который продавал себя, чтобы получить что-то от чужих ему альф. Минги просит простить его. За что? Да мало ли, что там мог выдумать себе глупый омега! И теперь он, значит, напридумывав себе чего-то там, собирается смыться от Юнхо, бросить его. Ага. Щаз-з. Однако всё же надо будет спросить Есана, что это за "Сор-рэтто мино хреспс-сано, шайа мано". Потому что Юнхо слышал это уже во второй раз. И снова — с горечью и болью, виной и печалью. Но это подождёт. Это потерпит. А сейчас пришло время проучить глупого омегу, который посмел не поверить своему альфе. — Разве я не сказал тебе, что никуда тебя не отпущу? — тихо и угрожающе спросил Юнхо. Он чувствовал, как его укутывает какая-то торжествующая, злобная, острая нежность к этому щенку. Мальчишка явно нарывался на неприятности. Но Юнхо ведь не альфа-кочевник. Он не будет бить и унижать. Да, урок должен был быть преподан. Но пусть это будет совсем иной урок. Минги заморгал мокрыми глазами и прошептал что-то невнятное. Юнхо впрочем его не слушал. Он быстро подошёл к юноше, чуть присел, приподнял, ухватив взвизгнувшего от неожиданности омежку под задницу, и закинул себе на плечо. Пинком распахнул дверь и потащил омегу в спальню. Минги на его плече и не думал сопротивляться, он лишь попискивал, хватаясь за его руку, которую Юнхо по-хозяйски уложил ему на зад, и пытался что-то сказать, однако даже дышал с трудом от избытка чувств. Юнхо поставил его на пол прямо около постели, на которую Минги тут же испуганно стал коситься. — Даже не думай, маленький развратник, что отделаешься ложем, — с весёлой злостью сказал Юнхо, дёрнул с его плеч жилетку и отшвырнул её в угол. Туда же отправилась и верхняя часть тряпья, что укрывала дрожащее тело. Её Юнхо даже не попытался распутать — просто разодрал и отшвырнул. Минги, жмурящийся от ужаса, но не сопротивляющийся, тут же обхватил себя руками и низко опустил голову. Юнхо, отвернувшись от него, быстро склонился над сундуком и достал оттуда свою рубаху из хорошей плотной ткани, не новую, но добротную, с твёрдым воротом и кожаным снурком по рукавам. А потом достал отличные тёплые штаны — свои же. Он повернулся к омеге и замер, заливаясь алым жаром и испуганно пялясь на него. Минги, вполне однозначно поняв намерения взбешённого альфы, решил не ждать, пока погибнет и нижняя часть его одежды. И сейчас в свете яркого весеннего солнца, заливавшего его из окна полосой горячего света, он стоял полностью обнажённым. Стоял и... Он светился — Минги. Его кожа как будто была пропитана этим солнцем. Смугловатая, ровная, она румянилась самым аппетитным образом. Он обнял себя за плечи одной рукой, а второй прикрывал своё естество. Лицо его было алым от смущения, в глазах плавали мокрые звёзды, которые скатывались и по щекам. Пушистые волосы, купающиеся в солнечном свете, блестели и окружали его голову шелковистым сиянием. Минги был явно не из этого, не из земного мира. Он походил на сотканное из солнца божество. Открытое, чистое и невинное — отданное в руки Юнхо. А Юнхо был всего лишь альфой. Как заворожённый, он сделал шаг к омеге и увидел, как тот зажмурился – видимо, ожидая нападения. Ожидая, что альфа его повалит на ложе и сделает с ним то, ради чего, собственно, он и обнажил себя. Обнажился, чувствуя, что виноват. Что Юнхо имеет право получить его. Что Минги должен отдать альфе всё, что тот хочет, — прежде чем тот его вышвырнет из дома как непотребного, стыдного омегу. Как шлюху, который не сберёг себя и свою чистоту для истинного. Всё это Юнхо сразу понял — по позе, по лицу, по сжатым зубам и зажмуренным глазам, по белым пальцам, вцепившимся в плечо, по сдавленным рыданиям, булькающим в горле. Понял — и сделал ещё один шаг. Провёл руками по плечам и рукам юноши — и те сразу покрылись мурашками, а Минги откровенно всхлипнул и тут же себе укусил губу до крови. Тогда Юнхо медленно провёл пальцем и по его губам, а потом приник к ним своими со всей нежностью, что смог найти в своём сердце. Минги завсхлипывал ему в рот, толчками выдыхая горячий воздух. Не прекращая мягко ласкать его губы, Юнхо осторожно разжал его пальцы на плече и сплёл их со своими, а потом углубил поцелуй, толкнувшись языком в податливо раскрывшийся рот. Он вылизывал омеге нёбо и язык, рукой между тем осторожно оглаживал напряжённую руку омеги, что зажимала его внизу. Затем Юнхо отстранился от Минги и чуть дрогнул, нырнув в широко открытые глаза, полные... чего-то тёплого и боязливого, чему Юнхо не смог бы дать названия. Но он и не пытался. Он лишь склонился к алому ушку и шепнул: — Не бойся меня, омега... Я просто хочу сказать тебе что-то на твоём языке... И он медленно опустился на колени перед вздрогнувшим юношей, обнял его за талию и уткнулся ему в живот лицом. Юнхо безумно — просто безумно! — хотелось оттолкнуть руку омеги и потереться о его пах. Но он лишь украдкой подбородком отёр шелковистые волоски внизу живота да воровато лизнул выступающие над бёдрами косточки, острые, трогательно беззащитные. И замер, не смея двинуться ниже. Он глубоко вдохнул медленно сводящий его с ума запах и, с трудом оторвавшись от шелковистой кожи, поднял взгляд. Звёздное небо глядело на него большими, почему-то очень тёмными глазами. — Я люблю тебя, омега, — хрипло сказал Юнхо. — Не смей больше никогда во мне сомневаться. Я никуда тебя не отпущу. А попробуешь уйти — снова притащу сюда, раздену и буду вот так держать, пока ты не поймёшь, что я не дикарь из твоего племени. Что не только твоё тело мне нужно. Хотя, конечно... Он сбился и быстро облизнулся, тревожно ощущая, как внезапно волк, что до этого изумлённо за всем следил откуда-то из глубины его существа, встал на лапы и начал, хищно щурясь на мягкий омежий живот под носом, облизываться и потягиваться. И Юнхо тут же поднялся, по пути ухватив исподники Минги. – Надень это сам, — приказал он, подавая их совершенно растерянному парню. Тот покорно, ещё сильнее покраснев, натянул тонкую ткань, изящно при этом нагнувшись и заставив волка зарычать громче и похотливее. А вот штаны и пояс, рубаху и тёплый жилет Юнхо надел на Минги сам. Медленно, с наслаждением. Ловя на себе мокрый от слёз и полный стыдливой, недоверчивой благодарности взгляд омеги, он думал: "Глупенький мой... такой глупенький... Я не обижу, нет. Никогда не обижу... Я знал, что прошлое есть. Не думал, что настолько ужасное, но если ты смог это пережить, неужели ты думаешь, что я не смогу? Что попрекну? Что обозлюсь? Нет, нет, счастье моё румяное. Мне не жить без тебя. Так что я подожду, пока всё забудется, пока ты сам не захочешь меня... Я подожду. Потому что я альфа, а не зверь. Я волк, но не животное. И я — твой альфа. Я хочу чтобы эти слова начали что-то значить для тебя, мой глупенький омежка, так что... " — Не бойся меня, любимый, иди ко мне. Я всего лишь хочу тебя согреть.