***
Наладилось... Ну, всё, конечно, было скорее странно, чем налажено. Они как будто боялись друг к другу подойти теперь. Нет, Юнхо по-прежнему ласково мог взять за руку Минги, приобнять его, но в первый же вечер после ужасной сцены во времянках омег Минги, опустив глаза и покраснев, попросился спать в свою комнату. Показал рукой и сложил умоляюще ладони на груди. И Юнхо согласился — не без облегчения, честно говоря. Потому что после того, как он увидел омегу обнажённым в солнечном свете, его постоянно преследовало лёгкое, раздражающе приятное возбуждение и он никак не мог успокоиться. И поэтому омега — явно рядом с ним ночью беззащитный, доступный в его объятиях — был точно не в безопасности. Всё-таки Юнхо был альфой. Голодным альфой. Жаждущим своего омегу, с его нежным, свежим и ласковым запахом. А ведь он решил держаться, доказать самому себе, что он совсем не похож на того мерзавца, кто брал Минги в обмен на свою защиту. Нет. Омега будет жить в доме, будет его хозяином на равных с самим Юнхо, не потому, что он платит за это своим божественно прекрасным телом, а потому, что Юнхо признал его своей истинной парой. И если Минги вот так ему поможет — чуть отдаляясь от него – так тому и быть и спасибо ему за это. Правда, когда Юнхо с готовностью кивнул в ответ на просьбу Минги и даже радостно ему улыбнулся, чтобы подбодрить, в глазах омеги мелькнуло странное выражение. Юнхо бы сказал, что это была обречённость и горечь, если бы не понимал, что этого не могло быть. Омега должен был быть рад и благодарен. Так что... Всё пустое. И эти дни были действительно днями мира и счастья для души и сердца Юнхо. Минги улыбался — робко и реже, чем раньше. Он ловил взгляд альфы, пытливо заглядывал ему в глаза, как будто пытаясь понять что-то. А Юнхо лишь смеялся в ответ, ловил его в бережные объятия и шептал на ухо: — Ну, что смотришь? Твой я, твой. Только твой. Не обижу. Не предам. Хороший мой, солнце моё румяное... И Минги робко прижимался кудрями к его щеке и замирал, как будто вслушивался в стук сердца Юнхо, в его голос, в его дыхание. А потом Юнхо отпускал его. И только мати Луна знала, как трудно ему было это делать — отпускать. Потому что ночами... Он снова видел стыдные сны. И там был Минги. И не просто был на коленях. Он извивался под Юнхо. Альфа чувствовал его всем своим телом — гибкого, изящного, подвижного. Минги выгибал спину и насаживался, обволакивая Юнхо собой, забирая его в горячий чувственный плен своего нутра... Юнхо было смертельно стыдно — и так же смертельно хорошо. И просыпался он от собственного жуткого рычащего стона и с позорной влагой в исподнем. После первого же такого сна он понял, что за всё придётся платить. И дневные невинные ласки, и уверенная нежность без прежних намёков на что-то большее, и разжатые руки, когда хотелось стиснуть и сожрать, — всё это будет аукаться ему жаркими одинокими ночами. Из ночи в ночь всё повторялось. Минги становился во сне всё откровеннее, всё развратнее были его движения, все более пошлая ухмылка искажала пухлые губы, он облизывался и смотрел на Юнхо так, что альфе казалось, что он трахает самого дьявола. И от этого — увы! — он лишь кончал сильнее и ярче. Но все эти подробности знать Хонджуну точно было необязательно. Этого вообще никто не должен был узнать уж точно.***
Отвлекаясь от своих стыдных мыслей, которые накинулись на него, разрывая стыдливую душу, как волки, он сосредоточил взгляд на почему-то умолкнувшем Хонджуне. Тот доставал чугунок с кашей. Попробовал с деревянной лопатки, нахмурился, добавил соли и воды и снова сунул в печь. — Так а... А где же Сонхва, — как будто очнувшись, спросил Юнхо. — Спит, — коротко ответил Хонджун. — Укатали Сонхва наши по полной. Он сегодня ещё и с Саном поругался. По-чёрному. Зло и жестоко. Юнхо тяжело вздохнул. Он не видел Сана с самой расправы над кочевьем. И сама мысль о том, чтобы увидеть этого сумасшедшего волка была ему неприятна. Он не мог забыть, как смотрел он на Минги, когда рвался из-под прижимающего его к земле Юнхо, тянулся к визжащему от ужаса омеге с одним желанием в глазах: перегрызть горло, как тому, первому омежке, ясноглазому, невинному мальчонке... — Сходил бы ты к нему,— сказал Хонджун, как будто прочитав его мысли. — Всё же он тебя любил, уважал. Учителем считал, разве нет? — Хорошо, — коротко ответил Юнхо, хмурясь. — Схожу. — Я пытался говорить с ним, — продолжал Хонджун, нарезая хлеб, — только это бесполезно. Он не может простить нам, что мы взяли омег, а не дали ему их убить. Он бы ведь и убил, — сказал Хонджун с горьким удивлением в голосе. — Это Сан-то... Наш Сан... Он же был таким милым, таким добрым и нежным... Таким ласковым... — В голосе Хонджуна прозвучала настоящая боль. — И что с ним теперь?.. У него постоянно огонь в глазах, знаешь? Он злится постоянно. Он волком лежит там, на пепелище — и не хочет уходить, всё смотрит на свой дом. На то, что от него осталось... И я чувствую, как он умирает... А как начнёшь об омегах и попытках примириться с жизнью — так гонит. — Я поговорю, — сказал Юнхо, которому не был приятен разговор о волке, по отношению к которому он вдруг почувствовал себя предателем. — Я... обещаю. Только сам понимаешь... — ...это, скорее всего, будет бесполезно, — кивнул Хонджун. — Но всё же... Знаешь, капля камень точит. Что-то же должно в нём остаться от того, кого мы знали столько лет! Я не верю, что он как человек для нас умер, нет! — Я тоже, — соврал Юнхо. — Я тоже... не хочу в это верить. Ладно. — Он поднялся.— Пойду я. Надо помочь Минги с купальней. — Не останешься поужинать с нами? — удивился Хонджун. — А чего я тогда корячусь на четверых? — Четверых? — удивился в свою очередь Юнхо. — А... — Ну, мы двое, вы двое... Я думал, может, твой Минги придёт позже, раз ты у нас. Вы же вроде как не разлей вода теперь? — Хонджун поиграл бровями и многозначительно зачмокал губами, изображая поцелуи. Но Юнхо не остался в долгу: — Ой, не стоит, не будем мы мешать милому семейному вашему с Сонхва вечеру, — пропел он язвительно и увернулся от шлепка полотенцем, попутно чуть не перевернув горшок с кашей, уже дымившийся на столе. — Убирайся, — пропыхтел зловредный омега. — И не очень-то хотелось. — Конечно, конечно, — снова пропел Юнхо. — Иди, буди своего альфу. Только не сильно там старайся, а то всё остынет — невкусно будет. Хотя, конечно, голод можно утолять по-разному... — И с хохотом выбежал из кухни, спасаясь от рыжеволосой ярости.***
Юнхо стоял и смотрел на своего омегу, который пока его не учуял. Минги, напевая, поливал водой раскалённые камни, чтобы нагнать пару в простывшей купальне. Он почти танцевал, не желая стоять на месте. Его движения с ковшом были непринуждёнными и изящными, он ловко отдёргивал руку, чтобы не обжечься, и снова склонялся над кадкой с водой, потряхивая своими пышными волосами в такт песенке, которую мурлыкал. На удивление быстро он научился готовить купальню, хотя сначала боялся почему-то даже лезть в чан. А сейчас, глядя на его гибкую спину и чуть влажную на затылке и щеках кожу, Юнхо только о том и мог думать, что идеально было бы, если бы Минги был сейчас голым. От этой мысли мгновенно стало наливаться горячим внизу, и волк яростно зарычал внутри. Юнхо в очередной раз попытался заставить его умолкнуть, хлестнув плетью стыда, но волк, к его ужасу, не унялся, не сдался, как это было всё последнее время. Злобно поскуливая, он стал скрести пол клетки, кося кровавым глазом на спину желанного омеги. И чувствуя, что клетка почему-то начинает качаться, хотя раньше такого не было, Юнхо испуганно заморгал — и опрометью бросился из купальни. "Труд, труд и только тяжёлый труд, — думал он, тревожно облизывая пересохшие губы. И, быстро подхватив вёдра, пошёл к колодцу позади их дома. — Только труд может искупить почти любую вину, как говорил отец... И он должен помочь мне унять проклятого волка". Он успел принести лишь несколько вёдер и мягко улыбнуться пару раз Минги, который поглядывал на него как-то странно, таинственно. При этом омега в задумчивости чуть прикусывал губы — так соблазнительно, что просто у-у-оу! Хватит! Умоляю: хватит дразнить, омега! Но вслух Юнхо лишь мягко спросил, не болят ли у омеги руки после работы на ягоднике, а потом вымученно улыбался, слушая медленную речь подбирающего слова солнышка, который даже сейчас, просто отвечая Юнхо, умудрялся выглядеть так, что хотелось заткнуть румяные уста поцелуем, пусть и силой, — и не только. О, мати Луна... Дай же сил! И Юнхо, едва юноша закончил ответ своим вечным "сурс-симо... Минги-я шпас-сибо Юнх-хо..." — кивнул и снова понёсся за водой, сжимая зубы и с ужасом понимая, что это состояние ему знакомо — слишком хорошо знакомо. Он гнал от себя эту мысль, но она возвращалась всё настойчивее. У него скоро будет гон. В запасе есть где-то дня три, но потом... Юнхо несколько раз зажмурил и открыл глаза, опираясь на сруб колодца, и решил, что подумает об этом ночью. А сейчас — купальня, Минги и ужин. Омега не должен беспокоиться. И так, скорее всего, запах Юнхо усилился. Одна надежда: может, Минги и не поймёт ничего. На это очень хотелось надеяться, потому что вот чего точно не хотел Юнхо — так это обсуждать сейчас с истинным особенности своего гона. Та ещё была тема. В конце концов, Юнхо всё же собрался и взял себя в руки, они поставили воду греться, и Минги ушёл за одеждой, приготовленной заранее в комнатах. А Юнхо вышел во двор, чтобы хоть немного успокоиться. Он уже решил, что не позволит себе даже смотреть в сторону купальни, когда там будет Минги. Твёрдо решил. Он альфа, если решил — сделает. Его отвлёк Чанбин. Его было не узнать. Этот альфа ужасно запустил себя после огромной потери и до этого момента не мог очнуться и заставить себя даже на речку лишний раз сходить, чтобы постираться, или в купальню, чтобы вымыть свои чудесные пышные волосы. И в слободе его жалели, но никто не мог на него никак воздействовать, хотя пытались и Сонхва, и Хонджун... А сейчас Чанбин просто сиял чистотой, в глазах, в его обычно ленивом взгляде была какая-то диковатая тревога, и румянец заливал отмытые до блеска щёки. И Юнхо невольно подумал, что и забыл, каким красавцем был Чанбин. Со пришёл попросить у Юнхо цветы. Вчера стали раскрываться, наконец-то, тюльпаны, которыми Юнхо засадил свой двор. И они с Минги вчера вечером долго сидели на лавочке и смотрели на них, обнявшись. И омега постоянно касался лепестков сорванных для него Юнхо нежных цветов, подносил их к своему носу и мило вытягивал губы трубочкой, целуя шёлковые лепестки. Юнхо готов был смотреть на это вечность. А теперь Чанбин просил... Очень-очень просил у него эти цветы. Даже красивый деревянный бокал собственного изготовления принёс: чуть не купить собирался. Юнхо изумился, но вспомнил, что Чанбин взял себе сегодня омегу. И судя по всему все эти поразительные перемены в нём — из-за того светловолосого мальчонки. Конечно, Чон согласился и позволил ужасно смущающемуся товарищу взять всё, что тот захотел. У них с Минги будут ещё. Да и осталось ещё много, хотя Чанбин жадно тянул руки к самым красивым: видимо, всерьёз хотел парнишку своего порадовать. Поганую мыслишку о том, что Чанбин просто как-то успел уже обидеть тонконогого хрупкого омежку и вот так просил прощения, Юнхо отмёл сразу: он был уверен, что уж этот-то альфа, который слыл знатным кобелём до их общего несчастья, умеет обращаться с омегами и в насилии над ними не нуждается. А ещё он пригласил Чанбина в их купальню, так как воды в своём трудовом рвении Юнхо наносил уж очень много. Чанбин смущённо согласился, но сказал, что не сам — приведёт омегу. Юнхо разрешил. А чего нет-то? Ему было не жалко. А Чанбин... Его вид внезапно внушил Юнхо надежду: возможно, они с Сонхва всё же не ошиблись... Возможно, всё получится и волки на самом деле наконец-то обретут покой и смогут очнуться от забытья общего страшного горя.***
— Идти ты, — сказал Минги, бегая взглядом от удивлённых глаз Юнхо. — Минги-я аэстас-си... Ждать... — У тебя... Ты в порядке? — тревожно спросил Юнхо, заглядывая в лицо юноше, но тот, красный от смущения — непонятного и какого-то до дрожи неправильного — лишь качнул головой и чуть подтолкнул Юнхо к двери. — Юнх-хо идти, Минги-я ждать... Юнх-хо. — Ладно, — сказал альфа, сумрачно думая о том, что что-то опять не так, а он снова ни лешего не понимает. Он вошёл в купальню, отлично прогретую, полную благодатного пара на травах с преобладанием мяты и живицы, быстро сбросил с себя одежду и ловко забрался в чан. Он прикрыл глаза и, опираясь на деревянный край кистями и локтями, расслабился, полностью отдаваясь воде. И не смог удержаться от блаженного стона: наслаждение от того, как отвечало его тело на горячую воду, полностью расслабляясь, было невероятным. Он откинул голову и снова простонал, погружаясь по шею. Замер на несколько секунд, а потом, глубоко вдохнув, резко нырнул и замер, прижимаясь к днищу чана, чтобы испытать свою выдержку. Он любил так играться в купальне, хотя и чувствовал некоторое смущение: всё же это было не совсем достойное занятие для серьёзного волка. Но то ребяческое, весёлое и счастливое, что он всё же смог сохранить в себе, несмотря на всё, что случилось с ним в этой нелёгкой жизни, именно здесь, под горячим ароматным паром и с ласковой водой наедине — это ребяческое брало верх, и он мог плескаться в купальне долго. Так делал он и раньше, когда-то... совсем недавно... так давно, когда из купальни его выгонял папа со словами, что кожа сморщится и он станет старичком. Папа... Нет, нет. Он смотрит на него сейчас с Синего дерева — и счастлив за сына. Потому что Юнхо прав. Потому что ведёт себя достойно, пот... Воздух совершено закончился — и альфа с громким всплеском, отфыркиваясь, вынырнул, выпрыгивая из чана почти до пояса. И снова пошёл на дно — уже не по своей воле, а от испуга. Потому что так близко увидеть блестящие любопытством и страхом глаза Минги он точно был не готов. Глупый омега был голым. Он стоял на лавочке, с которой они забирались в чан. Кажется, он ждал, когда Юнхо наиграется и вынырнет, — и напугал альфу чуть не до сердечного удара. Юнхо на самом деле чуть не потонул, так как нырнул с открытым в крике ртом и мощно глотнул водицы. Он вынырнул, яростно отплёвываясь, и грозно зарычал на омегу: — Ты спятил? Совсем спятил, Минги! Ты что придумал? Ты что здесь делаешь, дур... Мин... ги... Омега забрался в воду ловко и быстро и тут же, не теряя времени, прижал совершенно оторопевшего Юнхо к стенке чана. Он просто обнял альфу за талию и уложил свою пушистую дурную голову Юнхо на плечо, прижимаясь к нему всем телом. И замер. Всё. И что было делать — вообще не было понятно. Ну, то есть Юнхо не было понятно. Зато его волк ни капли не сомневался. Уже когда Юнхо, ругаясь про себя, заглатывал воду, зверь внутри него с разбегу боднул клетку и бился сейчас из неё с диким воем: "Он пришёл сам! Бери и дери его! Дери дерзкого! Дери глупыша! Пусть поймёт, что с нами шутки плохи! Ну, волк, он у тебя в руках! Давай! Разверни, с силой в стенку, за бёдра на себя — и до упора, по яйца! Трахай! Трахни его! Мы должны его трахнуть! Дай мне! Выпусти! Я, я! Мой! Ты же так хотел его, а он... Ммм... Чуешь, волк? Он же течёт! Эта миленькая сучка течёт у тебя в руках! И даже вода не скрывает! Это сладкое солнышко тебя хочет, волк! Лови — и сделай уже хоть что-то!" Юнхо почувствовал, что теряет себя, почти сразу. Он попробовал остановиться. Он прикусил до боли губу, он пытался осторожно снять руки Минги со своих плеч. Он торопливо шептал: — Глупышка... Эй... Маленький... Беги... Беги... Ох, мати Луна... Ох, лесе... Спас... Мхм... Минги... Маленький... Но маленький не желал слушать ни его, ни голос разума. Он сжимал его талию и водил носом по его плечу, а потом Юнхо почувствовал у себя на шее дерзкий горячий язычок. А после и зубы. И пальцы Минги на своей спине, а потом на плечах и на загривке — когда альфа приподнял его и посадил на свои бёдра. Он поднял на омегу взгляд и заставил его посмотреть на себя, твёрдо взяв за подбородок и повернув лицом к себе. Звёзды в глазах Минги сияли. Испуганные и отуманенные. Прекрасные. Манящие и притягивающие властно и бессовестно откровенно. Языку, губам, рукам — всему бы смог противостоять Юнхо. Но не этим звёздам. — Хочешь?.. — выдохнул он. — Минги-я твой, нян... — тихо сказал Минги, а потом, медленно склонившись, прошептал: — Саранхаэс-са, шайа мано... — И приник к губам Юнхо. Юнхо вынесло, наверно, от вот этих вот последних слов. Сказанные мягким, низким, бархатным голосом, они толкнулись в его сознание, забирая его в плен своего безумия. Он понял их: Минги сказал, что любит его. И это просто лишило Юнхо любой возможности сопротивляться властной силе этих слов. Томно простонав, он стал жадно отвечать на поцелуй юноши. Губы омеги пахли кисло-сладкой свежестью, они были тёплыми, податливыми, послушно проминались под его настойчивостью и покорно приоткрывались для его языка. Он жадно гладил тело омеги — как всегда хотел, бесстыдно, ощупывая и нежа, скользя по мокрой шелковистой коже, ничего не стесняясь, запоминая пальцами каждый её дюйм. Задыхаясь, рыча от страсти, он вылизывал мокрую шею Минги — и чувствовал не вкус воды из чана — только вкус своего омеги, богатый, насыщенный, подсказывающий, что омега хочет его, не боится и открыт для него, покорённый, смирённый, принимающий волка целиком и полностью. Он приподнял чуть выше лёгкое тело — и приник к груди, сразу набрасываясь, кусая и выбивая из Минги отчаянно-жалобные жаркие крики. Пока он с наслаждением прикусывал острые жемчужинки, омега начал сам потираться о его живот, и Юнхо с диким, рвущим сердце восторгом почувствовал, насколько юноша возбуждён. Омега всё время стонал и шептал что-то — молил, клялся в чём-то и звал, звал, звал своего альфу, обещая себя и счастье... Не выдержав долго, Юнхо раскрыл половинки, которые идеально ложились в его широкие ладони и, огладив пальцами источающий соки вход, проник в нутро омеги, не отрываясь от его груди, облизывая её, прикусывая, хрипя и рыча жадным хищником, терзающим свою жертву. Жарко... Мокро... Полное безумие! Минги снова жалобно простонал, запрокинув голову, но не отстранился и не попытался убежать от его пальцев. Он покорно позволил протолкнуть в себя достаточно быстро три пальца. Омега жмурился, постанывая, выгибался пленительной спинкой, обхватывал плотнее ногами бёдра и талию Юнхо и чуть приподнимался в его руках, потягиваясь и содрогаясь от волн удовольствия, которые дарили ему проникновения альфы. — Смотри на меня, малыш, — оторвавшись от его сосков и подняв голову, хрипло приказал Юнхо. Мутный, томный, распутный взгляд ярких, чёрных от страсти глаз приковал его к себе — и он, не отрываясь от него, чуть приспустил омегу и толкнулся в жаркое нутро естеством. Минги прогнулся, вцепился дрожащими пальцами в его плечи и коротко простонал. Всё-таки мати Луна очень сильно не обидела Юнхо достоинством, так что малышу было больно... Омежке было больно... Узенький, будто и нетронутый вовсе, будто у него Юнхо — первый. О, лешьи тропки! Слёзы катились по щекам омеги, однако он, закусив губу, терпел, лишь подрагивал, насаженный на Юнхо, словно прекрасная бабочка... А Юнхо сходил с ума и от картины, что была перед его глазами, и от невероятного ощущения: он овладел этим омегой! Он присвоил его! Вот такой — трепещущий, пустивший его в своё нутро — Минги был полностью его! Только его! Волк внутри исходил счастливой слюной и требовал движения, узла и щенков... Но Юнхо и так было невероятно, просто ужасно хорошо! Сжатый до звона в ушах, укутанный в яростный жар своего истинного, он откинул голову назад — и откровенно, громко и яростно зарычал диким, звериным, победным рыком. Приподнял омегу — и снова насадил на себя, входя до упора. Вода, благословенная вода, делала тело Минги почти невесомым, давая возможность альфе легко проникать в него, лишь чуть поддавая снизу. Юноша в его руках снова выстонал его имя и выгнулся, когда понял, что Юнхо заполнил его собой полностью. Они замерли в едином порыве, пытаясь до конца понять и почувствовать друг друга. — Прошу... — шепнул Юнхо, чувствуя, как накрывает его чёрная метель, как он срывается с края в бездну чистого, животного желания. — Прошу, Мин... Можно... — Ня-а-ани-и, — высоко и жалобно ответил ему почти криком омега. — Мрос-симо-о-о... О... О! Моа! М-мо-оа-а... И Юнхо сорвало. Он почти улёгся спиной на стенку чана и, прикрыв глаза и запрокинув голову, стал с силой насаживать омегу на себя. А потом зажал его в руках — трепещущего, дрожащего всем телом от дёргающих его пут удовольствия — и стал яростно толкаться, ощущая, как огненные струи чистого наслаждения пробивают его от паха до кончиков пальцев и, кажется, достают и до горла, и до затылка. Это было ни на что не похоже — это не с чем было сравнить. Руки омеги обвивали его шею, Минги повис на нём, безвольно повинуясь любому его желанию и отдав полностью всё в его руки. И Юнхо бился, бился, бился в эту горячую глубь, ощущая своего истинного каждой частичкой своего тела в бесконечной жажде быть ещё ближе, ещё быстрее, ещё глубже... ещё... ещё... ещё! Поняв, что близок, Юнхо остановился и рывком снял омегу с себя, разворачивая лицом к стенке чана. Минги почти закричал от возмущения, а потом жалобно хныкнул, явно недовольный тем, что на несколько невыносимых мгновений альфа оставил его. Но Юнхо быстро снова вошёл в него — бесстыдно выставившего ему навстречу задницу — и обнял, притягивая к себе на грудь спиной. Минги выгнулся, повинуясь его рукам, и вцепился своими пальцами в бёдра Юнхо, как будто боясь, что альфа снова уйдёт. — Я твой, — прошептал, поняв это, Юнхо. Он начал ускорять движения, чувствуя с каким-то гибельным восторгом, что не сможет, не успеет — не станет выходить из омеги, что кончит в него, потому что покинуть сейчас это волшебное тело было просто выше его сил. — Я твой, твой, твой... Слышишь, омега? Он кусал мочку и кончик ушка Минги потому что именно оно было постоянно под его губами, и было это ушко так великолепно нежно и сладко, что удержаться было невозможно. А потом он услышал, как омега что-то выстонал сильнее, — и понял, что Минги начал ласкать себя, чтобы кончить. Это было просто невыносимо — и Юнхо ревниво зарычал: нет! Только он сам! Только волк Чон Юнхо будет касаться этого тела, даря ему восторг! Он рывком сбросил руку омеги с его естества, и сам обхватил приятно твердую плоть. Минги взвизгнул и тут же яростно стал толкаться в его ладонь, насаживаясь на него таким образом и сзади сильнее, что резко подвело чуть не задохнувшегося от полноты ощущений Юнхо к краю. — Нет, нет! — прорычал Юнхо. — Первый ты... ты! Он усилил хватку и стал двигать рукой резче и равномернее, при этом чуть замедлив свои проникновения в жаждущее омежье нутро, начиная вбиваться жёстче, глубже, но не так быстро. Это было почти невыносимо, ведь всё внутри него молило наоборот ускориться, смять Минги, ни о чём не думая, в своих объятиях и вдолбить его в стенку чана, догоняя удовольствие. Но Юнхо стиснул зубы и, прикусив плечо юноши, в несколько уверенных и чётких движений довёл его до края, блаженно выдохнув, когда Минги задохнулся в своём крике, сжал его до невозможности внутри и кончил, дрожа всем телом. А вслед за ним, не выпуская его естество из руки и лишь ускорившись до дикости, вталкивая себя в омегу уже без всякой жалости, кончил и Юнхо. И долго ещё дёргал бёдрами, уже выйдя из стонущего в сладкой истоме юноши и отираясь между его половинками. Он чувствовал, как ноет его узел в яростном желании повязать истинного, но всё же... всё же на это нужно его осознанное согласие, а Юнхо не то что не получил такого согласия — он вообще и не думал, что именно сегодня и вот так будет их первый раз. Так что узел подождёт. Никуда теперь Минги не денется от него... И ждут его очень непростые времена, так как Юнхо уже понимал: он не сможет больше жить без вот этих вот всех ощущений, что подарил ему сегодня неугомонный мальчишка... Только теперь он готов был брать их сам и больше не ждать, когда Минги придёт к нему. "Моё неземное, солнечное счастье... — думал он, пытаясь собрать мысли воедино и оглаживая живот и грудь тяжело дышащего и чуть постанывающего в его руках Минги. — Ты просто создан, чтобы вот так... со мной... везде..." И он ласково метил языком шею омеги, пощипывал в забытье его соски, вызывая жалобные и хриплые стоны, но безвольные руки юноши ни разу даже не попытались его оттолкнуть. — Минги, мой Минги... — невольно шептали его губы. — Самый нежный... самый сладкий... солнце моё румяное... яблочко моё наливное... сладкое... Минги, малыш... Ты... скажи мне, тебе понравилось со мной? Ты... Минги-я биесс-со, Минги-я? Юноша от неожиданности дёрнулся у него в руках, а потом тихонько, ласково засмеялся. — Минги-я супр-римо биес-са, нян... Супримо... биес-са... Нян с-ук-хо биес-со, нян? — Да, да, да, мой солнечный, да, медовый мой... весна моя... Я счастлив. Я безумно счастлив. Но если ты не слезешь с меня немедленно, я буду трахать тебя до утра прямо в куп... Купальня! Чанбин! — вдруг выкрикнул он в ужасе так, что Минги вздрогнул и обиженно захныкал, не понимая, что с альфой. — Лешьи тропки, Минги! Мы с тобой просто ужасны! Сейчас сюда Чанбин приведёт... а мы... О, мати Луна, помоги нам! Пусть у Со Чанбина случится внезапный и не очень сильный — но насморк, прошу! И у его омежки тоже! Ах, Минги, Минги... Вот это мы с тобой, конечно... Распутники!..