«måneskin – le parole lontane»
меня затопит грусть, ну ладно, ну и пусть. я в лапы дамся ей, чтоб обняла сильней. перечить ей не стану, так больше лишь устану. не обессудь родной, у всех внутри свой бой.
***
Губы всё ещё печёт. То ли виной тому тот последний поцелуй… то ли отсутствие дальнейших. Но болит даже больше, чем тогда, когда губа была разбита. Словно целовал Пак вовсе не губы мужчины, так манившие, а крапиву, упал на целый куст губами, словно и после вместо подорожника приложили ему к горящим устам лист крапивы… так жестоко. Кто же сделал это? Он сам. И в миг не интересно как-то стало: ни просыпаться по утрам, ни купаться в прохладном бассейне, ни пить, более не весело. А шум раздражает, а не распаляет, и толпы тоже раздражают, словно он стал в один момент интровертом, хотя ранее так любил быть в центре внимания. Любил эти взгляды, любил, когда тебя обсуждают, и плевать, что говорят о тебе: плохое либо хорошее. Ты уже оставил след, если твой образ отпечатался у других в памяти. Значит не исчезнешь бесследно. Почему-то это всегда пугает всех молодых. Просто исчезнуть и даже не прозвучать в конце эхом, оттолкнувшись от стен чьих-то душ. Смелые откровенные наряды сменились обычной белой футболкой и джинсовыми шортами голубого цвета. Не хочется придумывать интересные образы и подводить глаза. Радио теперь играет в каюте тише, и танцев утренних безумных не видать. Даже обычные движения и шаги даются сложно, словно окаменел. И даже сходить с корабля не хочется на остановках. Но всё равно делает это через силу, борется, старается восстановиться, блуждая по неизвестным улицам чужих городов. Как велик мир, как прекрасен!.. Не мог ведь он закончиться в одном человеке, это просто бред. Ещё столько всего вокруг, столько людей и губ, так что не может быть, чтобы хотелось целовать только одни. Не может быть, чтобы только они идеально ложились на твои, заполняя изгибы пустот собой. Это только в глупых мелодрамах так, только в романах. Пак понимает, что всё не так, он не страдает от невзаимной любви или что-то вроде того, всё изначально было скомкано, быстро и стремительно. Горячо. Глубоко. Потому и засело внутри так прочно, оставило след. Потому что такого больше не повторится. Это его лучшие годы в жизни. Его юность. И он любит это время. Он будет всегда помнить, так же ярко. Такое не забывается, как и первая любовь, первый поцелуй, первый раз, когда напился и тошнило. Не забывается. Это прекрасно и больно одновременно. Такая приятная меланхолия об ушедшем. Так больше никогда не будет. И пока он здесь, в этом времени, хочется задержаться в этих порывах подольше, чтобы потом не жалеть о несделанном. А сделать можно ещё так много. И раз он здесь, на этом корабле, то такую возможность упускать нельзя. Стоит довести до конца своё безумство. Да и не хочется заставлять волноваться Хосока. Который всё равно невероятно переживает, ведь друг так притих, весь в себе, в мыслях, причем отнюдь не дружелюбных, его всего изводит, бросает то в дрожь, то в пот. Гнетёт что-то, а он молчит, пытается проглотить, а это наружу лезет, обратно, чуть не давится, но молча. Горло всё в ранах, шипы торчат насквозь. Ужасающее зрелище. Лучше бы кричал надрывно. Лучше бы рушил здесь всё, ненавидел того, кто сделал его таким… Но он никого не винит. Сделать кого-то виноватым — самый простой вариант. Способ для слабаков, просто скинуть на другого всю свою боль, всю ответственность, сказать, что виноваты все они, а ты несчастный, жертва. Жалеть себя: «как они могли так с тобой поступить? Как посмели? Кто право дал, и что о себе возомнили?» Но Пак так не привык. Не из числа вечно обиженных и ущемлённых. Да и голову любит держать высоко, а плечи привык расправлять, и не потому, что гордый, а потому, что так лучше виден путь. Потому что идти нужно только вперёд. Как бы сложно не давались шаги, застрянешь на месте — пиши пропало. Но сейчас он застрял. Застопорился. Для Пака это хандрящее затишье не характерно, хочется верить, что оно перед бурей, странно такого желать, но… вот уже неделю он не попадал даже в какие-то передряги, у него не было интересных историй и безумных идей. Дни проходят тихо и спокойно, размеренно. Это вроде бы должно радовать, но… это словно шкодный ребёнок вдруг притих. Напрягает. И лучше бы пойти и проверить, чем он там увлечён. Иначе все стены с новыми светлыми обоями вдруг окажутся в чёрных узорах от масляных карандашей. Заберите у Чимина карандаши… иначе пострадает что-то более ценное, чем обои. Душа его лучезарная, что светилась ярко, вдруг становится тусклее. Заберите у него этот иссиня-чёрный карандаш! Телефон на беззвучном. Экранное время упало на 70%. Инстаграм не обновляется. Сотни пропавших навсегда историй, не просмотренных им. Не интересно слушать чужие голоса, смотреть чужие жизни. Хотя сам телефон, дай волю, не молчал бы. Чон пытался связаться с Паком всё это время, пытался дозвониться, писал. Ждал на палубе, на их местах, уже образовавшихся. Даже караулил у каюты. Но вот попроситься внутрь сил так и не хватало, руку сводили судороги каждый раз, когда он заносил её, чтобы постучать. Так что он просто бессильно клал ладонь на поверхность двери… там он, за ней, так близко вроде, всего одна несчастная дверь отделяет их, которая даже толком не поглощает звуков, и если приложить ухо, то можно услышать какое-то копошение. Но это не просто дверь — целая стена. Крепость. И так сложно её взять. Потому что внутри осознание, что делать этого не стоит. Что нужно оставить всё вот так. Пройдет время и станет легче. Всем. Утихнет шторм. Нужно оставить в покое и дать этому время. Но… Как же сильно он боится стать причиной перегорания Пака. Боится, что тот станет таким, как он. Что история повторится. Эгоистично? С одной стороны, ведь переживает за Чимина, но… и за себя боится: как жить с этим? Глаза черноволосого так горели, такой живой был, а потом... Резкий звук, вспышка и кромешная тьма. Или он преувеличивает? Слишком много на себя берёт? Было бы неплохо, если бы он не значил и вполовину так много, как считает. Не значит ведь? Просто привык всё контролировать, так ведь? Просто эгоистичный властный ублюдок. Просто очень хочется увидеть Пак Чимина. Просто он не позволит ему сломаться.«Ты будешь дышать мной, словно воздухом, В тот день, когда я тебя спрячу Во фразах, которые ты не услышишь, Ведь твоей ошибкой было любить меня так, будто Завтра мир был бы тем же, что и вчера».
Чимин только вышел из ванной комнаты, отчаянно и так упорно пытался взять себя в очередной раз в руки, стоя под стремительными каплями прохладного душа, даже радио включил погроме. Уже столько было в голове прокручено мыслей, что стало понятно: обдумал он уже всё, что только мог, и дальше продолжать в том же духе более нет смысла. Это уже не здравые мысли, не взвешивание, а самокопание. Извращение. Таким заниматься не стоит, не хочет. Он не так слаб, нет, каким казался это время, когда валялся на кровати, не поднимаясь, жуя только химозные чипсы, от которых уже тошнит, соря ими на кровать и скуривая по полпачки сигарет в день. Просто нужно было время, ведь он ещё так юн, не странно, что что-то может выбить его из равновесия или быть слишком преувеличено в его голове. Не страшно, что он эмоционален, и потому порывы могут застилать ему глаза, ослеплять, не давая увидеть реальность какое-то время. Чувства ведь кипят, эмоции, всё бурлит. Всё ещё ведь бурлит, так? Он всё тот же Чимин? Но когда, выйдя из душа, на ходу вытирая волосы, чтобы с них не капало, он увидел в каюте сидящего на кровати мальчонку и аж вздрогнул. Неожиданно. На него смотрят эти два тёмных глаза: большие, искренние. Обезоруживает. — Бам? — подходит он к мальчику, улыбаясь. Тот к нему так сильно привязался, вечно писал ему с телефона матери, присылал милые голосовые и видео, наверное, он именно та причина, почему Пак всё ещё заряжал свой телефон и иногда включал звук. Да, может мазохизм — общаться с сыном бывшего любовника, но как он мог не отвечать этому мальчишке? Тот ведь ни в чём не виноват, не виноват, что его отец так хорош собой, и что Чимин так прекрасен. Не виноват, что их течения слились, что они встретились, хоть такие разные, совершенно разные. А от того не виноват, что им было вместе так хорошо, сносило крышу. Конечно же, Пак отвечал только потому, что и сам привязался к Баму, а не потому, что тот постоянно как-то невзначай упоминал о своём отце. Не потому, что Чимин невзначай искал поводы для встречи, хотя сам избегал. «Мы с папой сегодня катались на горках!» — пришло как-то Паку сообщение, и сердце сразу ускорило ритм… ведь Чон прислушался? Начал уделять внимание сыну? Слова Пака для него не пустой звук… Что же он чувствует при этом? Всё так же ему странно слышать, как его зовёт сын «папой»? Или уже немного привык? Честно, безумно хотелось спросить об этом Чонгука лично, быть с ним рядом при этом, поддерживать, видеть, как он взаимодействует с сыном. Это ведь особое искусство: отношения отца и сына. А ещё хотелось тоже быть там, с ними, на этих горках! Он завидует! Тоскует! — Папа попросил отдать тебе это, и тогда он пообещал купить мне большое ванильное мороженое! — честно выговаривает мальчишка, протягивая юноше то, что тот и не заметил сразу в этих маленьких ручонках: какой-то лист, сложенный пополам. Чимин не торопится его брать, смотрит как на какое-то инородное тело, с опаской. Это что-то новое… что же там? Письмо? Страшно. Почему же страшно? — Ты же не лишишь меня мороженого? — дуется мальчишка. Пак усмехается, беря бумагу, рассматривает чистую сторону белоснежного листа. Его и Чон держал… более того писал на нём, старался? Выводил красиво буквы, как в романтических мелодрамах? Или это произошло более обыкновенно и легко? Без пафосных преувеличений? «Пошли гулять, м?» — написано там. Просто. Коротко. Но не счесть, сколько Чон смял и выбросил листов, где пытался написать извинения или что-то серьёзнее. Так сложно даются слова: сказать есть что, да так много, что ничего и не получается. Да и не так это всё должно быть. Он понимает, что тогда, на балконе, уже всё было сказано. Его не винят, не отчитывают, на него не злятся, хотя всё ещё странно от этого. От него ничего не ждут и не требуют, он не обязан оправдывать чьих-то ожиданий. Он живой человек, который тоже имеет право на жизнь, на ошибку, как бы банально ни звучало. Но для кого-то ошибка, а для кого-то — лучшее решение, сам решай. А Чимин, этот парень… Почему он такой? Извинения ему не нужны, потому что тот считает, что никто не провинился, происходила просто жизнь. Так что и потерялся из виду он не для того, чтоб за ним бегали, упрашивая. Это не просто показуха или детские обиды. Это что-то выше. Это здравый смысл. Потому что Чимин хочет быть рядом с Чоном не меньше того, и не мешает им никакой злой рок или обстоятельства. Это всё не фильм с закрученным сюжетом, с любовным треугольником и кознями завистников. Всё просто. Порой чему-то нужно закончиться. Порой, течения, бушующие со своей силой и траекторией, вдруг сталкиваются с другим течением, и дальше пути нет — только обратно, отдельно. Как бы красиво это ни выглядело, они так близко, кажется, давно обменялись друг с другом своими частичками, но… нет, у них разная солёность, разная температура и давление, отталкивают воды друг друга. Они рядом, но никогда не станут одним целым. Эту грань не пересечь. Но Пак смотрит на эти три слова. Красивый лаконичный почерк. Уже прошло так много времени, а Чон всё никак не сдаётся… словно горит, словно задался целью во что бы то ни стало добиться ответа Пака, такой живой стал, это радует, возможно… Чимин исполнил свою партию в его жизни? Но надолго ли Чон такой? Что стоит погаснуть снова? Или, может, просто тем поцелуем забрал силу Чимина, и они поменялись местами? Но то, как Чонгук рвётся… ему не всё равно? У него же есть семья: жена и сын… зачем же ему Чимин? Который сейчас жадно бегает по листку. Хочется, чтобы там было написано что-то ещё, больше, больше этих букв, он голоден, больше смысла! Но с другой стороны нравится, что там написано лишь это. Что-то загорается внутри, распаляет. Словно это какой-то шанс для них. Они могут просто забыть всё, что было, и начать снова? Пусть ни к чему это не приведёт, но может ли их общение закончиться иначе? Потом, когда корабль снова причалит к порту Инчхона? А не сейчас, сегодня, когда корабль остановился в порту Бали. Двадцать восьмой день круиза. Пак всегда представлял, как же это будет и при каких обстоятельствах он окажется на Бали, ведь одна из целей на жизнь — побывать на этом райском, сказочном острове. И побывать там с Чонгуком… хочется вдвойне. Без него теперь не интересно, так скучно (хотя какая ирония, ведь именно Чонгука Пак называл занудой, как же без него может быть скучно, если скучно — это он), но ещё и плохо… без него. Что болит? Ничего определённого, и в то же время всё сразу. Фантомная боль. Да, эгоистично всё ещё жаждать с ним встречи. Но почему он должен делать выбор не в пользу себя? Почему должен отказываться от того, чего хочет? Это не в его стиле… И мысли такие ужасные его заполняли уже не раз. Сколько раз уже был готов сорваться, побежать к нему, а останавливать себя было ещё сложнее от того, что он знал, где искать брюнета. Будь тот далеко, было бы намного проще не проделывать в голове этот путь, легко минуя представленные лестницы, длинные коридоры и ветряные палубы, по которым можно к нему добраться. Найти его и утонуть вместе, найти и впиться в губы, вплести пальцы в волосы снова, испортив причёску. Накинуться на него и безмолвно слиться, и чтобы секс был зверски страстным, как уничтожающее цунами, чтобы высказаться наконец до конца, излиться до капли и потом обессиленно упасть, не в силах даже пошевелиться. Вот чего не хватало Паку. Вот что необходимо им обоим. Но как так, нуждаясь в друг друге, они просыпаются с другими? Как так… пытаются заполнить пустоту? «Пошли гулять, м?» «Пошли гулять». «Пошли». … Снова и снова читает это, глаза уже слезятся от того, что он не моргает почти. Чонгук, чёрт возьми.«А теперь позволь мне поверить в то, что это реально, Потому что во мне нарастает беспокойство, я пью горькие слёзы. Прошу, позволь мне потеряться в морской пучине, Потому что, клянусь, я хочу прокричать далёкие слова. Потому что я чувствую, что ты далеко, далеко от меня».
«Очень низко использовать для этого сына, тебе не кажется?» — пишет Чимин. Сил более нет сопротивляться. И желания никакого. Пусть они вместе попадут в ад. Это их выбор. А Пак любит сам выбирать. Вне границ и глупых правил. Когда Чон видит на телефоне заветное сообщение, то сразу взволнованно перехватывает телефон поудобнее двумя руками, обвивая пальцами, словно боится, что кто-то украдёт это сообщение у него, словно сейчас этими руками проникнет через экран и схватит наконец парня, написавшего это. За то, что он ответил. Украдёт, укроет волной, утащит в свои пучины, к своим демонам голодным. Наконец-то… «Иначе ты не обращал внимания, я решил использовать тяжёлую артиллерию». «Ты и мне мороженное тоже теперь должен». «Ванильное?)» Так странно, как вдруг на душе становится легко и просто, и тучи рассеиваются, снова выглядывает Солнце, его лучи приятно ласкают. Сразу невольно задаёшься вопросом: зачем же я так много терял времени на какие-то глупые тяжёлые мысли? Сейчас, когда ты преодолел это, тебе всё кажется простым. Но это не было просто тогда (по правде и до сих пор не просто). Да, это печально, что человек сразу не видит верного решения, не видит выхода из положения. Все двери в жизни без каких-либо обозначений, потому нужно открыть каждую, прежде чем найти нужную, пару раз ошибиться. И возможно сейчас Пак снова открывает не ту дверь, но из-за того, что так сильно хочется, чтобы она была той, он видит всё искажённо. С другой стороны, ошибки — тоже часть жизни, порой именно они приводят нас к тому, что мы имеем сейчас. Как подняться на высший этаж, не оказавшись на первом? «Клубничное». «Так мы встретимся?» «Только ради мороженого, давно его хочу». «Хочу увидеть, как ты его ешь, с Чупа-чупсом справлялся отлично, до сих пор вспоминаю) Погуляем?» «Это уже дороже мороженого, дяденька». «Я предпочитаю "папочка". Так мне стоит заплатить, и ты согласишься? Какова цена?» «Собрался торговаться? Я бесценен». «Тогда открой дверь. Если мне не хватит денег купить — я украду». «Что?» «Открой». Чимин поднимается с кровати, какое-то время просто стоя на месте, и смотрит в дверь. Он здесь? Делает шаг и как есть, в одном белом халате, идёт к двери, медленно, хотя хочется сорваться и побежать. Он даже пытается успокоиться, поглаживая по пути Бама, увлеченного сбором своего трансформера. Обходя мальчугана, Пак замирает у двери, прислушиваясь к звукам за ней. Ну да, стоило бы догадаться, что ребёнок, не так давно потерявшийся, не пошёл бы никуда сам, да и не отпустили бы. «А если бы я не написал тебе?» — пишет Чимин. «Но ты написал». Пак хмыкает, открывая дверь, заведомо старается совладать с собой… особенно сложно это делать, когда на пороге парень видит Чонгука… его волосы не собраны в хвост и не уложены наверх. Они просто вымыты, расчесаны и… вау. Теперь ещё больше хочется его поцеловать, наброситься на него и… как же он соскучился! Но в каюте Бам. Однако Чон словно читает мысли, он тянет парня за запястье на себя, вытягивая его из каюты, закрывает дверь, оставляя руку на ручке, чтобы сын не смог открыть с той стороны и, прижимая Пака к двери, впивается в его губы, горячо, страстно, жадно, сразу лезет рукой под халат. Изголодался. И губы наконец-то перестаёт печь. Наконец-то хорошо снова. Идеально. Пусть и неправильно. Пусть и не усвоили урок. Ошибка — часть жизни. Пошло оно всё. Жизнь одна, всем не угодишь. Так хотя бы себе попробовать стоит. Чимин зачем-то пытается сопротивляться, вдруг отталкивая мужчину, разрывает поцелуй и грозно смотрит в горящие глаза Чона, чья грудь высоко вздымается. Бык увидел красную тряпку. Но Чимин снова толкает того в грудь посильнее, снова, снова и снова, череда ударов, истерика, буря. Так долго молчал, так долго всё в себе копил, что сейчас через край. Вдруг захотелось ударить его, очень странно, когда хочется бить и целовать одновременно. Только вот брюнет и с места не двигается даже от толчков, смотрит так довольно, словно скала, у подножья которой бушуют волны, щекочутся, а он снисходительно позволяет. И почему-то так странно, глуповато, но счастливо улыбается, понимая, что Чимин всё тот же, не перегорел. Так что, делая шаг вперёд, подходя к течению Пака поближе, и на секунду даже сливаясь воедино: две капельки, ничтожно мелкие капельки, отделившиеся от общей массы, взмыли вверх и соприкоснулись, вошли в друг друга. Насквозь. Наступит момент, когда придётся вернуться в своё море. Но сейчас Чонгук перехватывает руки парня свей одной, поднимая их над головой Пака, и вдавливает их в дверь. Снова целует. Два течения: холодное и тёплое встретились, касаются друг друга нежно, ласкают бока, пробуя на вкус воды друг друга, но остаются также полноценны. Стараются смешаться. Но они просто рядом, могут касаться, даря поцелуи, но не теряя при этом своих свойств. Чудеса природы. И вместе гармония, вместе сильнее даже знаменитого течения Западных ветров и Гольфстрим тоже меркнет. Наглядно видна эта полоса, граница слияния.«Время сожжёт все страницы, на которых речь о тебе. Ты будешь плакать вместе со мной под солнцем, а потом прольётся ливень, Чтобы унести прочь, возможно, ненужные слова. Мы будем вместе петь, при этом оставаясь безмолвными».
С разбегу в прохладную, кристально чистую воду, совершенно обнажённые. На воде лунная дорожка, которую они рушат брызгами. Горные воды ощущаются иначе, нежели морская вода. Холодит кожу, заставляет задерживать дыхание, замирать. Но обволакивает и принимает всецело, не пытаясь вытолкнуть на поверхность. Эгоистично. Она не щадит. Вроде принимает радушно, но стоит сделать ошибку — и ты утопленник. Зато смывает всё лишнее, и выходя, чувствуешь обновление, чувствуешь себя чистым, таким же кристальным, новым. Ты готов покорять вершины, готов течь вверх и вниз, просочиться куда угодно. — Ты весь дрожишь, зачем полез купаться ночью, вода же холодная, это тебе не море, — усмехается Чон, но несмотря на всё сказанное — рядом. И ему не холодно, от него исходит жар, так что он притягивает к себе парня, прижимая к груди, держась наплаву. — Опять напился? — выговаривает прямо в губы. Они пили весь день, гуляли по острову, покупали глупые сувениры и шапки, смеялись друг с друга, тыкая в нос мороженым. А потом слизывали следы. Как подростки, снова. Снова вкус жизни. Вкусный. — Фу, папочка… — посмеивается черноволосый и облизывает свои губы, но из-за такой близости с губами Чонгука задевает и их, специально. Он умеет разжечь, как бы невзначай. — Не ругайся... или лучше накажи меня, — хмыкает Пак, обвиваясь ногами вокруг бёдер мужчины, в свете звёзд и луны отлично видно его лицо. — Звучит так тупо, — смеется он. — Эй, почему это тупо? Мне нравится! — Какой же ты старомодный! — Заткнись, — смеётся Чон, брызгая юношу, но при этом также поудобнее перехватывает того под ягодицы, чтобы никуда не делся. — А ты заставь, — смотрит с вызовом. — Я не поведусь на такое, знаешь ведь. — А на что поведёшься? — запускает он руку под воду, беря его член, хмыкая, а потом вдруг направляет его в себя, прикрывая глаза и выдавливая протяжный стон. — На это? — кусает губы он, двигая бёдрами, глядя на блаженное лицо Чонгука, который сжимает теперь ещё сильнее, до синяков. Но это так нравится. Так заводит. Словно вода ласкает скалы. — Чимин...«Но знай, что если сейчас я тебя потеряю, я не пройду больше и метра».
Шум водопада заглушает все мысли. И Чон тоже неплохо с этим справляется. Всё останавливается. Но вода всегда в движении. Есть только они: Чон, Пак и балийский водопад. Холодная вода, ночь и стоны. Так хочется, чтобы звучанье их осталось навсегда в памяти, прекрасная музыка. Даже когда всё это закончится… всё равно хочется слышать этот мелодичный голос. Видеть перед глазами эту шею искусанную, эту грудь в ярко-красных засосах, чувствовать эти руки в волосах. Чувствовать.«Ты будешь дышать мной, словно воздухом, В тот день, когда я тебя спрячу Во фразах, которые ты не услышишь...».