Стальные круглые вены

— Давай закинемся.       Таблетки, бухло. Все это уже стало привычным. Джайро сосет винище, усиливая его эффект колесами. Но почему-то ему не весело. Он пытается догнаться, рассчитывая, как бы не захлебнуться. Но все так же уныло. Должно же это когда-нибудь закончится. Должно же отпустить. Он чувствовал себя таким выжатым, будто все из него выдавили и раздавили. Все это время они молчали, и Джайро решает разбавить тишину: — Знаешь, я тут подумал… Вот мы, южане, больше руководствуемся женской стороной. Действуем по нашим эмоциям и чувствам. А на севере такие сухие, расчетливые люди, сдержанные. Ну, чисто мужская модель. Так вот, мне кажется, что север и юг никогда не поймут друг друга. Как мужчина не поймет женщину.       Джонни, уже чуть ли не на пике прихода, вообще не догонял, что тот хочет ему рассказать. Он поднимает обдолбанную рожу на него и вяло кривит рот. Они, ебать, в прогрессивной современной Америке. Кто еще думает так же, как он? Старперы из Техаса? — Это все стереотипы, Джайро. Блять, ты вообще себя видел? Ты ебаная истеричка. Если бы у нас были деньги, и ты не перешел бы на колеса, у тебя бы пена сейчас пошла изо рта от моих слов.       Джайро плавно кайфово ухмыляется — Джонни прав. Как бы ни прискорбно было с ним соглашаться, чего Джайро абсолютно не любил. Но теперь он под кайфом, так что принимать чужое мнение ему проще. Так бы действительно произошло. — Да, во мне больше женской сущности. Я живу своими эмоциями, которые мой отец всю жизнь пытался вырвать из меня. Но я ничего не могу поделать с этим, женственная сторона доминирует во мне. И вот представь, если я такой, то какие женщины в моей стране? — Он улыбается. — Даже представлять не хочу. — Джонни укладывается на свою подушку. — Блять, да что ты заладил. Женская-не женская. Ни у наций, ни у полов нет никаких ебучих характеристик, чтобы по ним судить людей. Это все шовинистская чушь, которая осталась в прошлом веке. Сейчас все по-другому, Джайро. И люди другие. — Ну да. Я вижу этих других людей. — Джайро медленно потягивается и поднимается с кровати. — Озлобленные, грубые бабы, плетущиеся на работу каждый день. А ты думаешь, они правда этого хотят? Да им просто надо хуя хорошего. Просто трахнуть их надо. Каждая баба мечтает об этом. — Он пьяно улыбается, в угаре плавая по комнате. — А кто их трахать-то будет, а? Вот эти слабаки и тряпки что ли? Их женщины даже не замечают. Не видят того, кто бы их на место поставил. И потому они становятся злыми, тупыми стервами. Вот твои новые люди. — Что за хуйню ты несешь? Блять, каждый раз начинается. Одно и то же. Просто признай, что ты ненавидишь женщин и все. — Неправда. Я уважаю Деву Марию и свою мать. А все остальные женщины шлюхи. Ну это же объективно так, Джонни. — Конечно. — Джонни вздыхает. — Слушай, а может ты вообще педик, а? — Да ты ахуел… — Джайро пытается замахнуться бутылкой вина, из-за чего часть выливается ему на ногу. Он только посмеялся и изо всех сил попытался не сомкнуть глаза. — Ладно-ладно. Но я хочу тебе сказать, что мы не в 19 веке, чтобы судить о людях по их членам и пездам. Мы все растем с одинаковыми условиями и возможностями, знаешь. И с людьми, и с женщинами тоже, да, Джайро, можно разговаривать. Если бы ты не только дул им в уши какой-то пургой своей, чтобы потом трахнуть, ты бы узнал, что есть женщины и поумнее мужчин. Умнее, интереснее и лучше. — Ты просто пиздолиз и все. — Джайро стоит спиной к Джонни, пялясь в ночное небо через мыльное протертое окно. — Как с женщиной может быть интересно? О чем с ними вообще разговаривать? — О чем угодно, в чем она разбирается. Девочек больше не учат лишь одному этикету и поэзии. И вклад женщин уже практически неотличим от мужского. Мне вообще кажется, что такими темпами в будущем не останется ни мужчин, ни женщин. Будут одни педики. И ни американцев, ни итальянцев не будет. Будут только чернокожие евроазиаты с индусской вонью. — Надеюсь, я до этого не доживу. — Джайро усмехается и, отглотнув еще вина, вяло плямкает облизанными губами. — Пиздишь, как типичный американец. Потому что никаких устоев, нации у вас нет. И на все, что до вас жило годами, вам поебать, вы строите новое. Какие-то новые заветы, новую поебень. Смотрите только в будущее, строите какую-то, хуй пойми какую, мечту. А у всего должна быть основа. Это традиции. — Нахуя смотреть в прошлое? — Даже несмотря на кайф, Джонни напрягся. Мог Джайро завлечь его в спор, такой, что до последнего издыхания хотелось брыкаться. Только бы не соглашаться с ним. Будто согласие автоматически занесло бы их в статус любовников. — Америка жила тем, что стремилась в будущее. А в прошлое смотрели те, кто хотел подавить нашу свободу. Хотели оставить все так, как есть. Чтобы мы просто были рабами этих британских педиков. — Ну и что, блять, есть у твоих американских педиков? — Он поворачивается и опирается локтем на подоконник. — Нихуя, никакой морали не осталось. Даже то, что по морю сюда везла вся Европа — вы все проебали. Все загубили и загнали ебучей наживой. Под сладкие слова о какой-то свободе. На одной жадности люди не объединяются, сечешь? Потому и будете ходить, хуевые индивидуалисты. — Да потому что все эти идеи об объединенной нации, хуяции, партии, хуяртии. Это все всралось только поехавшим, вроде тебя, кто не может устроиться в этой жизни. Кто просирает наступающую, новую эпоху. Кто стоит и дрочится со своими мечтами, как его правая пиздобратия победит неправую пиздобратию, и не замечает, что вокруг него. Уже другие отношения между людьми, другой секс, даже наркотики стали другие. И пока только американцы лучше всех чувствуют это. И вообще, я не понимаю: вот нахуй тебе, до пизды духовному человеку, делать в этой стране? Че ты сюда приехал? Только и делаешь, что ноешь про злых американцев и домой просишься. Так и пиздуй, блять.       Был бы Джайро трезвый — наверное, он бы обиделся. Джонни снова задел бы его, задавив любые несогласия, и оказался бы победителем. Но сейчас Джайро объебан и ему поебать. Сейчас слишком хорошо алкашка внутри него катает колеса по всему организму. Он пятит свою жопу обратно на дырявый матрас, молчит какое-то время, а потом вяло шепчет: — Традиции, Джонни. — Он криво улыбается. — Знаешь, насколько обширна была итальянская миграция в Америку? В честь кого вообще Америка была названа, а, ебать? А еще Колумб был итальянцем на самом деле, знаешь? Вот и я захотел ощутить, какого это. — Обсосав бутылку, он разваливается в угол койки и мутными глазами смотрит в сторону Джонни. — А еще, я просто хотел съебать из дома. В Европе никуда не деться — отец меня везде достанет. Для других регионов я не знаю языка. Оставалась Америка.       Все же Джонни не хотел бы остаться один. Без Джайро действительно все становилось хуево. Если летом он еще через раз оставался, то зимой улетал обратно к семье. И вместе с морозами еще и тоска холодом бегала по бледной коже. С ним, кажется — вот шумный уебок, постоянно срет его страну, нацию, кичится своим благородством и традициями. Но как его нет — пустота. Без выкриков, без выебонов, без дебильного смеха. Дело даже не в том, что Джайро больше возился по дому и помогал Джонни с базовыми вещами. Он бы и сам справился, пусть и в разы хуже. Дело в самом Джайро. Только он не оставлял его.       И пусть сейчас он опять несет какую-то пьяную угашенную чушь, а пьяный и угашенный Джонни продолжает оспаривать каждое его слово. Это все равно лучше, чем сидеть, пьяный и угашенный, и всматриваться в молчаливую стену напротив. В пустую кровать. На каникулы Джайро оставлял ему своего игрушечного мишку. Он все еще был рядом. Джонни слушает его, пока его в конец не заебывает и он не ложится спать.       Может, Джайро в чем-то и прав. Север и юг никогда не поймут друг друга.       Он начал запоминать свои сны. Часто ему снилась красивая девушка. И с ней было хорошо. Она забирала Джонни к себе, в какой-то другой мир. И дарила ему счастье. Героин был проводником в этот мир. Она снова пришла к нему: стоит в дверях с опущенной головой и держится за дверной проем. Она изменилась. Стала выше и осветлила волосы. Это ничуть не портит ее. Она по-прежнему в своем розовом халате. По-прежнему идет к нему. Джонни так и не узнал ее имени. Как только хотел спросить — тут же просыпался.       Она ложится на кровать рядом с ним. Какое теплое у нее лицо. Такая приятная кожа. Джонни не нужно говорить с ней — ему хватало понюхать ее мягкие волосы и получить все то, чего ему так не хватало. Он прижимается к сильной широкой шее. Она пахнет весной. Так свежо и приятно. Вкус клубники тает на языке. В глазах плывет и ее лицо отдается лишь цветными пятнами. Джонни только слышит ее хриплый смех. Он гладит ее по крепкой груди, спускаясь ниже по накаченному прессу. Шепчет что-то глупое, как всем остальным девчонкам когда-то.       Ее клитор так набух. Джонни гладит ее промежность сквозь трусы. Сильнее давит пальцами, надрачивая сквозь ткань. Она тяжело дышит — так сильно вздымается ее грудь с твердеющими сосками. Джонни целует ее в шею, поднимаясь выше, к челюсти. И, прикрыв глаза, слушал ее томные вздохи, пока гладит ее крепкие бедра. А она своими мягкими большими ладонями прижимает его к себе. И ляжками зажимает ладонь Джонни в своих промокших трусиках. Разгоряченная и почти готовая, она хрипло стонет и двигает бедрами навстречу. Джонни прижимается к ее вспотевшей груди и тянет шею, чтобы вновь поцеловать. Она кончает ему в руку. И Джонни провел с ней всю ночь.       Пока не протрезвел. Пока тошнота отходняка и вид Джайро на своей кровати не привели Джонни в чувства. Джайро обнимал его, прижимая к себе, утыкался лицом в его шею и спал. Джонни глотал подступающие рвотные спазмы. От намешанной алкашки с дозой или от близости с Джайро — он не мог ответить себе. Наверное, все вместе. Он успевает приподняться на одной руке и заблевать весь тазик. Джонни морщится, жмурится, кашляет и вновь блюет. А затем оборачивается на спящего Джайро. — Проснись. — Пихает он его. — Эй, блять, вставай. — А?       Джайро сонно пытается разлепить глаза. Его так же мутит, потому он кривит рожу и морщится. Но как только очухался и посмотрел на Джонни, то улыбнулся ему, протянув к нему руку. — Скажи, что со мной лучше? — Ты еблан? — Джонни хмурится и пытается сесть. — Ты че забыл на моей кровати? — А ты не помнишь? — Джайро приподнимается на локте. — Мы напились, и ты мне отдрочил. Целовал еще. Говорил, что когда мы приплывем, то я стану твоей женой. Что у нас будет своя ферма. — Чего?.. — Того. Гладил меня везде… Я хорошо эти ощущения помню. — Он привстает и тянется поцеловать Джонни в щеку, приобняв за плечи. — Я знал, что я все же нравлюсь тебе. — Блять! Блять! — Джонни морщится и, вырвавшись, вытирает щеку, будто там какая-то грязь. — Я был сильно пьяный, это нихуя не считается. Все, что я сделал тогда — не имеет значения. Это ничто, понимаешь? Я не педик. Ты мне не нравишься.       Злость только сильнее копошится внутри горла. Омерзение бурлит в животе. Его друг и правда оказался педиком. Джонни давно об этом догадывался. Но чего он точно не знал, и не хотел бы знать — он сам же лез к этому педику на его пидорское счастье. Неужели каждый раз вместо маленькой азиатки он трогал Джайро? Держал его за руку? Это его он кормил клубникой? Боже. Джонни в отвращении закрывает лицо от одной мысли, что вместо милой девушки все это время рядом с ним был Джайро. Джайро, который еще и хочет Джонни. Он бы заплакал сейчас, но только жмурит глаза от тошноты и поднимает голову: — Ты че, все еще здесь? Слезь, блять, с моей кровати!       Джайро все еще сидит. Хлопает глазами и молчит, не веря, что действительно это слышит. — Ты не понял? Съебался! Встань, блять.       От резких движений рвота поднимается выше, а голова кружится. Джайро пересаживается на свою койку и подтаскивает тазик, чтобы сблевать. — Запомни: я никогда не буду с мужчиной. Я никогда не буду ебаным пидором, как ты. Мне все равно, хоть сюда приводи мужиков и ебись с ним, отсасывай им. Мне поебать. Но только не лезь ко мне с этим. Только попробуй. Только попробуй поцеловать меня снова — и я прострелю тебе глотку, ты понял меня? Я, блять, не шучу. Ты мой друг, которым я дорожу. Не порть это все своим тупорылым пидорством.       Проблевавшись, Джайро поднимает на него расстроенные печальные глаза. Уже нечем блевать, но желудок по-прежнему горит. Джайро тяжело дышал и трясся, когда Джонни все дальше и дальше говорил. Он свел колени вместе и переминал ступнями, продолжая слушать Джонни. И чуть не плакал. — Ты никогда не будешь лучше женщины, че бы ни пиздел и как бы их ни обсирал. Можешь нарядиться в бабские шмотки, накраситься, хоть пол сменить. Но ты не станешь лучше настоящей женщины никогда. И с тобой я никогда не буду. Все, что я делал пьяный — опять же, ничего не значит. У меня замылились глаза и вместо тебя я представлял милую девушку. Но только, блять, не тебя. Ты — последний, чей образ я бы хотел представлять для ебли.       Всхлипнув, Джайро тяжело выдыхает и уносит заблеванный тазик в ванную. К общему хуевому самочувствию от колес и бухла еще моральная тяжесть давила ему на больную голову. Он понимал, что Джонни ему откажет. Он знал. И даже не пытался поговорить с ним трезвым. Но верил, что, может, алкашка вывела его на правду. Что Джонни не станет это скрывать. Что правда любит. И что каждый раз, когда он обдолбанный гладил его по бедру и трогал волосы — это было искренне. Но нет. Лишь угар и не более.       Сполоснув тазик, Джайро садится на край ванны и тяжело дышит. Темные пятна перед глазами постепенно сходили, а тошнота после споласкивания рта немного отступила. Вернувшись в комнату, он протягивает Джонни бутылку воды и садится на свою кровать. И смотрит. Как Джонни показушно тер щеку и кривился.