Для нас всегда открыта в школе дверь

Арсений думает, что ему послышалось. — Да промудоблядская пиздопроёбина! Галлюцинация, не иначе. — Это же, сука, надо было, блять, на лобовуху насрать, чайка недоношенная! Чтоб тебя баклан во все щели выебал, тварь! С каждым словом брови Арсения ползут всё выше, а челюсть — наоборот, стремится к земле. Легонько ущипнув себя для верности, он во все глаза пялится на Антона, злобно оглядывающего небеса и продолжающего что-то тихо, но крайне убедительно вещать. — Поназавозили своих голубей ебучих, терь летают, срут где попало. Поджарить бы тебя, блять, до сраной корочки. — Хуёрочки, Антон Андреич, — не сумев сдержаться, ляпает Арсений. Абсурдность ситуации с каждой секундой всё повышалась и повышалась, да так, что хотелось ржать. — Их, между прочим, в Петербурге активно начали использовать в тысяча восемьсот семьдесят четвёртом году — аж через сто семьдесят, как вы можете это помнить, лет после основания города. Они, разумеется, использовались в качестве почтальонов, ведь их навыки геолокации до сих пор ставят ученых в тупик! Представляете, они… — недоумевающий взгляд Шастуна вызвал у Арсения такой истерический приступ, что он даже забыл, в чём, собственно, проблема и как он вообще здесь очутился. — Это очень, ээ, интересно, но ебучие голуби мне машину изговнили! — неожиданное вторжение Арсения в собственные мысли его ничуть не смущает. — Нахуя их вообще было привозить, ёб твою мать, блять. Выглядит он действительно расстроенным: с отвращением поглядывает на стекло, обезображенное белым пахучим пятном, прокручивает кольца на правой руке (Арсений отстранённо замечает, что обручального среди них нет), да как-то словно неосознанно хлопает свободной рукой по карманам — ищет сигареты. То, что он курит, секретом ни для кого не было. Для Арсения так точно. — Не расстраивайтесь вы так, Антон Андреич, — Арсений крутит на пальце ключи от автомобиля, не решаясь пока садиться в салон, — это, между прочим, к деньгам! Взгляд, которым его мерит коллега, буквально кричит: «к пиздюлям, а не к деньгам». — Вам-то легко говорить, Арсений Сергеевич. Вы на свой омнибус, должно быть, защиту от птиц поставили, ёмана. Как в одном предложении могли сочетаться слова «омнибус» и «ёмана» Арсению пока было не очень понятно, но эту грубую, откровенно хамоватую сторону вечно вежливого Антона он ещё никогда не видел, и это, надо сказать, завораживало. Не то чтобы он сам был каким-то гопарём и общался в стиле «э, семки есть?», нет, ни в коем случае: он любил выпендриться каким-то сложным словом, но обычно это звучало несколько инородно. Здесь же вся обсценная лексика, причудливо замешанная с высоким штилем, ничуть не казалась чем-то из ряда вон, скорее даже наоборот — звучала весьма и весьма органично. — Да ничего я не ставил. Мой, как вы говорите, омнибус, — Арсений делает ударение на архаизме, — просто ничуть не интересует пернатых, вот и всё! Возможно, в этих словах и была доля правды: когда после одного совсем не прекрасного рабочего дня весь преподавательский состав вышел на парковку и увидел, что все машины откровенно загажены пролетевшей стаей птиц, реакцию на это громко и чувственно смог выразить только их физрук, подобных слов не стесняющийся. Все, в общем-то, были с ним согласны и уже продумывали, как бы это все отскабливать, как внезапно кто-то — химичка, кажется, — приметил интереснейшую деталь: машина Арсения почему-то сияла всё той же чистотой, с какой он утром поставил её на парковку. Чем было вызвано такое уважительное отношение птичьей стаи к его имуществу, он так и не сообразил и, поначалу обрадовавшись, он быстро сменил эмоцию — иначе пришлось бы долго объяснять, что это точно не подлог и он здесь вообще ни при чём. Расследование в школе провели, но так и не сумели поймать его с поличным — никаких голубей он не кормил, машины крошками не посыпал, с дикими зверюшками не общался, поэтому временно интерес к Арсению был потерян. Он — честно! — был в этой истории неповинен, но, как и подобает любой нормальной школе, в коллективе сразу пополз слушок, что он занимается чёрной магией, может навести сглаз, порчу и понос, совершить приворот и обеспечить человеку долгие семь лет несчастий — совсем не важно, что доказательств не было вообще никаких. Сплетни эти гуляли в основном среди девчонок старшей школы, что Арсения откровенно забавляло. Проходя мимо шушукающихся на лестнице учениц, он не отказывал себе в удовольствии начать что-то быстро шептать, страшно выкручивая суставы и ловя испуганные взгляды в спину. Собирать по всему классу волосы «на куклу вуду» вообще было одним из его любимых занятий. Кто-то, конечно, считал, что это делается ради любовного приворота, поэтому совершенно случайно оставлял пару длинных, чаще всего каштановых, волосков на его пиджаке, которые он потом брезгливо снимал, а кто-то серьёзно боялся и ходил с тугими косами, лишь бы ни прядки не выпало. Словом, он развлекался как мог, пытаясь скрасить будни не только себе, но и остальным. Надо сказать, что получалось — его безобидные шутки и каламбуры в школе ценились, Станислав Владимирович искренне его за это хвалил и радовался царящему в педсоставе очевидно позитивному настрою. Арсений неловко перешагивает с ноги на ногу, сжимая в пальцах перекинутый через локоть пиджак. Погода на улице уже по-весеннему тёплая, так что он позволил себе раздеться — и порадоваться, что до сезона обильного цветения у него ещё три недели минимум: можно жить, как человек, не обнимаясь с антигистаминными днями напролёт. Стоящий у машины Антон продолжает тихо материться, но уже без прежнего запала. — Вам, может, помочь? — Арсений очень надеется, что тот откажется; отмывать помёт с лобовухи в его планы на вечер не входило. — Да нет, Арсень Сергеич, справлюсь, благодарю вас, — отстранённое, даже усталое сопротивление. — Вы поезжайте, поезжайте, у вас дела, предполагаю, семья, поезжайте. Ёбаный свет, блять, — беззлобно и вымотанно шепчет он, оглядывая уже засохшее пятно. Скомканно желая мужчине удачи — крамольной мыслью мелькает радость, что его в это не впрягли, — Арсений садится в машину, проворачивает ключ зажигания. Бесконечная болтовня на радио сменяется новым хитом Адель, и Арсений, кидая задумчивый взгляд на коллегу в последний на сегодня раз, выезжает с парковки.

***

С Антоном они не были ни врагами, ни друзьями — ну были и были, просто коллеги, ничего более, правда. Стандартные просьбы купить кофе на работу, подвезти до дома или помочь с заполнением журнала (небезвозмездно, разумеется) в их общении мелькали ровно с той же частотой, как и с другими учителями, так что ни в каком излишнем контакте заподозрить их никак нельзя было. Антон не мешал Арсению, Арсений не мешал Антону — и всех это, вроде, устраивало. Нейтральная, так сказать, территория в виде школьных коридоров максимально сглаживала все гипотетические острые углы и сводила общение к минимуму, но иногда Арсению казалось, что у Антона к нему была какая-то личная неприязнь. Раздражённый вид на какую-то простую просьбу, озвученную Арсением, был регулярным, он склабился, но делал — из чувства долга ли, из корыстных побуждений, ещё из-за чего-то, но менее обидно не становилось. Арсений вроде не делал ничего такого, что могло бы задеть или как-то опустить его в глазах коллеги; шутки-прибаутки не в счет. Антон, и он знал это точно, смеяться умел и любил, просто зачем-то упорно, словно тяжеловозная лошадь, тащил за собой образ строгого, неприступного Преподавателя с большой буквы, к которому на хромой кобыле-то и не подъедешь. Арсений, в лошадях разбиравшийся слишком — спасибо аристократическим корням — хорошо, знал, что на хромой кобыле вообще ездить нельзя, ей нужны недели для реабилитации и шаговые нагрузки, иначе это уже попахивает зоонасилием, а тяжеловозы могут таскать грузы только за собой, а не на себе, и все из-за особого строения поясницы и хрупкости позвоночного столба. Он понятия не имел, как эта информация должна была ему пригодиться в жизни, но, как говорится, чем шире кругозор, тем меньше наш позор. Почему такие мысли, что про Антона, что про лошадей, решили прийти к нему именно в школьном туалете — ну, мысль не воробей, влетит — не отскоблишь потом, или как там было. Стоило признаться, что по части фразеологизмов Арсений был не очень хорош. Каламбуров — да, дайте два, но устойчивые выражения никогда не были его коньком (-горбунком). Да опять лошади, что ж такое. Какой-то, очевидно, нереализованный потенциал, надо об этом задуматься. Дверь в туалет скрипит, на пару секунд впуская в помещение тёплый воздух и крики из коридора, и всё вновь затихает. Антон Андреевич (ну а кто же еще?) кидает усталый взгляд на Арсения, подходит к соседней раковине, явно жалея, что вообще появился на свет, и жестом включает воду. Краны у них были новомодные, бесконтактные, равно как и мыльницы с сушилками, зато дверь в одной из кабинок дышала на ладан и постоянно заедала, что уже поставило Арсения как-то раз в крайне неловкое положение — вытаскивали его оттуда всем, как говорится, селом, пока он верещал, что никогда не умрёт в туалете. Ему для смерти нужно было что-то возвышенное, драматичное, пафосное: сброситься с обрыва, написав прощальное письмо на девять страниц, где он просит жену не убиваться по нему, а детям оставляет многомиллионное наследство; о нём после такого точно напишут в газеты, на похороны все придут в чёрном, будет идти дождь, а небольшая группа подозрительных людей в костюмах страшными тенями встанет подле пустующего гроба, куда постесняются положить то, что от него осталось, и его к чертям смоет морской пеной, засосёт в пучину. Плевать, что ни жены, ни детей, ни тем более мафиозников за пазухой у него не было. Ещё он мог бы обложиться лепестками непременно чёрных роз и наглотаться таблеток, быть заколотым смертельным врагом, когда он меньше всего этого ожидает, спрыгнуть в вулкан верхом на акуле, и всё это под кислотным дождем — словом, без выебонов он жить (точнее, умереть) не мог. Глупо хихикая собственным мыслям и ловя из-за этого недоумённый, даже жалостливый антонов взгляд, каталогизированный как «ну какой же вы дебил, ей-богу», он смущённо утыкается глазами в собственные руки, задумчиво, будто в первый раз, их разглядывая. Вода перестаёт шуметь. — Вы меня ненавидите? Замечательный, актуальный, совсем не инфантильный вопрос. Откуда в нем взялось это отчаянное, противно-подростковое желание чужого внимания? Когда он стал такой королевой драмы, почему игнорирование со стороны всего-навсего коллеги стало так заботить? Арсений показался себе таким жалким, что горько поджал губы, коря себя за излишнюю поспешность и откровенную детскую глупость. Ну кто, спрашивается, за язык тянул, ну вот надо было же ему ляпнуть? С другой стороны, и понимал он это отчётливо, он сейчас неимоверно себя накручивал, засасывая в глубокодонную пучину самобичевания, хотя реальных, стоящих поводов это делать и в помине не было. Драматизм всегда был ему присущ, но чтобы настолько, чтоб быть в миллиметре от падения коленями, облачёнными в свежевыглаженные брюки, на кафельный пол школьного туалета, от клятв в чувствах (каких?), разбитых в кровь костяшек и далее по списку — письмо, обрыв, жена, похороны? Ужасно, некрасиво, уберите. — Право, Арсений Сергеевич, — выдыхает на удивление дружелюбно Антон, — вы слишком много на себя берёте. Я всех ненавижу. Но вас… Арсений непонимающе хмурится, смотрит на Антона через зеркало. Тот взгляд возвращает. Резко срывается с места, подходит к Арсению вплотную — тому остаётся только чуть задрать голову, попытавшись отстоять хоть какие-то свои права, и сглотнуть неловко. Семь сантиметров между ними кажутся вечностью, Антон угрожающе возвышается над мужчиной — так, будто ещё чуть-чуть, и вспыхнет кислород вокруг, загорится проводка внутри организмов, запылает смешивающееся на полпути дыхание, теперь одно на двоих. Они ничем друг друга не касаются: даже случайная кудряшка, опавшая с антонова лба, была в паре миллиметров от Арсения. Никакого контакта. Арсений бы соврал, если бы сказал, что не хочет упасть на колени — и не для извинений. Антон скользит взглядом снизу вверх и обратно, наклоняется еще на сантиметр ниже, размыкает губы. Арсений, стоящий буквально ни жив ни мёртв, следит за артикуляцией, едва разбирает слова — так громко в ушах стучит. — Вас ненавижу больше всех. Контрольный выстрел. Точно в цель. Секунду спустя в туалете, прислонившись к тёмной столешнице раковины, недоумевающе и брошенно стоит один Арсений; только дверь на прощание тихо скрипит несмазанной петлёй. Приличных слов нет. Неприличных, пожалуй, тоже. В голове всполохами мелькали раскрытые Антоновы губы, тёплый запах, клетчатый костюм и бесконечно длящиеся миллисекунды близости, равно как и миллиметры расстояния между телами. Что это было? Зачем это было? Это точно был Шастун Антон Андреевич? Вереница вопросов смутной стайкой рыбок пробежала в голове и исчезла — немудрено, потому что Арсений только сейчас, повернувшись к зеркалу, замечает алый румянец на щеках, сбившееся дыхание (возможно, он его задерживал чёрт знает сколько) и слегка трясущиеся руки. А, ну и то, что у него безжалостно стоит, тоже никак не помогает — хотя как такое вообще можно не заметить? Испустив дрожащий выдох, он утыкается в сложенные ладони лицом, стоит зажмурившись. Ситуация на вкус кажется безысходной.

***

— И ещё раз всем здравствуйте, спасибо, что пришли! Праздник в честь восьмого марта стабильно проходил у них в школе каждый год, и каждый год обязательно устраивались песни и пляски, вся женская — весьма многочисленная — часть коллектива получала свои заслуженные (ну, не всегда) комплименты, цветы и конфеты, дети читали стишки и бегали по рядам с полудохлыми розами в руках, пытаясь понять, кому их всучить, из-за чего в момент непосредственно дарения цветы теряли хотя бы какой-никакой товарный вид; в общем, стандартное школьное мероприятие. Одно радовало — обычно после него для учителей организовывали фуршет с шампанским. Арсений шампанское не очень любил, но за неимением альтернатив напиться мог и им. В актовом зале, ярко украшенном какими-то бумажными гирляндами и огромными нежно-розовыми, слегка тошнотными из-за количества, воздушными шарами с гордо выписанными вензелями «восьмое марта», собралась половина школы точно — все хотели на сливочном масле подойти к любимым учительницам и признаться в бескрайних чувствах и уважении, лишь бы оценки не занижали; Арсений через это проходил неоднократно. Жёлто-персиковые стены контрастируют с украшениями весьма удручающе, и Арсению, получившему эстетический инфаркт уже раза три за сегодняшний только день, хочется оторвать дизайнеру руки. Мысль, что у дизайнера рук, равно как и мозга, всё равно нет, раз он смог такое придумать, Арсений прячет от греха подальше. Крысятничать он не очень любил, пусть и практически всегда был в курсе (а то и в центре) любых школьных сплетен — статус обязывал. Опустив взгляд, он замечает, что на шариках поменьше, привязанных к крайним в рядах стульям, маркером были чуть неровно написаны комплименты: «красивая», «мудрая», «ласковая», «статная», и прочие слова, которые слышать хочется на регулярной основе, а не только один день в году, чувствуя сплошную при этом неискренность. «Пойди поздравь уборщицу, ей никто больше не подарит», ага, сейчас. Крошечная, сухонькая, но с огромной при этом грудью женщина, над верхней губой которой пробивались тёмные длинные усы — таким бы и Дали позавидовал, — пугала не только детей, но и Арсения. За какие такие заслуги она всё ещё мыла полы именно в их школе, он не знал — да и не очень-то и хотел. Пурпурный шарик колышется от пронёсшегося рядом ученика, летит куда-то Арсению в лицо. Задумчиво перехватывая ленточку пальцами и избегая тем самым столкновения, он живо представляет, как их стокилограммовая завуч забирает себе шарик с надписью «идеальная». Арсений тихо фыркает — картина выходит презабавной. Скрип стула по правую руку оповещает, что к нему кто-то подсел. Арсений оборачивается, заранее уже догадываясь (и внутренне закатывая на это глаза), кого увидит. Антон ничтоже сумняшеся ему кивает, складывает ноги четвёркой, оставляя покачивающуюся глянцевую туфлю в двух миллиметрах от арсеньевских бедёр, и смотрит ровно на сцену, откуда Марина Леонидовна уже что-то бойко, с запалом вещает. Арсений вздыхает, шепчет устало: — Вы от меня бегаете. Не вопрос — констатация. Антон не реагирует ровным счётом никак. — И не делайте вид, что вам правда интересно, что происходит на сцене. Вы это всё уже сорок раз видели на репетициях. Скала, а не человек: никак на откровенную провокацию не реагирует. — Что вы хотите, чтобы я вам сказал? — нехотя отвечает Антон. — Я от вас не бегаю. — А вот и бегаете. — Я не хочу продолжать этот бессмысленный диалог, Арсений Сергеевич. Будьте так добры, перестаньте мне докучать своими вопросами и повернитесь, ради бога, к сцене — авось что новое про любовь и уважение узнаете, — неожиданно яростно шепчет он, грозно сверкая линзами очков. Голос приобретает рычащие нотки: Антон поразительно быстро дошёл до точки кипения, что крайне для него неожиданно. Арсений обалдевает, но быстро берёт себя в руки. С переднего ряда к ним кто-то оборачивается, цыкает недовольно — Арсений кидает неискреннее «извините». — Как-то тут холодно, не находите? — искусственно ёжится он, нагло придвигаясь к Антону ближе. На самом деле, ему не было холодно ни в коей мере: душный небольшой зал с зарешёченными окнами даже летом всегда отапливался, что уж говорить про зимний сезон, а под твидовым пиджаком (но Арсений в этом не признался бы даже себе самому) он уже успел даже вспотеть. — Прекратите, — сквозь зубы отвечает Антон, но уже поздно — в Арсении разгорелся азартный, сучливый донельзя, доставучий огонёк. После их поистине идиотского разговора в туалете (и одной очень, очень смущающей мастурбации дома) Арсений ощущал какую-то небывалую смелость и граничащую с глупостью решительность. — Мне нравится доводить вас до ручки, — по-детски беззаботно говорит он, с трудом поборов желание покачать ногами, задевая свеженачищенными носками туфель чужой стул. На чёрной пластиковой спинке то ли ключом, то ли линейкой выцарапано ёмкое «хуй» — самое банальное слово, которое можно встретить на школьной мебели. — Вы нормальный? — если бы они сейчас не были в школьных стенах, а на сцене дети заунывно бы не пели почему-то «Мама — первое слово», Антон бы без сомнений покрыл его матом, ничуть не стесняясь в выражениях. Эту его сторону Арсений уже узнал — спасибо загаженной тогда машине. — По какой шкале? — По Бристольской, — сарказм в голосе надо было учуять сразу. — А, — якобы понимающе кивает Арсений, совершенно не понимая, о чём они сейчас говорят, — ну по ней-то я чистая восьмёрка! Антон гортанно хохочет, скрещивая руки на груди, укоризненно мотает головой. — Какой же вы всё-таки идиот, Арсений Сергеевич. — А вы такой красивый, когда злитесь! Это в нём говорит шампанское, которого он уже успел незаметно хапнуть перед началом, слёзно выпросив бокальчик у секретаря. Арсений тушуется, прикусывает язык — уже поздно — и утыкается взглядом в сцену. Он знает, видит на периферии, что Антон продолжает удивлённо на него смотреть, о нём думать, и покрасневшие щёки выдают его с головой. Почему они вели себя как дети? Не в состоянии почему-то обсудить всё по-человечески, они бегали друг от друга, глупо играли в издёвки, ссорились и не мирились, на следующий день делая вид, что всё замечательно; виновато ли в этом постоянное общение со школьниками, или детские гештальты, или банальное неумение вести себя с людьми, или… …или просто Антон нравился ему чуточку больше, чем положено. Арсений сцепляет руки, сжимает, ногтём проводит по мякишу ладони, единственным известным ему способом сублимируя эмоции. Не заинтересованный в нём Антон выглядит точно так же задумчиво, потерянно даже, пусто уставившись в пространство далёкой сцены. До конца мероприятия Антон не роняет больше ни слова. Но и не отсаживается тоже. Арсений надеется, что это что-то да значит.

***

Даже после откровенного (ну, с одного фланга) разговора в зале их общение не продвинулось ни на йоту — на мегафон или билайн, соответственно, тоже, — и по прошествии месяца Арсений уже готов был волосы с головы выдирать и с бубном плясать, лишь бы что-то сработало. Проснувшийся в нем детский азарт начал подбешивать всех окружающих, кроме Антона. Наготове всегда была отмазка «весна же, ну!», поэтому к нему никогда не придирались: даже когда он положил на клавиатуру единственного рабочего в школе ноутбука пластиковую игрушку в виде разлитого стакана с соком — поохали, конечно, пожурили, но смеха было больше. Один только Шастун вечно ходил унылой тучкой, неулыбчивой, заражающей апатией всех вокруг, пусть на дворе и была солнечная апрельская погода, и если поначалу это бесило и вызывало хоть какие-то эмоции, сейчас это скорее изматывало — где тот привычный Антон, которому палец в рот не клади, ибо откусит по колено? Раньше Арсений жаловался на отсутствие у них общения, и был полным идиотом — вот сейчас у них было отсутствие общения. Надо отдать должное, не только с ним: Антон вообще ни с кем не разговаривал на отвлеченные темы, односложно отвечал на вопросы, безропотно получал нагоняи от начальства, да в целом как-то весь погас. Попытка выяснить у него причину такого поведения успехом не особо увенчалась — короткое «слишком много работы» отбило любое желание разговаривать, причём у обеих сторон. Нет, ну Арсений его, разумеется, мог понять: весна, ОГЭ и ЕГЭ, гормоны, нескончаемая подготовка, долги по документации; лето близится, а отпуск — нет. Это печалило больше всего. У Арсения и своих забот было много, одно спасало — его предмет никто не сдавал. Не в почёте нонче была история, не в почёте. С одной стороны, спасибо, конечно, больше нервов останется, а с другой… да и с другой тоже все хорошо — зарплата-то от этого не меняется, а рабочих часов меньше будет. От мысли, как Антон в одиночку должен был вытягивать пусть и немногочисленный — все-таки частная школа, — но иногда откровенно лодырничающий одиннадцатый класс, ему сделалось дурно. Ребята там были хорошие, но ленивые ужасно, и заставлять их работать было тяжело, а уж весной, когда все цветёт и пышет — и подавно. Арсений бодро идёт по коридору, вслушиваясь в чирикающих за окном птиц, и чуть пружинит на каждом шагу. Настроение было, вопреки всему, очень хорошим, до конца рабочего дня — три часа, то есть время на чай оставалось, а это всегда делало ему лучше. Весной вообще всё было как-то лучше, красивее и ярче, и он даже будучи аллергиком не мог этого не заметить. Птички, травка, солнышко — ну не прелесть ли? Весна пройдет, за ней лето, а летом, как известно, жизнь вообще становится в сорок раз лучше, даже если дождь. Лето — это время особое, время для себя, для любви, для увлечений и отдыха, в конце концов, и Арсений лето обожал. Сидеть вечером за городом, наслаждаясь безветренной, тёплой погодой, пока над головой шумят сосны, разговаривают о чем-то своем, цепляясь друг за друга руками-ветками, передавая послания, и в воздухе вот этот непередаваемый запах счастья и свежести, и едва слышно стрекочут сверчки, на свет бьются тонкокрылые бабочки, и в груди что-то сладко замирает, и небо такое тёмное, июльское, изрезанное самолётными следами и закатывающимся розовым солнцем, — Арсений не знал большего наслаждения. Мыслями полностью в лете, буквально ощущая кожей петербургские солнечные лучи и языком — сладость подобных вечеров, Арсений слышит, как что-то бряцает по паркету. Останавливается, смотрит вниз — шнурок развязался. Он откладывает папку с документами на подоконник, чуть задирает брюки с безупречными как всегда стрелками, опускается на одно колено. Отстранённо думая, что ботинки было бы неплохо и почистить, но это уже ближе к вечеру, он слышит посторонний звук не с первого раза. Арсений застывает. В соседнем кабинете, буквально за стенкой, кто-то тихо всхлипывает. Глянув на наручные часы — до звонка ещё десять минут, он встаёт, бесшумно подходит к пахнущей старым деревом широкой двери. На всякий случай стучится, но входит без ответа. С противоположной стороны двери, прислонившись к жёсткому, наверняка занозистому полотну спиной, прямо на полу сидит Лена — одна из будущих выпускниц этого года. Испуганными покрасневшими глазами глядя на вошедшего учителя, она чуть отползает в угол и съёживается еще больше. «Будто ждёт наказания», — грустно думает Арсений. — Ну и чего ты тут плачешь одна? — он медленно присаживается рядом с ней на корточки; на ботинках это скажется отвратно, все в заломах будут, но плачущий ребёнок, пусть и уже восемнадцатилетний, волнует его гораздо больше. Лена рвано вздыхает, пряча лицо в согнутых коленях, обхватывает их руками. Одежда чистая, волосы аккуратно убраны, одни только тихие всхлипы выдают, что что-то здесь не так. Беглый осмотр даёт понять, что физически с ней все хорошо — не избили, не дай бог, не обокрали. Значит, дело в другом. — Лен? Что случилось? Арсений, что уж тут скрывать, у девочек пользовался популярностью. Вот его любили не только за красивые глаза, но и за умение пошутить, подбодрить, да и в дополнительных часах он никогда не отказывал — семьи не было, поводов пораньше приходить домой, чисто чтобы пялиться в потолок до ночи, тоже, так что он с радостью уделял это время подрастающему поколению. История действительно была его страстью с самого детства. Девушка поднимает голову, наверняка больно стукаясь затылком о стену, но не придаёт этому значения и ещё раз выдыхает. По чуть несуразному, еще по-детски круглому лицу блестящими тёмными дорожками сбегают слезы, покрасневший нос чуть припухает, и выглядит она в целом жалко — хочется срочно отпустить домой и выдать как минимум недельные каникулы. Арсений кашляет и, наплевав на всё, садится на пол, вытянув ноги вперёд: полная противоположность зажатой позе девушки. Он где-то читал, что такое отзеркаливание помогает лучше понять и разговорить собеседника, и сейчас мог только надеяться, что бесхитростный приём сработает. Близко, но чтобы не нарушать личное пространство, он пододвигается к девушке, складывает руки на груди, чуть поворачивает к Лене корпус. Взгляд направляет мимо лица, чтобы психологическое давление для неё было не столь велико. — Давай поговорим? Лена вздыхает, бессознательно хрустя костяшками и сжимая ладони. — Я так боюсь. Очень. Экзаменов. Речь, хоть и отрывистая, Арсению была привычна и знакома: каждый год кто-то из выпускных классов страдал от предэкзаменационного стресса. За годы работы он видел уже все симптомы и вариации этой хвори: от банальных слёз и расчёсанных в стрессе рук до нервных истерик и обмороков, он знал буквально все стадии нервного напряжения, начиная с отрицания в сентябре и заканчивая принятием только после собственно экзамена, так что это состояние его ничуть не удивило. Сколько раз на его глазах ученики отказывались работать, закатывали скандалы, тяжело вздыхали, один мальчик даже умудрился притвориться мёртвым прямо во время пробника по русскому; но как бы тяжело это ни было, сколько бы нервов ни тратилось, экзамены сдавали абсолютно все. Сейчас же оставалось только надеяться, что дальше нервяка дело не зайдёт и Лена это в себе переборет, иначе ей ох как несладко придётся во взрослой жизни. — А чего ты боишься? Зачем? Ты же умная, Лен. Ты же всё знаешь, ну, зачем волноваться? Тем более, это не имеет никакого смысла, сама посуди: предметы ты знаешь, балл у тебя один из самых высоких в классе. Тебе что сдавать? — Русский, литературу, — перечисляет она, шмыгая носом, — математику. Базу. — Ну, — фыркает Арсений, — всего лишь базу! Нашла, по поводу чего переживать. Ты же поступаешь куда, на актёрское, да? — дождавшись утвердительного кивка, он продолжает: — Так там вообще математика не нужна! Все будет хорошо, Лен, честно. Я столько раз всё это видел, даже откровенные лодыри умудрялись сдавать экзамены хорошо. Он обаятельно улыбается, кидает на девушку беглый взгляд. — А ты вообще же на лодыря не похожа! Может, конечно, — задумчиво говорит он, — они все ответы купили… Лена искренне смеётся, обнажая крупные, чуть неровные зубы, и одёргивает школьный пиджак. Настроение заметно улучшается. Дверь в класс внезапно открывается. Входит Антон. Оглядывая смеющуюся парочку скептичным взглядом, он приподнимает брови, молчаливо спрашивая у Арсения «что это такое?», и, получив в ответ лишь закатанные глаза, копирует жест. — Я услышал шум из коридора, подумал, тут что-то важное. А тут вы, — выделил местоимение, сволочь какая. Без капли сожаления кидает «извините», затем разворачивается на каблуках и выходит. Арсений поджимает губы и глубоко, на зависть Лене, вздыхает. Антон иногда бывал совершенно невыносим, и методов борьбы с этим плохим настроением у него, Арсения, не было пока никаких. На него не действовали ни кофе по утрам («Арсений Сергеевич, к вашему сведению, я не пью подобные напитки из цикория, перемешанного с уже кем-то погрызенными кофейными зернами, это категорически неподходящий способ начать день»), ни юморески любых видов, ни даже комплименты — тот раз Арсений вообще предпочитает не вспоминать. Арсений встаёт, протягивает руку Лене. Та зависает, слегка рдея, но помощь принимает. Всё-таки они были совершенными детьми: даже сейчас, неловко разглаживая синюю форменную юбку и стирая со щек чёрные ручейки туши, она выглядит максимум лет на двенадцать, какие там выпускные и ЕГЭ. Сущее же дитя, которого посади перед мультиками с сахарной ватой в одной руке — так он так до конца жизни просидит, и, надо признаться, Арсений понимал девушку замечательно. — Все будет хорошо. Будет же? — он показывает раскрытую ладонь. Девушка наконец улыбается, даёт «пять», смущённо бормочет «спасибо». Арсений кивает в ответ, радуется внутренне, что в определенном смысле спас еще одного человека, и выходит в коридор, оставляя Лену в одиночестве в момент уязвимости — пусть приведёт себя в порядок без свидетелей. Дальше дело оставалось только за ней: если сможет взять себя в руки, талантливая, Лена покорит всю эстраду. Об ином исходе он даже не думал — слишком она была дисциплинирована и умна, чтобы свернуть не туда или банально забросить себя, засомневавшись, испугавшись якобы смертельно страшных экзаменов; хотя бы в ком-то из учеников Арсений был уверен. С мыслей его сбивает кашель. Крайне неожиданно Арсений обнаруживает перед собой Антона, облокотившегося на дверь с той стороны. Арсений усмехается: — И что ж вы, Антон Андреич, ждали меня здесь аж десять минут? Оттолкнувшись ногой от двери, Антон игнорирует вопрос, и Арсений видит в этом лазейку. Медленно продвигаясь вперёд по коридору, он каким-то напыщенным знаком манит за собой Арсения. Тот закатывает глаза, специально неторопливо забирает нетронутые документы с подоконника, и лишь потом начинает шагать сбоку — темп у них, к счастью, почти одинаковый. — Это совершенно не профессионально, Арсений Сергеевич. — Что, успокаивать учениц? — Да, и вы это знаете. А если бы вас в этом компрометирующем положении застал бы кто-нибудь другой, не являющийся моей скромной персоной? — упрёка в зеленых глазах столько, что хватит как минимум на трех антонандреичей; увы, в коридоре сейчас только один. — В каком положении? — Арсений откровенно ржёт. — В компрометирующем, вы сказали? Скромной персоной? Да мы же, — его почему-то пробивает на ха-ха, и недоумевающее лицо Антона ситуацию лучше не делает: от него смеяться хочется ещё сильнее. — Мы просто разговаривали, Антон Андреевич. И вообще, — он вдруг резко останавливается посреди коридора, — то, что вы такой бездушный и не интересующийся психическим здоровьем наших учеников, не значит, что все окружающие такие. Кажется, смешинку в его словах Антон уловить не смог — помрачнел сразу же, подобрался как-то, аж неуютно стало. — То есть, я бездушный? Арсений, всю эту ситуацию воспринимающий скорее как шутку, нежели как что-то серьёзное, ляпает: — Да. Нет. Стойте. Антоновы брови поднимаются ко лбу, скрываются за оправой очков и кудрями, затем опускаются совсем низко; челюсть напрягается. Вместе с ней напрягается и Арсений: вероятность, что он сейчас лицом встретится с костяшками и кучей колец, а затем с паркетом — причём встреча эта обещала быть далеко не из приятных, — стремится к ста процентам. Неловко попытавшись прикрыть себя жалкой стопкой листов А4, он клянётся впредь сначала думать, а затем уже говорить. Антон чуть щурится, поджимая губы. Обдумывая эту ситуацию чуть позже, Арсений понял, что следующее его движение он не смог бы предугадать никогда в жизни. Антон ржёт. На весь коридор, складываясь практически пополам и стремительно краснея, чуть ли не хрюкая от смеха. Мгновенно испытавший облегчение Арсений стоит как тот котёнок Шрёдингера из анекдота — ни жив, ни мёртв, и растерянно смотрит на хохочущего коллегу. — Удружили, Арсень Сергеич, — едва выговаривая слова, весь покрасневший, Антон выглядит таким расслабленным и умиротворённым, каким не выглядел последний месяц так точно. — Удружили. Он со смешком выдыхает, стягивая очки — Арсений наконец может разглядеть цвет радужки. Мутно-зелёный, как он и предполагал. Собственно, это не было уж такой тайной, но особо засматриваться на цвет глаз через, как сказал бы Антон, «окуляры» было не очень корректно — его бы быстро заметил обладатель этих самых окуляров. Мужчина, все ещё посмеиваясь, запястьем вытирает мокрые ресницы, облизывает губы, делает то, что Арсений от него точно не ожидал — протирает линзы полой пиджака. Разводы от этого должны пойти жутчайшие, но его, кажется, ничуть это не беспокоит. — Вы на меня не сердитесь? — заглядывая в глаза, с надеждой произносит Арсений. Антон лишь отмахивается, мол «нет, что вы, АрсеньСергеич, мы лучшие друзья на форэва». Становится попроще, пусть Арсений и не до конца уверен в достоверности этого жеста. — Ладно, — он неловко кашляет, оглядывается по сторонам, не зная, куда девать глаза, то и дело возвращающиеся к высокому силуэту. — Мы квиты теперь? — с улыбкой спрашивает он. Антон поднимает глаза, чуть щурится вновь — удивительно, но очки ему действительно нужны для зрения, а не для образа шаловливого деда-литературоведа, как предполагалось Арсением в самом начале работы. Взгляд тяжёлый, чуть бегающий из-за невозможности сфокусироваться, но от того не менее осязаемый: кажется, ещё секунда — и физически поползут по телу ругательства и жалостливые упрёки, оплетут щиколотки и бледную, усыпанную родинками шею, не оставят и шанса выкарабкаться. Здесь служба спасения Арсению бы точно понадобилась, но почему-то перспектива в этих словах утонуть его в определённой мере даже прельщала. — Конечно, квиты. Куда вы от меня денетесь, — отвечает Антон без малейшего намёка на вопросительную интонацию, затем тягуче осматривает Арсения сверху вниз — и обратно, возвращается к лицу. Зрительный контакт удерживается с трудом. Арсений сглатывает. Антон надевает очки обратно, чуть поправляет их тонкими пальцами — в свете, тонкой паутинкой льющемся из окна, бликуют кольца и правая линза, полностью лишая Арсения вида зелёной радужки и оставляя на месте глаза ярко-белые, будто светящиеся, полосы; мимо лица неспешно летит пыль и Антон трясет головой, смахивая кудельки с лица. — До завтра, Арсений Сергеевич. — До завтра. Антон разворачивается и, засунув руки в карманы клетчатых, чуть потёртых уже в коленях брюк, уходит дальше по коридору, оставляя Арсения в одиночестве и смятении. В который раз.

***

В какой момент плачущие дети в его жизни стали встречаться чаще, чем бывший, Арсений не знал. В педагогический он приходил с целью учить, а не калечить, вносить в детские головы новые знания, заставлять грызть гранит науки и делать из маленьких заводских моделек настоящих людей — взрослых, самостоятельных, дисциплинированных. Нет, ну встречались ему, конечно, и такие дети, которым ни один педагог не поможет, вдалбливай-не вдалбливай — одна малина, ребёнок как был пустой оболочкой, так и остался даже после выпуска, несмотря на всё количество знаний и желание их в голову хоть как-то впихнуть. Но дело же было не в этом. Ещё ни один выпускной класс, который учил Арсений, не трясся так сильно над экзаменами, не переживал и не плакал в подушку ночами, как это делал одиннадцатый «Б». Что это за тенденция падать в обмороки, но практически круглосуточно корпеть над, в общем-то, не самыми сложными номерами, убиваться по несделанному домашнему заданию и чуть что — рыдать, потому что «у меня красный аттестат и золотая медаль, мне нельзя четыре в полугодии», Арсению было неясно, но это, надо сказать, настораживало. «Не понос — так золотуха» — это было бы и то вернее, чем все ваши золотые медали и дипломы, которые в жизни не понадобятся вообще больше никогда, вне зависимости от того, куда ты идёшь учиться. Поэтому когда в очередной раз Арсений шёл по пустынному коридору в учительскую и услышал плач, он даже не удивился. Раз в неделю кого-то из учениц (а то и учеников) стабильно находили ревущими то в туалете, то в раздевалке, то в пустующем кабинете, и причины всегда были схожи: боюсь не сдать, боюсь сдать плохо, боюсь сдать хорошо, боюсь ЕГЭ, боюсь спать-есть-жить, и всё в таком же духе. Лена, думалось, послужила своеобразным катализатором — после неё ученики посыпались массово, периодически срывая уроки и совершенно безудержно рыдая где-нибудь в коридоре. Арсений был уверен, что одиннадцатый класс живёт на афобазоле, сборниках по русскому языку с дебильной недошуткой-переправдой на обложке и мемах про ту мобильную китайскую RPG, в которую залипали тогда все поголовно — даже кто-то из учителей, если ему не изменяет память. Это немного настораживало — всё же, не самый здоровый образ жизни, но, как говорится, чем бы дитя не тешилось. — …лишь бы не беременнело, — зачем-то шёпотом продолжил он идиотскую шутку из «Одноклассников». Плач шёл откуда-то из-за угла, и Арсений осторожно, буквально на цыпочках подошёл вплотную к стене, заглянул за неё — и обомлел. На полу (это, кстати, тоже была новая фишка — никакие поверхности кроме пола больше за поверхности не считались) сидела какая-то девочка из десятого, кажется, класса, и эта картина Арсению была до боли знакома: она сидела, вытирая мокрые щёки, шмыгала носом, положив голову на согнутые колени, и растерянно водила пальцем по пыльным половицам. Весьма необычной деталью здесь был Антон Андреевич. Он, оседлав стул задом наперёд, точно так же держал голову на сцепленных на деревянной спинке руках, и что-то тихо говорил. До Арсения, всё ещё находящегося в состоянии шока, донеслись обрывки разговора: — Он же знал, что мне тяжело, почему он это сделал? В голове сразу пронеслись все возможные варианты: родитель? парень? лучший друг? любимый пёс? Поразительно мягкий и понимающий голос ответил: — Смею предположить, что он просто испугался нести такой груз ответственности. Всё-таки, иметь такую невероятную девушку, как вы, дано далеко не каждому. Девушка смущённо хихикнула, чуть покраснела, подобралась вся. «Значит, дело в парне» — сообразил Арсений. Судя по приподнятому настроению, разговаривали они уже какое-то время до его появления. — Вы знаете, Алиса, — Антон пересел чуть удобнее, — мужчины — они вообще создания непонятные. Ещё хуже, уверяю вас, чем девушки. Все используют словосочетания «женская логика» и «по-женски» будто это что-то плохое, но на самом деле же это не так, вы согласны? То, что у женщин объясняется логикой, пускай временами даже и не очень стандартной, у мужчин делается… как же это сказать? По наитию, потому что им сказали, уповая на удачу. Это печально, — он тряхнул головой — ещё одна идиотская привычка, которую зачем-то перенял себе Арсений, — но, увы, с этим нам и жить. Поверьте, Алиса, он же очень скоро поймёт, кого он по собственной глупости и неопытности потерял, и будет об этом сильно жалеть. А начнёт глаголить что-либо про «бесконечную и светлую» — гоните его взашей! — убедительно воскликнул Антон. Алиса облегчённо рассмеялась, и Антон расплылся в улыбке вместе с ней. Поддерживать учениц ему нравилось не меньше Арсения: такие взрослые, но такие ещё юные, не разбирающиеся в человеческой натуре и в самих себе, и подобные истерики были ему понятны, как день. Поговорить, успокоить лишний раз ему не было в тягость. Антон в последний раз переспрашивает, всё ли в порядке, и, получив положительный ответ, кивает на прощание, складывает стул, опирая его о стенку. Он идёт по коридору, когда справа от него — прямо как в тот злополучный четверг — откуда ни возьмись всплывает темноволосая фигура. — Как вы поразительно много знаете про мужскую натуру, Антон Андреевич, — бодро шагая в такт с мужчиной, кидает шпильку Арсений. — А вас, я смотрю, в детстве не учили, что подслушивание в приличном обществе воспринимается крайне негативно? Арсений упрёк пропускает мимо ушей. — А не вы ли, Антон Андреич, неделю назад затирали мне, — Антон морщится от слэнга, — что это «непрофессионально и компрометирующе»?! Интонации, Арсению показалось, он соблюл восхитительно. — Удивительно, как точно вы запоминаете не только мои слова, но и мои интонации, Арсений Сергеевич, — «вот зараза, тоже подметил». — Хвалю, хвалю. Вам бы, как это сказать, в КВН податься! Или в «Кривое зеркало»! Слова откровенно сквозят сарказмом, но Арсений сдаваться не намерен ни в коем случае. — А я и пойду! Вот возьму — и вам назло пойду! Антон громко фыркает: — Мне назло? Бога ради, пожалейте аудиторию: слушать несколько часов ваши шутки — легче повеситься. — А вы думаете, от чего Есенин умер? Антон неожиданно даже для самого себя останавливается. — Прошу прощения? — он непонимающе оборачивается на Арсения. Сейчас тот в своей победе был уверен на сто процентов. — Сергей Александрович Есенин. Поэт такой. Ну вы знаете, я думаю, — он подмигивает на закатанные антоновы глаза. — Он был найден повешенным в своём номере в петербургском «Англетере» двадцать восьмого декабря тысяча девятьсот двадцать пятого года, — бодро тараторит Арсений, упиваясь сменой выражений на чужом лице. — Замолчите, бога ради. — Считается, — Арсения уже не остановить, — что это был суицид, хотя у следствия есть несколько версий: первая, с самоубийством, судя по рваным простыням, предсмертному стихотворению и клинической депрессии, развившейся у поэта из-за тяжёлого детства, вполне вероятна, но и вторая, что это было убийство намеренное, тоже возможна, потому что с тела впоследствии были сняты побои, а весь номер выглядел, будто там Мамай прошёлся. Как бы то ни было… …продолжить он не успевает, потому что в горло вцепляется тонкая, влажная рука, а спина неизбежно встречается со стеной. Не дав Арсению вставить больше ни одного слова, Антон его целует. Жёстко, напористо, кусаясь и облизывая арсеньевы губы, словно отстаивает свою территорию — или мстит за захват чужой. Арсений, надо отдать должное, хочет как-то его остановить, но слов, кроме нецензурных, в голове не остаётся совершенно. Он возмущённо мычит, пытается отвернуть голову — ему не дают, больно кусая губу и прижимаясь худым телом к его, оставляя нулевые шансы на побег. Едва различимо пробормотав «сука», Арсений отталкивает Антона от себя, вжимается в стену, хватается неверными пальцами за руку на шее — до красных царапин сжал, пытаясь освободиться. В мыслях неконтролируемой, неравной стайкой бьются «блять» и «что», уравновешивая друг друга, словно на весах богини Маат. Загнанным зверем глядя на мужчину, Арсений нервно облизывается — губа в одном месте прокушена и слегка кровоточит. Металлический привкус внезапно отрезвляет, навеяв воспоминания о тёмных больничных коридорах и полном одиночестве общей палаты, где кроме маленького ещё Арсения, попавшего туда из-за бесчеловечных одноклассников, больше не было никого, но в то же время были все; за окном тогда цвела жизнь, менялись сезоны, пели птицы — а он лежал целыми днями, баюкая сломанную в двух местах руку, и беззвучно плакал, когда мама уходила. Единственным его товарищем тогда был потрёпанный учебник по истории — он с головой уходил в мириады дат, событий и длинных имён, находя успокоение только в них. Картинки возникают некстати, но от них ему делается бесконечно горько. — Вы с ума сошли, Антон Андреевич? — злой шёпот льется изо рта почти неосознанно — школьные правила приличия никто не отменял. Если их случайно здесь заметят, проблемы будут гарантированы. — Вы с чего вообще решили, что можете так на людей бросаться? Охренел совсем уже, — Арсений брезгливо вытирает губы запястьем. Там остаётся тонкая полоска крови. — Ещё и прокусил, садист херов. Где было, сука, заключение о психическом здоровье, когда тебя брали? — он на эмоциях глупо прыгает с «ты» на «вы» каждое предложение, но совсем этого не замечает. Тлеющий в груди гнев не прекращается. Антон выглядит то ли потерянным, то ли разозлённым, то ли сочувствующим — так быстро меняется выражение его лица. Увидев бордовую уже полоску на чужой руке, он бледнеет, впивается глазами в арсеньевское лицо — ищет… что? — Я… мне… Первый раз в жизни Арсений видит, как тому нечего сказать. Антон тяжело выдыхает, суматошно суя руку в кудри, до боли оттягивая. На тыльной стороне ладони виднеются тонкие красные царапины от ногтей. — Мне правда очень жаль, я… — Жаль ему, ага, — перебивает Арсений, старательно не глядя тому в глаза. Давящая в спину грязно-бежевая стена служит отвратительной поддержкой — кажется, ещё слово, и она карточным домиком сложится, погребая под собой мужчин. Хотя в этой ситуации, возможно, такой исход будет наилучшим. — Прекрати паясничать. Накинулся тут, жалеет теперь. — Я правда не хотел делать вам больно, — чуть повысив голос, говорит Антон, и что-то в его тоне, более высоком, чем обычно, в мельтешащих истерично пальцах, прокручивающих раз за разом одно и то же кольцо с цепочкой, в нервно подрагивающих губах, в бегающем совестливом взгляде заставляет Арсения в это поверить. Вот так просто — взять и поверить. Арсений тушуется от собственных же мыслей. Никакого достоинства у него и впрямь не осталось. — Проехали. Сделаем вид, что этого не было и… — Разрешите сводить вас куда-нибудь? Повисает тишина. — Антон Андреевич. Вы ебанулись? — участливо, искренне обеспокоенно спрашивает Арсений. Проникновенно заглядывает в лицо — убедиться, что зрачки не съехались в безумном припадке к переносице, язык не вывалился на плечо, весь измазанный пеной. — Отчего же, Арсений Сергеевич, — с нервным смешком отвечает тот, — ничуть. Я хочу вину загладить. Не более. Арсений с подозрением оглядывает его с головы до ног. Эмоций у него в последнее время было выше крыши, что не могло не удивлять — относительно бесстрастный, он из кожи вон лез, лишь бы спровоцировать Антона на реакцию. Аж смотреть жалко. — Ладно, — поддавшись мимолётному импульсу, осторожно отвечает он. Губы всё ещё хранят чужие прикосновения, шея слегка пульсирует и в горле свербит, но Арсений старается как можно меньше на этом фокусироваться. Чем реже думает, тем меньше шанс вляпаться, как в битум, в Антона, в его светлые глаза, пушащиеся волосы, длиннющие ноги… Так, стоп. Прекратили. — Сходим, так и быть. Лицо Антона светлеет вмиг, беспокойные морщины разглаживаются, он как-то сразу и выглядит моложе, улыбается (Арсений, исключительно благодаря своему острому зрению и природной наблюдательности, опять видит мелкие, по-кошачьему острые клычки), расправляет плечи. — В пятницу после работы вам подойдёт, Арсений Сергеевич? Ежели часов этак в шесть встретимся, удобно? Я скину адрес. Арсений коротко кивает: — До пятницы. Оправив пиджак, он разворачивается в противоположную сторону, даже не подозревая, как тоскливо смотрит ему в спину Антон.

***

Ирландский паб на Ваське, который ему так разрекламировал Антон, оказавшийся на удивление разговорчивым в переписке, на первый взгляд выглядит весьма уютным, пусть и крошечным. В пятницу там, как и ожидалось, много посетителей, но система работает безукоризненно: официантки в зелёных, под стать национальному растению, фартучках торопливо снуют туда-сюда, на кухне что-то шкворчит, громко шипят краны с пивом и голосом Уткина кричит с экрана недавний футбольный матч. Совершенно обычный паб, куда любой желающий может зайти после трудного дня и пропустить бокал-другой — подобных в жизни Арсения была масса. Он, кстати, пришёл туда первым и уже минут семь сидел за столиком в углу в ожидании Антона. Их встреча, назначенная и перенесённая на семь, сначала оказалась под угрозой: из-за невменяемого завуча их обоих оставили переделывать внесённые в журнал данные — близился конец года, а это значило, что надо срочно подбивать хвосты и перестраивать даты, чтобы учебный, будь он проклят, план сходился тютелька в тютельку. Документацию Арсений ненавидел больше всего. Если бы ему, молодому, поступающему в педагогический, ещё полному счастливых надежд и такому энтузиастичному, сказали, что ему каждый божий день придётся сталкиваться с невменяемой горой бумажек — он бы подумал над профессией шесть раз. В его понимании учебный процесс не должен был состоять из сплошных классных журналов, заявлений, еженедельных отчётов, рекомендаций и прочей абсолютно бесполезной хрени, которая в администрации копилась годами — на тех синих, подписанных чёрным маркером папках пыль настолько древняя, что уже и не сдуешь; он надеялся, что он будет учить и учиться, общаться с коллегами, дарить на восьмое марта цветы, становиться другом и наставником для учеников… На деле всё оказалось чуть прозаичнее: он тратил всё время на бумаги, с отчаянием и какой-то немой усталостью отводил никому не интересные уроки истории, затем приезжал домой, раскладывал перед собой ворох тетрадок, заваривал по две чашки кофе и до ночи расставлял за домашнее задание неутешительные «два» и подающие надежды «четыре», потом делал ленивый план на завтрашние уроки и вырубался — чтобы на следующее утро встать и начать всё заново. С опытом он, конечно, научился способам приуменьшить себе работу, найти обходные пути и не сидеть до полуночи с одним-единственным классом, но мечты его всё равно были жёстко растерзаны, буквально бисерным почерком замалёваны. Стул напротив отодвигается, и на него с размаху садится взмокший Антон. Арсений теряет дар речи. Перманентно ходящий в уродских, даже не приталенных костюмах, сейчас Антон пришёл в самой обычной человеческой одежде: джинсы, безразмерная сиреневая худи с цветами на груди и черный дутый пуховик, больше похожий на непрозрачный мешок из «Пятёрочки», о чем Арсений не преминает упомянуть. — И я рад тебя видеть, — шутливо закатывая глаза, отвечает Антон, одновременно стягивая с себя куртку. — Фу, едва успел. Извини, что задержался, там пробки адские, и чуть в бок мне не въебался там козёл один. Еле вырулил, мля, — со смешком заканчивает он, оглядывая пространство вокруг. Арсений понимающе кивает. Он тоже едва не опоздал: после школы галопом помчался домой, чтобы успеть в душ и переодеться во что-то божеское. В жизни он не носил костюмы и лаковые ботинки — больше любил что-то стильное, экстравагантное даже, иногда с лишним выпендрёжем: джинсов «скинни» и ассиметричных футболок в его шкафу было хоть отбавляй. Тем не менее, вид одетого в нормальную одежду Антона его порядком озадачил — он почему-то не думал, что вне школы он может носить что-то простое. Большие толстовки, вон, явно любит, кольца так и не снимает (хотя Арсению показалось, что их, как и браслетов, приумножилось вдвое), даже без очков пришёл сегодня в школу, заменил на линзы, вызвав этим недоумение что учеников, что педсостава (и ещё несколько влюблённых взглядов в придачу). И оказалось, что под этими слоями и толстой шкурой всё это время сидел такой же подросток — смешливый, красивый и одинокий. И бесконечно уставший. — Классно тут, правда? — обращается он к Арсению после недолгого осмотра их столика. Арсений, сидевший до этого в тишине и молча пялящийся в одну точку, наконец поднимает голову. Весь потолок бара оказывается увешан шарфами, кепками и вымпелами с логотипами футбольных команд, тёмно-зелёные стены мягко давят, но не пугающе при этом сужаются, по стенам тут и там развешаны фотографии знаменитостей в потёртых деревянных рамочках, сильно пахнет пивом всех сортов, что создаёт совершенно особый, непередаваемый запах хмеля и дрожжей, везде — и нигде одновременно — кипит жизнь, болтают люди, звенят пол-литровые кружки, переругивается меж собой персонал, но выглядит это столь атмосферно и по-домашнему, что Арсений мгновенно расслабляется. Их столик был в самом углу, прикрытый какой-то (разумеется, зелёной) ширмой с гигантским рисунком бородатого лепрекона, так что они были фактически отрезаны от остального мира. Это ему понравилось сразу. — Да, симпатично. Давно знаешь это место? — решив, что после всего обращаться к Антону на «вы» было бы просто тупо, да и тот первый изменил обращение, Арсений переобувается на ходу. — Ну, относительно. Я бываю тут время от времени, но обычно ухожу бухой в говнину, так что ничего особо не помню, — он смеётся, забавно складывая брови домиком и поглаживая чуть липкую поверхность стола. Арсений бы ни за что до неё не дотронулся просто так. В голове с трудом умещается, что Антон Андреевич, строгий учитель русского и литературы, держащий в страхе все девятые классы, и Антон, сидящий сейчас перед ним и рассказывающий о своих алкогольных похождениях — это один и тот же человек. Настолько нереалистичными кажутся эти различия, что Арсений едва удерживается от иррационального желания себя за руку ущипнуть. Контраст оказался поразительным, и Антона хочется узнать поближе. — Ты наособь живёшь, да? — Ээ, — формулировка на секунду ставит Арсения в тупик, — один живу, да. Один, — со вздохом повторяет он, втайне надеясь, что попал в суть вопроса. Антон понимающе кивает, мол «я тоже, не стесняйся». — Я тоже. Ну ты, наверное, это уже понял, — нервный смешок. — Пытался когда-то с девушкой жить, да, — Антон щёлкает языком, — не сложилось ни хера. Мозг мне ебла постоянно — то носки не там, то посуду не помыл, то с работы заёбанный вернулся и поужинать не приготовил. Короче, не по пути нам было, хотя она невероятная, если откровенно. В его глазах не очень чётко, но читается сожаление — расставание всегда было тяжёлым процессом, изматывающим, пусть и приносящим впоследствии облегчение, но раз они не сошлись характерами, мучить друг друга не было никакого смысла; Арсений понимает это прекрасно. Антон сидит неспокойно: то на кухню обернётся, то замызганную пивную карту в шестисотый раз прочтёт, словно там на шестьсот первый что-то новое появится, то телефон разблокирует и на время посмотрит, чтоб через минуту активировать экран ещё раз, будто забыл цифры напрочь. Арсений вздыхает. — Говори давай. Антон вскидывает голову — не ожидал, что тот его прочтёт так легко, так быстро, хотя, положа руку на сердце, любой дурак бы заметил, что он хочет что-то сказать. Какая-то в нём есть щенячья, что ли, нетерпеливость — едва ли хвостом не виляет (если бы он у него, конечно, вообще был), с трудом пряча в себе волнение и желание разобраться. — Мне очень жаль, что я тогда набросился на тебя в коридоре и заставил этим испытать не самые положительные эмоции, — чуть поморщившись, как на духу выпаливает Антон. Арсений кивает, загнув один палец — Антон смотрит на него с нескрываемым удивлением. — Это ещё не все. Он скомканно кивает, соглашаясь, и продолжает: – Приношу извинения, что прокусил тебе губу, — ещё один загнутый палец, – это, должно быть, принесло значительные неудобства. К тому же, я несколько не рассчитал силы и, наверное, мог тебя травмировать, приложив об стену, — Антон виновато куксится, глядя куда-то в угол. Арсений, если честно, сам не помнит, что там было с этой стеной — вообще не до того ему было. Да и не ударился он вроде. — И? — он выжидающе смотрит прямо Антону в глаза. Тот продолжает их отводить, теперь вспоминая, где же ещё он налажал. — И всё? — искренне не понимает. Арсений фыркает. — А то, что ты, — он придвигается к нему поближе, склоняется, чтобы никто не услышал, — меня поцеловал? Антон моргает. В глазах, столь подходящих интерьеру и ставших на два тона темнее из-за освещения (освещения ли?), просыпается какая-то задорная наглость. Она должна была Арсения насторожить ещё с самого начала, но, увы… — За это мне ничуть не жаль, — выдыхает Антон близко-близко, горячо, самоуверенно донельзя. Арсений с трудом сдерживает позорное желание то ли выматериться от души, то ли тихо заскулить. С невыносимо довольным выражением лица Антон садится в изначальное положение, зовёт официанта — так бесстрастно, словно это не он только что признался, что хотел поцеловать коллегу. Мужчину. — Здравствуйте, — Антон щурится, читая имя на бейджике, — Кристина. Мне, пожалуйста, «Тиммерманс Крик». Один, да. А этому молодому человеку… — он с улыбкой смотрит на зависшего, открыто пялящегося ему в глаза Арсения. Арсений трясет головой, едва оторвав взгляд. Мягко улыбаясь, поворачивается к официантке: — Давайте попробуем сидр «Антоновка». Он же сладкий, верно? — бегло прочитав описание и кинув двусмысленный взгляд на своего спутника, спрашивает он. Девушка мгновенно кивает, подтверждая, щёлкает пару раз ручкой, которой не записала ни слова. Подобные заведения всегда отличались официантами, которые могли с лёту запоминать огромные заказы с нескольких столов сразу, ещё и приносить их верно, и Арсений только за это уже был готов оставить ей чаевых. Кристина повторяет нехитрый заказ, разворачивается, уходит в кухню. Настаёт очередь Антона сидеть в недоумении, перебирать цепочку смущённо — как на первом свидании, ей-богу, и деланно заинтересованно оглядывать уже изученный бар. Арсений ухмыляется: не только же его можно ставить в неловкое положение. Кажется, этот флирт был чересчур: чересчур ярким, чересчур открытым, чересчур наглым, но, думает Арсений, если бы Антон хоть как-то возражал, он бы сказал об этом сразу, а не забивался в угол, молча снося все жирные намёки. Через пару минут Кристина возвращается, держа в тонких узловатых ладонях два высоких пивных бокала. Антон её благодарит, ставит пиво на бирдéкель, уже изрядно потрёпанный, покрытый пахучими хмельными пятнами. Напиток оказывается красивого малинового цвета с нежно-розовой пенной шапкой, насыщенно пахнет вишней и почему-то сигаретами. По пузатому, покрытому конденсатом боку сползает ледяная капля, собирая за собой своих товарок, и Арсений, справедливо согласившись с Антоном, что сегодня они имеют полное право напиться вусмерть, случайно на этой странной диффузии зависает. Антон трактует взгляд по-другому, кивает на бокал, мол «хочешь?» — Арсений озадаченно поднимает взгляд. — Будешь? — повторяет вопрос Антон. — Я вообще не большой фанат пива, — сконфуженно отвечает Арсений, пальцем водя по мокрой стенке стакана. Его сидр вкусно пахнет спелыми, прямо по-деревенски сочными яблоками, и он с лёгкостью может себе такое представить: жёлтое, тонкокожее, с налившимся красноватым бочком и коричневыми пятнами-веснушками, со сладко пахнущим бархатным листочком сверху и мягкой текстурой, такой, что одним пальцем надавишь — пойдёт липкий сок. Антон смеётся — слегка растерянно, едва ли неловко, но с искренним интересом спрашивает: — Зачем мы тогда сюда пришли? — Ты посоветовал, — яблочные пары ударяют в голову неожиданно сильно, — и мне, к тому же, нравится проводить с тобой время. — Оу. Арсений отпивает сидр — на вкус тот примерно такой же, как и на запах, только дрожжи чувствуются сильнее, отчего он едва горчит. — Ну, за что пьём? — Антон поднимает стакан; мышцы на руке напрягаются, браслеты стучат, звенят, перемешиваясь. Арсений, которого уже развезло как от непрекращающегося хмельного запаха, так и от собственного напитка, неровно обхватывает мокрый, скользкий бокал, подносит к центру стола. — За нас: красивых, но неверных! — За нас: блядей, но охуенных? — с крайне трезвой ухмылкой заканчивает Антон, звонко чокаясь пивом.

***

— Ты знаешь, ты вызываешь у меня, как это… — начинает Арсений, с трудом подбирая слова. — Корпускулярно-волновой дуализм? — пьяно, но очень увлечённо и поддерживающе спрашивает съехавший по дивану вниз Антон. С момента их прихода прошло не больше полутора часов, но они уже едва ворочали языками и были в совершенном состоянии нестояния. — Чего? Это песня такая? У Сезарии Эворы, да? Откуда в не то что замутнённом — замазанном наглухо алкоголем сознании внезапно всплыла эта певица, Арсений не понимает, но обещает себе подумать об этом попозже, если вспомнит. Честно-честно. — А? — Да пджжи-пджжи, как ж это… — непонимающий Антон вызывает у него раздражение. — Ну ты же этот, русский учишь, ну? Ты ж должен знать, как это зовётся… а, когнитивный диссонанс! — с видом победителя заключает Арсений, потрясая в воздухе зажатым (зажатым? Нет, костяшки едва друг друга касаются) кулаком. — Ты в школе весь такой ва-ажный, ста-атный, — он по-доброму насмешливо пытается передразнить его походку; впрочем, сидя на кожаном диванчике это получается не очень хорошо, — ходишь, значит, птицей гордой! А на деле что? — Что? — тупо переспрашивает Антон, с грехом пополам фокусируя глаза на собеседнике. — Хуй ты бумажный, вот что, — булькает смехом Арсений, больше всего сейчас походя на (уже третий по счёту) пузырящийся сидр в бокале. — Строишь из себя невесть кого, а в нефр… неф… не-фор-мальной обстановке, — выговаривает по слогам он, — материшься на чём свет стоит! И кто ты после этого? Русский преподаешь, русский! — он с укором возводит палец к небу, затем вспоминает шутку про берёзку и червячка и в истерическом припадке сваливается на столешницу. Антон тонко, словно в замедленной съёмке, смеётся, неторопливо скользит взглядом по распластанной по столу мужской фигуре. — Обидно, вообще-то. Схуяли я хуй? — заржав с собственного каламбура, он пытается слизать с запястья потёкшее пиво. Арсений изображает перегревшийся процессор — не нагревается, нет, но шумит что-то невразумительное. Широченный, как оказалось, ярко-розовый язык неритмично, но очень целеустремлённо скользит по тонкой руке, цепляясь за многочисленные железки на пальцах и запястье — на вкус, должно быть, не сахар. Не сахар, а дрожжи, да. Замечательно. — Мне та-ак нравится, когда ты меня материшь, — хихикает Арсений, пьяно опираясь на шатающуюся от веса неподъёмной головы руку и завороженно глядя на неповоротливые движения чужого языка. Ответа не следует. С трудом отвлёкшись от разворачивающегося прямо перед ним порно, Арсения внезапно пронзает мысль: у него фетиш на матерящегося Антона. То, что в прошлые разы ему казалось просто забавной чертой, фишкой, а иногда даже откровенным быдлячеством, сейчас наконец обнажило свой истинный лик — у него просто на это стояло. Так умело сочетающиеся в Антоне невероятная эрудированность, абсолютное — спасибо профессии — знание родного языка и возможность говорить на тему любого произведения на протяжении четырёх часов не останавливаясь, наряду с этой хамоватостью, витиеватыми нецензурными, не подлежащими даже печати оборотами, поражающие Арсения таким же обсценным словообразованием, бесконечно его захватывали и очаровывали ещё больше с каждым новым «невротъебательский» или «расхуюженный». Буквально каждый раз. Сам собой напрашивался вывод, что жить с новым кинком сложно, особенно вне школьных реалий; Арсению оставалось только надеяться, что вдвоём они это как-нибудь да решат. Музыка в пабе внезапно (или ему так только кажется?) ударяет в уши: даже сквозь сидровую пелену он распознаёт народную ирландскую музыку. — Пойдём танцевать? — чуть громче положенного кричит он Антону, самозабвенно пытающемуся избавиться от влаги — как оказалось впоследствии, он даже не с первого раза донёс язык до кожи: так, сидел, да словно снежинки зимой ловил, глупо мотая головой и почти до боли этот самый язык высовывая. — Куда? Туда? — кивает Антон в сторону опустевшего центра зала. В зеленющих (они всегда такими были?) глазах осмысленности не прибавилось ни на пинту, зато интереса стало выше крыши. — Ну да, — хрипит Арсений, — пдём! Чё, ссышь? — Не ссу. Дамы вперёд. Они синхронно смеются, неуклюже встают из-за стола. Антон шлёпает двухтысячную купюру на стол, и она с забавным хрустом прилипает к поверхности. С его точки зрения это было так непозволительно смешно, что он чуть не задыхается, пытаясь Арсению объяснить причину истерики, а когда тот понимает и, оценивая масштабы бедствия и возможные последствия прилипнувшей к столу банкноты (у бедной Кристины задёргался глаз), наклоняется вперёд, выставив напоказ обтянутую джинсой накачанную задницу, Антон откровенно залипает. На жакрон, разумеется, не на задницу. Вон, красиво выбито чёрными буквами — Levi’s, и снизу ещё что-то (что? лев? горгулья?). Оказавшись в десятке сантиметров от чужих ягодиц — исключительно с намерением разузнать вид неопределённого животного на кожаной заплатке, — Антон резко выпрямляется, моментально об этом пожалев, ибо вертолёты он ловит неслабые. Он в последний раз кидает томный взгляд на джинсы. Фыркнув, он отворачивается от арсеньевской жопы, отходит (от греха) подальше. Народу в зале прибавляется: пятница, всё-таки, вечер, но Антона это только раззадоривает — тем лучше, тем больше людей увидит его великолепные танцевальные навыки. В спину ему врезается нетвёрдо стоящий на ногах Арсений. По нему видно, что пьёт он нечасто, да и когда пьёт, то точно не пиво, поэтому сейчас его развозит по-крупному. Что было дальше Арсений при всём желании бы никогда не вспомнил. В сознании яркими рваными всполохами, точно в диафильме, мелькали зелёные цветы, зелёные глаза, взметающаяся перед его лицом зелёная юбка, опять ледяные скользкие бокалы (не зелёные — уже спасибо), в ушах всё ещё звучала заунывная песня про Шенандоа, быстро сменившаяся какой-то (матерной?) частушкой про клевер у лепрекона в одном весьма деликатном месте (каком?..), Арсений не уверен, но он, кажется, слышал полицейскую сирену, потом точно был запах бензина, а дальше — темнота.

***

Плохо. Первое, о чём думает Арсений утром, — ему плохо. Голова, слава богу, не трещит, особо не болит — пиво всё же было не из «Дикси», но картинка перед глазами беспощадно кружится, желудок выписывает аксели и хочется проспать ещё как минимум четырнадцать суток. Не открывая глаз, Арсений осторожно пробует пошевелить конечностями — всё на месте, ничего не болит. Правый бок и живот, тем не менее, подозрительно греет чем-то очень тёплым. Аккуратно разлепив веки, он смаргивает сон, смотрит вниз. Прижавшись к нему спиной, рядом — с того самого правого бока — спит Антон: безмятежно, разбросав ноги в пыльных (почему? А, они на полу… на полу?!) джинсах, чуть посапывая, щекоча Арсению челюсть светлыми кудрями. — Что за… — тихо шепчет Арсений, удержавшись от желания резко подорваться — организм за такое пошлёт его к чёрту. Он осторожно садится — под руками чувствуется что-то шероховатое. Непонимающе, ещё не до конца проснувшись, он промаргивается, и то, что сначала кажется ему галлюцинацией, становится правдой. Это их школьная тёплая раздевалка. Арсений едва может сдержать порыв истерично громко рассмеяться. Какого чёрта? Как они сюда вообще попали? Справедливо решив, что решать проблемы надо не только по мере их поступления, но и коллективно, он пихает Антона в плечо. Тот не просыпается, демонстративно сворачиваясь в тугой клубок. Спать на грязном дощатом полу было тем ещё удовольствием, так что Арсений, скрепя сердце и сказав себе, что желает Антону исключительно добра и счастья, тычет его ещё раз. Наконец Антон что-то мычит, тяжело вздохнув, открывает глаза. — Антон. Анто-он. Шаст, блять! — Арсений шёпотом пытается достучаться до него, разморённого, похмельного, едва понимающего русскую речь. Тот в кои-то веки разворачивается к нему, не выглядя, впрочем, ни капли удивлённым. — Почему мы в школе? — почему-то хочется нервно то ли заржать, то ли от души ругнуться. — Я не ебу, Арс, — вымученно стонет Антон, с трудом переводя себя в положение сидя. У него тоже перед глазами всё плывёт, пусть и в меньшей, чем у Арсения, степени. — Мы танцевали, там была такая симпатичненькая официантка, а потом ты сказал, что тебе надо в уборную — увольте, не буду тебя цитировать, — и ушёл. Тебя не было, ну, минут двадцать, наверное, — поморщившись от головной боли, прикидывает он время, — ну я и пошёл тебя искать. А ты преспокойно себе сидишь в клозете на полу, спишь. Я подошёл — а ты вдруг подорвался резко так, я испугался, что ты щас голову расшибёшь, а ты такой: «преподавать!», и кинулся в такси звонить. Я охуел, конечно, знатно, но, думаю, чёрт с тобой. Я ж тоже пиздец как подшофе был, — говорит он, потирая костяшками глаза. Арсений сидит с лицом лица и переваривает услышанное. Он сделал что? Он ушёл куда? Они оказались в этом месте как? — А как мы сюда попали? — Какой ты душный, прости господи. Нам ВерИванна открыла, время около шести было, она на работу пришла. От мысли, что страшная уборщица видела их вдрызг пьяными, Арсению вдруг становится необыкновенно легко и смешно одновременно. — И чё, просто пустила? — Пустила, как видишь, — Антон скрещивает ноги, ёрзает чуть на полу; Арсений надеется, что он не засадит себе от этого занозу. — Что делать будем? — А рано ещё идти на уроки, да? Антон смотрит на него, как на дебила. — Сегодня суббота, Арс. Семь двадцать пять утра. Учиться, серьёзно? Арсений понятливо хмыкает и прикусывает губу. Оставалось надеяться, что их в таком виде больше никто не имел удовольствия наблюдать. Словно прочитав его мысли, Антон, к большому его сожалению, добавляет: — Там Валентин Григорич нас чуть не заснял в ютуб, но я его отговорил. Сказал, что мы ключи потеряли и идти больше нек, — он икает, — некуда. — Какой позор, — Арсений со стоном прячет лицо в ладонях. Вот такими безрассудными поступками и портится вся тщательно зарабатываемая, по кирпичику буквально выстраиваемая репутация! А ради чего всё? Нализаться в каком-то пабе? — Да не расстраивайся ты так, Арс, ладно тебе. Эка невидаль — напился. Ты ж не приставал ни к кому, член в мессенджеры не отправлял, ну? — он задумчиво запускает руку в карман. — Не парься, я… Он резко перестаёт говорить, мельтешит по карманам в панике, и едва Арсений успел открыть рот, отвечает: — Ключи просрал. Сука, — выплёвывает расстроенно. — Точно? В джинсах нет нигде? — Арсений с радостью бы помог в поисках, но организм непрозрачно намекает, что может случиться от любого лишнего движения. — Да нет, нет, — Антон хлопает пару раз по куртке, штанам, оглядывает весь пол вокруг; ключей нет. — В пабе, наверное выронил. Или в такси? Не помню. Что делать-то? — Телефон хоть на месте? — На месте, на месте. Толку от него, правда — разрядился. Арсений сам запускает руку в карман, выуживает телефон, на всякий случай осматривая на предмет повреждений — целёхонький. Ткнув в экран, Арсений удовлетворённо проверяет показатели заряда и сети. Нормально, на пару звонков ещё хватит. Антон сидит весь серый, нахмурившийся, явно соображает, куда бы податься. — Поехали ко мне? — в арсовом голосе столько надежды, что у Антона не находится духу ему отказать. — Ты серьёзно? — Ну да, — пожав плечами (спину тут же пронзает тянущая боль — спать на полу не стоило), отвечает он. — А куда ты денешься? Мы ж квиты, — с улыбкой заканчивает он, поднимается на ноги. — Заодно в паб позвоню, вдруг найдут ключи твои. Антон кажется действительно поражённым этим простым жестом заботы. Уточнять, что далеко не каждого встречного он бы так легко пригласил к себе домой, Арсений не стал. — Пойдём, — он протягивает ему руку. Антон берётся — его тёплая, вечно влажная ладонь встречается с крепкой чужой, и от контраста едва заметно бегут мурашки. Арсений поправляет на себе куртку, забранную всё же вчера из паба, на всякий случай проверяет второй карман на наличие ключей от дома — они там есть — и неспешно идёт к выходу из школы, выискивая в контактах номер такси и надеясь, что мир перестанет так отчаянно кружиться.

***

До дома они едут в молчании. Казалось, что от пробуждения почти в обнимку между ними что-то безвозвратно надорвалось, пусть это сразу и не было заметно: Антон в машине сидит чуть поодаль, практически вжавшись в дверь низкого «Рено», и выглядит крайне встревоженным. На контакт идти тоже отказывается — мотает головой, кидая небрежное «всё нормально», да отодвигается ещё дальше, и причину этой резкой смене настроения Арсений найти не может никак. Иногда он всерьёз жалеет, что в жизни не существует колонок со взаимоотношениями, как в «Симсе», чтобы он сразу мог бы увидеть, что случилось между ними и как с этим справляться. По телефону им говорят (Арсений ставит звонок на громкую связь), что какие-то ключи действительно нашлись в углу на диване — том самом, где они вчера так задорно отметили примирение и конец рабочей недели. Антон сердечно девушку благодарит, обещает, что обязательно заедет и заберёт находку, выдыхает с облегчением. В квартире, за чистоту которой Арсений извиняется примерно раз пять, а Антон просит этого не делать, потому что его собственная выглядит ещё хуже, они, кажется, чуть расслабляются, пусть похмелье и бьёт по голове стартовым гонгом, колоколом, на который мертвецы придут без разбора; напряжение, тем не менее, ощутимо сквозит, хотя воздух всё же чуть редеет — ножом до сих пор режется, но уже как желе, а не кусок бетона, да и пахнет по-прежнему — розовым рахат-лукумом (немногочисленные гости за этот запах Арсения стебут регулярно, а он лишь глаза закатывает да вспоминает экзотический вкус и потрясающую, тающую на языке текстуру восточной сладости). Арсений щёлкает чайником, поворачивается к сидящему на маленькой, но стильной кухоньке Антону — тот задумчиво разглядывает полосы на салфетке (Арсений думает, что так делать точно не стоит — даже при беглом взгляде те расплываются Нилом, Конго и Лимпопо (кажется, последняя вообще была из сказки) и укачивают ещё сильнее, путая мозг монохромностью), тихо что-то мурча — мелодию Арсений разобрать не в силах. Пыльные джинсы, ненароком вытертые об обивку салона такси, всё равно оказываются в каких-то пятнах (хоть бы от пива), и Арсений сугубо из альтруистических побуждений спрашивает: — Тебе, может, дать переодеться? — Что мне дать? — вскидывает тот голову от созерцания салфетки. К сожалению, слишком резко — виски сдавливает стальным обручем. Ну говорила же ему мама, не пей. И где он сейчас? Арсений вздыхает, проглатывая ответное «пизды», скучающе обводит глазами серую кухню. — Одежду, говорю, надо? — А, — мгновенно находится тот, — поделишься? Если не затруднит, разумеется. Не хотел бы тебя о… — он зевает, прикрывается тут же ладонью, — обременять. Арсений кивает, выходит с кухни, скрывается за дверью спальни. Отыскав в шкафу-купе длинные домашние штаны и просторную футболку, он кидает мимолётный взгляд на зеркало — ему и самому не помешало бы переодеться. Решив, что дважды возвращаться в комнату ему будет лень, он кидает комок из вещей на незаправленную кровать, расстёгивает крошечные пуговицы рубашки — пальцы всё ещё плоховато его слушаются, но он с упорством голодного, похмельного крокодила идёт к цели. Вжикают молнией брюки, он нагибается, повернувшись лицом к постели. — Арс, а где у тебя… Антон, вынужденно держась за стены, неровной поступью вплывает в комнату — и замирает в молчании. Арсений вопросительно хмыкает — отвёрнутый от двери, он антонова выражения лица не видит. — Ой, блять, я… извини, не хотел врываться, — тараторит Антон, не спеша, впрочем, из спальни выходить. Арсений оборачивается, вопросительно подняв бровь — Антона словно свёклой обмазали, настолько порозовели то ли от похмелья, то ли от неловкости ситуации щёки. Хотя, думается Арсению, пока он кладёт одну руку на бедро (а вторую — на сердце), на коллег так не смотрят. Антон, явно не зная, куда деть глаза, в замешательстве (и не очень вежливо) разглядывает хозяйскую комнату, бессознательно похрустывая костяшками левой руки, будто собираясь что-то сказать. — Миленько у тебя тут. Очень… по-твоему, — голос почему-то немного сел, в животе что-то неясно теплилось. — Одежду забери, герой-любовник, — проигнорировав замечание, Арсений тянется за кульком — мышцы живота и ног напрягаются, вызывая у Антона какой-то самостоятельный отток слюны и опять краснеющее лицо — и прицельно швыряет его в нужную сторону. Антон ловит. — Спасибо, — бормочет он тихо, с неясным чувством сожаления прикрывая дверь. Смешка по ту сторону он уже не слышит. Арсений возвращается на кухню через две минуты: Антон уже сидит в его одежде, сложив свою на тумбочку в прихожей, и задумчиво перебирает белые, будто мраморные, бусины браслета на правой руке. Вошедший Арсений поднимает его взгляд с пола: зелёные глаза то ли печально, то ли с сомнением ощупывают высокую фигуру. Арсений его игнорирует. Заходящийся паром чайник с тихим щелчком автоматически выключается, и в комнате наступает тишина. Арсений подходит к навесному шкафчику, вытаскивает две кружки: розовую и бирюзовую, обе с горизонтальным градиентом, кидает в каждую по пакетику зелёного чая. Поставив чашки на стол — может, чуть громче, чем следовало бы, — он с тяжёлым вздохом садится. Идей, как выманить Антона из ракушки, как заставить его говорить, не было вообще: словно тот был диким тигром, томящимся в клетке уже множество дней, а Арсений не просто ему мясо таскал — служил агнцем, мотивацией из тени вылезти, раскрыв рот со смертельными клыками. Времени, да и желания сокрушаться на то, что ещё каких-то пять минут назад между ними всё было лучше, не хватает, так что Арсений решает криво, косо, с грехом пополам, но хоть как-то действовать. — Нам надо поговорить. — Не о чем, — мгновенно огрызается Антон, внутренне коря себя за несдержанность. Такой молниеносный ответ — первый признак страха. А ему страшно: страшно думать, страшно представлять, страшно рассчитывать на любую реакцию. — Да конечно, — в тон ему отвечает Арсений, не сводя с мужчины глаз. — Ты какого хрена такой нервный? Что происходит? И не смей, — он перебивает Антона, уже открывшего рот для ответа, — не смей говорить, что ничего. Невесть откуда взявшееся напряжение молотком бьёт по нервам, разбавленной кровью плещется в венах, держит позвоночник распрямлённым, утомляет чертовски; Арсений такое ненавидит. — Я не понимаю, что случилось. Честно. И я хочу разобраться, но не понимаю, в чём. Может, не всё так страшно, — он старается говорить мягко, не раздражаясь; знает, что Антону тоже тяжело, пусть причина ему пока не известна: — Ты меня ненавидишь? — Да с чего ты это взял? — в сердцах восклицает Антон, тяжело вздыхает, обращаясь куда-то к светлому паркету. — Я испытываю к тебе отнюдь не негативные чувства, — опять волнуется, включает в себе филолога, — просто… я не понимаю, что мне с этим делать. — «С этим» — это с чем? Антон взрывается, и по силе это сравнимо с испытаниями на ядерном полигоне. — Арс, ты… ты пиздец, ладно? — чуть истерично поднимает интонацию вверх. — Как представлю твои блядские бёдра, или губы, или руки, ёб твою мать, вообще ни о чём больше думать не могу. Ты, прости меня за эпитет, ебабельный до одури. И пиздецово красивый. А я на тебя смотрю, как школьница малолетняя, пялюсь из-за колонны, бля, слюни роняю, и лицо твоё… — он резко прикусывает язык, покраснев. — Если ты думаешь, что это «ничего страшного», то ты, блять, ни хуя не понимаешь. Арсений стоит, едва дыша, будто в поливиниловый шар заточён, когда есть только крошечное пространство вокруг, а за ним — вакуум полнейший, ничего не услышишь, не поймёшь, как ни старайся. Кровь стучит в ушах, нервным возбуждением резко скручивает живот, глаза бегают бесконтрольно по длинной, выглядящей непомерно печально фигуре: сверху вниз, снизу вверх, зигзагами. — Шаст, я… У него определённо был фетиш на Антона. Он неловко барабанит пальцами по напряжённому бедру. Вздыхает, делая шаг по направлению к мужчине, словно с парашютом прыгая, утопая в зеленоглазом омуте с головой, хочешь-не хочешь — не выплывешь никогда, запутаешься в водорослях, тянущих вниз, и на глубине потеряешься безвозвратно. Арсений, наклоняясь и целуя Антона, потерявшего дар речи, теряется в нём с радостью. Тот зависает на добрую минуту, будто перезагружая систему, затем с энтузиазмом отвечает, стонет высоко, поднимается со стула, не разрывая поцелуй — Арсений чувствует забавную смену высот, необходимость сначала шею опускать, а затем задирать, амортизируя семь сантиметров разницы. Антон, словно дорвавшись до грезимой множество лет мечты, притягивает к себе Арсения, на автомате сжимает упругую задницу в крупных ладонях. — Ёбнуться можно, Арс, ты такой, — шепчет Антон прямо в арсовы губы, слегка царапаясь щетиной, жарко вылизывает Арсению рот, отчего тот сливочным маслом на солнцепёке плавится, проминается с лёгкостью. — Завались, — отвечает он, припадая губами к антоновой шее, невесомо оставляя следы, проходится языком по ярёмной вене — Антон от этого стонет на верхней ноте, громко, цепляя связки, и от красноречивых звуков и не менее красноречивого признака в области своих бедёр Арсению становится слишком жарко. Наугад они выходят из кухни, всё ещё целуясь — жёстко, в какой-то мере даже грубо, не переставая хаотично водить руками по спинам, щекам и задницам; Арсений, едва не вписавшись в дверной косяк, тихо пищит. — Прекрати пихать мне язык в глотку, — в полушутку произносит Антон, слизывая с собственных губ чужой вкус — доставляет неимоверно. Попахивает обсессией, но, положа руку на сердце (а вторую — на член, пожалуйста), его это ничуть не беспокоит. — Не то что? — нагло отвечает ему Арсений, по-кошачьи (эти животные привычки умиляли больше всего) тычется ему виском в челюсть, изображая саму покорность. Антон фыркает, решая особо не церемониться: вжимает Арсения в стену спальни, буквально в паре метров от кровати. Тот выдыхает удивлённо, тихо смеётся. — Прекрати. Так. Делать, — чеканит Антон, держась в миллиметре от чужих губ, но не разрешая к ним прикасаться. Это выводит из себя, возбуждает, плавленой сталью обволакивает желудок; кажется, что воздух между ними густеет, как перед грозой — того и гляди, молниями заискрит, тягуче запахнет озоном. Тщетные арсеньевы попытки дотянуться до чужого рта оказываются Антоном пресечены — он перехватывает одной рукой оба бледных запястья, заводит наверх, прижимая крепко: при желании Арсений вырвется легко, стоит приложить каплю усилий, но выкручивающая кости необходимость в чужих касаниях его сдерживает. — Шаст, — он почти рычит, чувствуя, как в груди замирает сердце, а кровь от головы отливает, оставляя лишь прозрачную лёгкость. Антон второй рукой спускается к резинке домашних штанов, тягуче толкается бёдрами, выбивая одновременный стон, чуть сильнее сжимает пальцы на чужих запястьях; браслет больно упирается в косточку, но неприятные ощущения быстро отходят на второй план — Арсений хрипло, в голос стонет, с какой-то отчаянной надеждой заглядывая в потемневшие зелёные глаза. Сейчас, со своей закушенной губой, совершенно красными щеками и подрагивающими от напряжения бёдрами он выглядит умопомрачительно; Антон на секунду жалеет, что у него нет с собой телефона, фотографической памяти, на крайний случай — такое хочется на подкорке выбить, выжечь на сетчатке, чтобы мочь в любой момент вернуться, вспомнить все ощущения до последнего вздоха. Устав самому играться, он уверенно запускает руку в бельё, обхватывает твёрдый, почти до боли стоящий член, в глаза смотрит неотрывно, выискивая малейшие признаки дискомфорта — не находит, одно лишь возбуждение через край сейчас перельёт, затопив радужку чёрными провалами зрачков; Арсений скулит. Антон сжимает руку — кожа к коже, ноль слоёв между, — сладко оттягивает головку, давя чуть сильнее, чем Арсений обычно дрочит себе, но от этого ещё приятнее. Он, близясь к кислородному голоданию из-за переполняющего количества ощущений, произносит на вдохе: — Пожалуйста… Антон зубами прихватывает его шею, посасывает кожу, не прекращая двигать рукой, и у Арсения пожар в груди разгорается, гектары альвеол пылают, распространяя пепел по всему телу, и это так мучительно хорошо, что он от руки и бежит, и к ней тянется, не может никак определиться, чего хочется больше. А больше хочется только Антона: именно такого, взъерошенного, возбуждённого, болезненно красивого, с лихорадочным влажным блеском в глазах, сходящего из-за него (из-за него!) с ума, целующего его отчаянно-крепко, прижимающего к себе ближе, любящего до потери пульса. …любящего? Слово возникло из ниоткуда, мыльным пузырём повиснув в воздухе, и делать преждевременных выводов Арсению не очень хотелось, но как ещё он мог назвать это чувство, когда хочется человека всего себе забрать, навсегда, накрепко красной нитью привязать, вокруг него виться не переставая, целоваться до розовеющих губ и едва ли смущающих звуков. Антон чувствует, как Арсений течёт, мажет ему руку, и от этого голова кружится немилосердно. Он дразнится, круговыми движениями обводя головку, и это больно и горячо одновременно; Арсения ведёт, из горла выдавливается какой-то жалкий, постыдный впоследствии звук, и Антон на это фыркает — сам, впрочем, еле на ногах стоит. У него на это стоит. Арсений вытаскивает руку из уже не крепкого хвата, задирает обе футболки до ключиц, вызывая у Антона прилив нежности — заботится о пятнах на одежде, будто у неё — них — есть хоть какие-то шансы остаться в чистоте. Его дыхание учащается, он до хруста изгибается в пояснице, упирается затылком в стену — не очень удобно, но искренне; Антон чувствует, как у него кружится голова, но ускоряет движения руки, выворачивает запястье, оборачивая член всей ладонью, доходит пальцами до лобка, чуть задевая ногтями короткие волоски. Арсений как-то особо, по нарастающей, стонет, рот раскрывает, показывая розовый язык, и Антон недолго думая его целует — прихватывает его губы своими, широко, мокро лижет нижнюю, смешивая слюну; Арсений под ним задыхается, мычит через нос, пытается из поцелуя выбраться, но он игнорирует, продолжая измываться, не отпуская, пока не наиграется сам. — Блять, — протяжно выдыхает Арсений и через несколько секунд кончает, брызжа себе на грудь. Его пополам сгибает, он хрипит что-то неразборчиво, и Антона внезапно прошибает, коротит по позвоночнику: Арсений смотрит ему в глаза. От этого в горле встаёт скулёж, он чувствует, как дёргается член в собственных штанах, как намокает от смазки бельё — лишь сейчас в голову бьёт осознанием, что вокруг есть звуки и ощущения, а не только играющее рефреном Арс-Арс-Арс. Антон выдыхает рвано, мягко продолжает давить на член, до последней капли выжимая, и повышенная из-за оргазма чувствительность ощущается до неправильного хорошо; рука легко скользит по мокрому от спермы стволу, и он самыми кончиками пальцев обводит головку, шлёпнувшуюся об арсов живот, отчего тот вздрагивает всем телом, хрипит сквозь зубы. Он тяжело дышит, исподлобья глядя на мужчину — висок весь мокрый от пота, и Антон мог бы подумать, как было бы замечательно пройтись по нему носом, но вместо этого он не думает вообще и слизывает пот языком. Солёно. — Шаст, — зацепил всё же связки, судя по неровному, похрипывающему голосу: Антону остаётся только надеяться, что до понедельника тот восстановится и ему не придётся заглаживать вину (потому что вариантов извинения в голове промелькнуло примерно девять — приличными были только два). — Твою мать, — поражённо выдыхает он, счастливо, тем не менее, улыбаясь. Взгляд блуждающий, щёки красные, по животу вниз стекают прозрачные капли; на ум почему-то приходят только ассоциации с какой-то рекламой, и Антон быстро их отгоняет — здесь и сейчас есть вещи, требующие его внимания гораздо больше, чем какие-то давнишние воспоминания. Арсений застывает на секунду, глядя прямо ему в глаза, потом хватается рукой за затылок, притягивает к себе, опять целуя. Антонов живот с предусмотрительно закатанной футболкой намокает тоже, и он чувствует в этом какое-то очаровательное, почти ванильное единение. Отлипая от чужих губ и осматривая Арсения сверху вниз, томно задерживаясь на члене, искусно прижатом резинкой белья, он может думать только об одном: — Боже, какой ты красивый. Арсений заливается краской, смущённо отводит глаза в сторону. Не может быть, чтобы ему такого никогда не говорили — Антон не поверит, сам каждое утро будет повторять, укрепляя эту мысль. В голубых глазах блестит что-то неясное, и едва Антон успевает подумать об этом, Арсений падает на колени, медленно распахивает глаза, вцепляется пальцами в антоновы бёдра — тот задыхается, краснея до шеи. — Тебе необязате… — пытается предупредить Антон, но Арсений уже стаскивает с него штаны с бельём, мягко толкает в сторону постели. Потемневшие глаза смотрят возбуждённо, он улыбается, и Антон возвращает жест. Арсений подползает к кровати, где на краю неловко ютится мужчина, плавно садится на пол — у Антона внутри от этого всё скручивает — и широко разводит чужие ноги, оказываясь между ними. Антону от такого вида хочется в голос скулить. Вместо этого он кладёт руку Арсению на щёку, чуть наклоняет голову, безмолвно спрашивает «ты уверен?». Арсений облизывается, и Антону хочется умереть. — Блядство, — заключает он. Арсений тихо ухмыляется и подаётся вперёд, неожиданно мокрым языком проводит вдоль всего члена, слизывая смазку и впитывая мускусный запах; Антона из равновесия это выводит, он откидывается назад, закусывает костяшку, чтоб не так откровенно стонать, но глаз не отводит — не может. От одного вида предохранители внутри сгорают, тормозная жидкость высыхает в секунду, вокруг всё темнеет от возбуждения, восприятие сужается до бледной точки — арсеньевского лица, находящегося так непозволительно близко к паху. Арсений одной рукой обхватывает член, медленно и сладко двигаясь, а другой аккуратно отнимает пальцы Антона ото рта, кладёт себе на затылок; Антон теряется, забывает все слова. Ему не просто посоветовали, его настойчиво попросили управлять движениями, тянуть за волосы, разрешили быть сверху, и от уровня доверия голову сносит ещё сильней, сердце замирает от размеренно поднимающегося и опускающегося на член Арсения, фейерверк в животе закручивается, грозится взорваться оглушительной волной. Арсений губами обхватывает головку, расслабленно водит языком, создав вакуум, усиливая этим ощущения в миллиард раз, пощёлкивает по нежной коже, упирается в едва ощутимо ребристое нёбо, и Антон не знает, куда ему деться: рукой в тёмных волосах он не двигает — боится сделать больно, поэтому просто держит крепко, поглаживает иногда по затылку, удовлетворённо наблюдая за закатывающимися арсовыми глазами, и слишком громко, на его вкус, стонет. После особо пронзительного звука Арсений сдаётся, вынимает член изо рта, упирается лбом во влажное бедро — его подбородок залит слюной и смазкой — и тихо шепчет «блять». Руку, и Антон готов его за это расцеловать, он не убирает, даже наоборот — ускоряет движения, пытаясь заменить отсутствие языка. Горячий, твёрдый член скользит беспрепятственно, Арсений спускается то к основанию, то к головке, слюна под ладонью хлюпает, тонкой дорожкой стекает к мошонке, пропитывает кремовую простынь — Антон бы извинился за порчу постельного белья, но ему ничуть не жаль, равно как и Арсению, решившему первым встать на колени (от этой мысли Антону до сих пор безумно жарко). Арсений вновь опускается ртом на член, немного втягивает щёки, продолжая водить рукой вдоль основания, до побелевших пальцев сжимает лежащую на антоновой ляжке руку — от непосредственной близости к паху яички слегка подтягиваются и Арсений тут же их перекатывает; Антон хрипло, со свистом дышит, мнёт пальцами арсов тёмный затылок, вжимает лицом посильнее, не совладав с собой — Арсений только гортанно мычит, посылая вибрацию по члену, и от этого ему плохо и хорошо одновременно. По сбивающемуся дыханию и мелко подрагивающим бёдрам Арсений понимает, что Антон к оргазму уже близко: он ловит расфокусированный, перевозбуждённый взгляд и широко, словно фруктовый лёд, лижет головку, раз за разом, слегка прихватывая язык зубами и неотрывно глядя в зелёные помутневшие глаза, перекатывает во рту солоноватую слюну, последней блядью смотрит, чувствуя, как у самого постепенно встаёт — всё из-за раскрасневшегося, мокрого Антона, раскрывающего рот неидеальной, но чувственной «о», сидящего с не до конца задранной футболкой, распластавшимися по кровати худыми ногами и полосками слюны на бёдрах, но выглядящего при этом чересчур правильно; арсеньевское сердце тает. Антон толкается в чужой рот ещё раз, мычит как-то по-особенному надрывно, едва успевает простонать: — Я сейчас… Арсений сосёт усиленнее, с влажным хлюпающим звуком выпускает член изо рта, проходит языком по яичкам, тыкается подбородком в мокрую простынь — Антону впору только скулить — и возвращается, кинув последний взгляд из-под тёмных стрелок ресниц. Антону хватает этого, чтобы сорваться, с хрипами кончить на подставленный язык, чуть попадая на щёки и грудь, всё ещё скрытую футболкой. Он напрягает пресс, сжимает пряди в руке — член слегка подёргивается, удовольствие белыми каплями и чем-то до этого момента томящимся в груди стекает на живот, блестит на арсеньевских губах — тот слизывает, не морщась, — оно теплом растекается в низу живота; перед глазами салюты, и Антон откидывается назад, не в состоянии больше сидеть вертикально — настолько трясутся руки. Арсений мягко тычется лицом ему в бедро, чувствует, как антонова рука забирается ему в волосы, треплет, как собаку — Арсений жмурится, ластится ближе, смеётся расслабленно, слышит ту же ухмылку сверху. Антон с усилием поднимается, заглядывает в глаза — читает только нежность и, на дне буквально, каплю гордости и удовольствия за партнёра. Он улыбается. Арсений тихо его окликает, выбивая из раздумий: — Шаст? …Шаст? Антон смаргивает пелену, наклоняется вперёд, держится в сантиметре от арсеньевских губ, будто спрашивая разрешения. Тот улыбается мягко и подаётся первым: они встречаются на полпути, целуются легко, нежно, на языках — их смешанный вкус, тела настойчиво пахнут друг другом, и Арсений за такое сочетание готов душу продать, выложить любые деньги, лишь бы это можно было воздух экстрагировать и в бутылку залить. Банально, да, по-нищенски влюблённо, но что поделаешь? Антон, напоследок тягуче облизнув арсову губу, с тихим влажным звуком отстраняется. — Блядство, Арс, — тихий смешок в ответ. — Взрослые люди так проблемы не решают, — лукаво и едва обвиняюще произносит Арсений, тычется носом в антонов, идеально попадает в родинку. Тот фыркает и отстраняется. — А мы взрослые? — Ну вроде того. Я надеялся, по крайней мере. Антон задумывается. — Давай просто сойдёмся на том, что мы идиоты, а после секса обсуждать такое — моветон. Потому что я не могу соображать сейчас, это было опиздохуительно, — выдыхает Антон тяжело. Арсений закатывает глаза, затем решает перенести взрослый разговор на попозже и широко улыбается: — Какая высокая оценка, Антон Андреич! Антон впадает в ступор. Ну здрасьте, называется, приехали — школьные ролевые? Нет уж, спасибо. — Фу, перестань, — морщится он, хотя в душе смеётся; Арсений это видит и хохочет тоже. — Мне на работе этого хватает, а ты ещё и тут будешь играть. Ой, Антон Андреевич, — смешным писклявым голосом передразнивает он, — а никак нельзя мне оценку повысить? А можно я вариантик ещё решу, а вы мне оценочку поставите хорошую? Ну хотите, я вам стихотворение наизусть расскажу? Нет, — отрезает он, меняя интонацию на привычную, — нельзя, не поставлю, не хочу. Раньше надо было работать, а не… — он зевает, прерывая себя. Арсений, поддерживая игру, с какой-то детской надеждой продолжает: — Баклуши бить? Антон с клацаньем закрывает рот. — Хуи пинать, Арсений Сергеевич. — Я не пинал, Антон Андреевич. Я сосал! И вот это «я сосал!» звучит так по-пионерски ответственно, что Антон держится секунду — а потом ржёт во весь голос, падает обратно на кровать, закрывая ладонями лицо, до слёз ухахатывается, в последний момент удерживаясь от мельтешения ногами, чтобы случайно Арсению не втащить. Тот сидит на полу, со счастливой улыбкой глядит на Антона и надеется, что дальше всё будет только лучше.

***

Хлопнувшая дверь звучит похоронно страшно, и хотя Арсений знает, что никаких особых поводов волноваться или всерьёз переживать нет, холодок по коже нет-нет да пробегает, наряду с участвующими в ежегодном Дерби мурашками. Не то чтобы он не думал, что они с Антоном не будут ругаться, нет — такая вероятность была, и была весьма высокой, потому что характеры у них разнились, иногда значительно. Но устраивать истерику из-за немытой посуды? Забытого на плите ужина, вследствие чего сковородка сгорела, едва ли не забрав с собой полквартиры? Ну ничего не случилось же, ну разве стоит это того? Антон кидает мимолётный взгляд на ждавшего его всё это время у окна Арсения, поджимает губы и отворачивается, направляясь из десятого «Б» в свой кабинет. Арсений знает: это один длинный коридор и два лестничных пролёта, он успеет, он должен успеть поговорить, решить всё, пока не поздно. Он отлипает от стены, надеясь, что на клетчатом сером костюме не останется побелка, семенит к Антону. Тот никак не реагирует, хмурой тучей идёт по правую, чёрт бы её побрал, руку от Арсения, и он, хоть и воспринимает всю ситуацию относительно легко, зная, что всё уладит, всё равно затихает — ступает как-то тише, движется как-то плавнее, глаза лишний раз не поднимает, не желая раздражать. — Шаст? Шаст, прости меня, — с нажимом произносит он, видя полное отсутствие обратной связи. Желание закатить глаза в геометрической прогрессии стремилось к ста процентам, но он сдержался. Их привычный общий шаг, который синхронизировался даже раньше их отношений, а в них так и вообще оказался возведён в абсолют — они не сговариваясь вставали с одной ноги, ходили одинаково, головы синхронно поворачивали, — сейчас помахал ручкой: они шли независимо друг от друга, отличаясь кардинально, по-разному размахивая руками и держа спину, не попадая ни в такт, ни даже в длину шагов, и Арсению от этого было чуточку больно. — Антон, — предпринимает он ещё попытку, — ну я правда не хотел. Ну уснул, ну что такого, ну не сгорел же! — А мог, — мрачно отвечает Антон, глядя строго перед собой, ничуть не подстраиваясь под собеседника — Арсению приходится шагать в полтора раза шире обычного. В интонации он вычислил едва заметное «а жаль», так не подходящее смыслу предложения, но заострять внимание на этом счёл неразумным. — Я переживал, между прочим, — как бы нехотя замечает Антон. Арсений вздыхает, возводит глаза к потолку. Антон менялся на глазах: когда они только съехались, решив, что так обоим будет удобнее — так и вышло, потому что арсеньевская квартира была к школе ближе, а места на двоих вполне хватало, — оказалось, что тот действительно чуткий, добрый, мягкий, совершенно не стесняющийся крепких слов мужчина, не любящий, однако, загружать посудомойку, мыть полы и проверять домашнее задание. С последним Арсений был согласен полностью, остальные два пункта его не особо беспокоили: он знал, что, если приспичит, Антон сам всё прекрасно сможет сделать. То, как строгий Антон Андреевич, час назад журивший учеников за незнание правил, за минуту нахождения дома превращался просто в Шаста — его родного, скулящего в подушку, использующего стул в качестве шкафа и не чурающегося брать чужую зубную щётку, Арсения сводило с ума каждый раз. Он смотрел на него на школьных собраниях, с замиранием сердца выслушивая предложения об улучшении программы, поддерживал, когда тот мучился с бессонницей, обнимал по вечерам со спины, долго стоя в полной тишине, вылизывал ему шею и кусал за уши, чувствуя проворно расстёгивающую ремень руку; словом, он вообще больше не представлял, как можно без Антона жить, и их первая крупная, хоть и весьма беспочвенная ссора его недурно подкосила. Тяжелее всего было, когда Антон, начиная стесняться своих эмоций или боясь их по-человечески выразить, не мог переключиться с режима учителя, и тогда Арсению доставалось по полной: игнорирование, разговоры сквозь зубы, свысока, будто делая одолжение, односложные фразы — это бесило неимоверно. Сейчас, смотря на эту ситуацию под немного другим углом, Арсений не был уверен, режим ли это учителя или всё-таки режим последней суки. Выяснять доподлинно ему не очень хотелось — себе дороже. — Я понимаю, что ты переживал, — чуть-чуть задиристо отвечает Арсений, сам не понимая, откуда в нём это взялось, — но игнорировать же меня не обязательно! Двое суток, Антон! — Ну я же не виноват, что вы готовить не умеете, Арсений Сергеевич! — восклицает Антон, и Арсений шокированно ахает: мало того, что обвинил на всю школу, ещё и полным именем умудряется звать, негодяй! — А вы, вы… — задыхаясь от возмущения и часто моргая, пытается найти слова Арсений. — Вы, Антон Андреич, носки по дому разбрасываете! Антон издаёт странный горловой звук, встаёт как вкопанный, оборачивается на Арсения. — Это я носки разбрасываю?! Ах, ну да, — высокопарно вздыхает он, — вашему графскому высочеству же запрещено трогать простые крестьянские рубища, я всё понимаю! — Да при чём здесь это? — в сердцах восклицает Арсений, останавливаясь ровно напротив него. В коридоре уже который раз ни души, и это начинает его изрядно смешить — учебный процесс, казалось бы, в самом разгаре, а свидетелей (двойного?) убийства, которое непременно произойдет минут эдак через семь-восемь, не будет ни одного. Арсению стало себя очень жалко; стоящий на подоконнике на кухне хлорофитум, который больше некому будет поливать, обязательно бы тяжело вздохнул, если бы умел дышать в привычном смысле слова. — Да при том, — так же на повышенных тонах отвечает ему Антон, — что когда ваша брендовая одежда оказывается по всему дому разворошена, то это «разбор шкафа» и «я просто не знаю, что надеть», а когда хоть один мой пиджак оказывается вне ящика, то сразу начинается: «убери одежду, чё она тут валяется, мы не в свинарнике живём!». Двойные стандарты, Арсень Сергеич! Всю свою пародию Антон дополнял презабавными, надо сказать, жестами, но арсеньево негодование было так сильно, что внимания он не обратил. — Извините меня, конечно, — он складывает руки на груди, выпрямляется, глядит исподлобья — от такого кому угодно станет страшно, но Антон — не кто угодно, и ему скорее смешно, — но мне всегда приходится за вас посуду мыть, потому что вы это делать не любите! Антон смеётся в голос. — Да что мне ваша посуда, право! Нашли, чем напугать! Вы, ваше графшество, обладаете одной исключительно раздражающей чертой! — Ах так? — они ходят друг вокруг друга, как дикие кошки на мусорке — того и гляди, полетит шерсть, заверещат дурниной трубы, резонируя. — Так! Вы свет на кухне никогда ночью не включаете, сидите там, как сыч, а я прихожу и чуть сознание от испуга не теряю! Не стыдно вам? Тон строгий и Арсений правда пугается, но какое-то шестое чувство заставляет его вглядеться в Антона поподробнее — и не зря. То, что в начале выглядело действительно серьёзной ссорой, сейчас ощущается исключительно шуточным поединком, нацеленным на выброс эмоций и лёгкий, совсем по-семейному добрый укор: Арсений краем глаза замечает пляшущую в глазах смешинку, едва поднятый уголок губ, с несусветным облегчением различает в голосе игривые нотки, и мысли в голове наконец упорядочиваются, прекращают в панике бегать, соображая, как подмаслить, подлизаться. Игру, тем не менее, он решает продолжить, не выдавать Антону, что раскусил его досрочно. Что-то подсказывает, что тот всё равно понял. — А не надо по ночам ходить, Антон Андреевич! Спать надо, спа-ать! — он на манер колыбельной тянет гласную, практически видит, как до Антона доходит осознание несерьёзности ситуации: буквально лампочка в глазах загорается, мужчина расходится ещё больше. — Спать? — фыркает он. — С вами попробуй усни. — А что, я вам как-то мешаю? — Арсений мигает бровями, не догадываясь, к чему ведёт диалог. — Ах если бы! — всплёскивает руками Антон. — На словах-то вы горазды, а вот подо мной… Антон резко затыкается, теряя весь боевой настрой и густо краснея — явно не планировал делиться такими подробностями. Арсений одними губами произносит «блять» и крепко зажмуривается. Он первый раз в жизни молится, чтобы в коридоре никого не было. Осторожно, по миллиметру открывает глаза — пусто. С души падает камень. Возможно, последняя фраза, сказанная слишком громко, кем-то и была услышана, но непосредственных зевак не было, и Арсений поблагодарил всех известных богов, которых вспомнил (от Бахуса и Иштар до Сварога и Сарасвати), за то, что отвели его от выговора от начальства, а то и от увольнения. Он подходит чуть ближе к Антону, встречается с ним глазами. Они синхронно, словно между ними не было этой двухдневной пропасти, смеются, сгибаясь в противоположные стороны, и от этого наступившего вновь коннекта сердце птицей заходится. Наконец-то всё стало хорошо. — Какие же мы, Антон Андреевич, идиоты, — тонко смеётся Арсений, в порыве смеха хватая его за раскрытую ладонь. Антон улыбается широко, закидывает руку тому на плечи, вальяжно куда-то идёт; Арсению ничего не остаётся, кроме как, будучи ведомым тёплой рукой на шее, следовать за ним. — Пойдём, Арсений Сергеевич, в учительскую. Отпразднуем воссоединение. — Прямо-таки отпразднуем? — лукаво спрашивает Арсений, вырисовывая на антоновом бедре, куда он положил руку, приобнимая, круги. — Ну получается, что отпразднуем, — мурлычет Антон, как-то по-кошачьи жмурясь от солнечного света из окна. До учительской они доходят так же в обнимку, по пути встретив нескольких коллег, и Арсений предусмотрительно руку с бедра убирает — её можно неверно истрактовать и ему потом скажут, что он мужчин домогается, а Антон, напротив, сжимает его только крепче — в жесте читается лишь очевидное горделивое «мой». Арсений краснеет незамужней девицей, вздыхает тихонечко, но улыбка с лица не сходит ни в какую. В небольшой комнате, обставленной, впрочем, со вкусом, но при этом крайне функционально, кроме них сидит только Марина Леонидовна. Её тёмные волосы контрастируют со светлой обивкой дивана, худые, покрытые капроном ноги на консервативном чёрном каблучке нетерпеливо качаются, сложенные одна на другую, да и выглядит она крайне заинтересованной — смотрит задумчиво в какую-то книгу, будто сквозь строки видит, и кивает головой невпопад. — Не помешаем? — Антон заходит первым, сразу направляется к чайнику, щёлкает кнопкой. Дома у них не такой модный, как здесь, конечно — местный чайник переливался разными цветами и имел уникальное свойство подключаться к телефону. Зачем — никто не знал, да и функцией этой чаще раза в год никто не пользовался, но на радужные огонёчки смотреть было весело. Марина Леонидовна кивает отстранённо, меняет ноги местами, вновь углубляется в чтение. Арсений, пока бурлит чайник, залезает в шкафчик, вытаскивает две вилки, столовый нож и вскрытую коробку «Балтийского», после чего кладёт это все на высокую светлую столешницу, поворачивается к Антону. Тот не спеша достает чашки, кидает пакетики, добавляет сахар — он точно знает, сколько — и точно так же встаёт, ожидая чайник. Мерно клацающие на стене часы отображают арсово сердцебиение как никогда точно. — Вы знаете, — наедине необходимость в уважительных обращениях отпадала, но сидящая неподалёку Марина Леонидовна этому временно препятствовала, — у меня в детстве была кличка. — Серьёзно? — Да, — кивает Антон. — Никогда не догадаетесь. — Ну? Антон наклоняется к нему поближе, шепчет на ухо — у Арсения мурашки по спине бегут от близости. — В старших классах меня звали «худоёбиной», представляете? Арсений смешно хрюкает, впрочем, в состоянии представить: у него в институте было примерно то же самое. Он поворачивается к уху Антона, не давая ему отойти, и со смешком произносит: — А вы не один, Антон Андреевич. У меня был позывной «стропиздюлина». Антон взрывается смехом, едва ли не ударяясь головой об навесной шкаф — Арсений в последний момент подставляет руку под бедовый затылок, защищая от столкновения. Антон лбом утыкается ему в плечо, вздрагивает всем телом, беззвучно смеясь, и Арсений, изображая мать Терезу, гладит его по спине, возвышенным, слегка оперным голосом приговаривая «не плачь, дитя, не плачь, всё наладится!», из-за чего Антон смеётся ещё сильнее, теперь во весь голос. Чайник наконец выключается, и Арсений разворачивается, чтобы наполнить кружки, но перед этим он едва заметно чмокает Антона в вихрастую макушку — тот вскидывает голову, смотрит недоумённо, слегка покраснев. Таких очевидных выражений привязанности в школе они себе ещё не позволяли, хотя к их вечным отношенческим качелям все уже давно привыкли: от «вы мне нравитесь» до «я вас ненавижу», ещё и через «какой же вы ублюдок, обожаю» — и так по сорок раз на неделе. Порой даже они сами не могли понять, что между ними происходило, так что подобные игры в молчанку были отнюдь не в новинку. Арсений, гремя пластиковой дешёвой упаковкой, вытаскивает торт, врезается в него ножом — вафли вкусно хрустят под нажатием, а шоколадная глазурь, на удивление, ещё не вся осыпалась, разметавшись по коричневому тонкому лотку. Они решают никуда от раковины не отходить и есть прямо из контейнера вилками — Арсений всегда так делает, когда остаётся один дома. Да, может, это не очень гигиенично, зато потом меньше посуды мыть, а в реалиях вечно бедной школы, пусть и частной, эта тема крайне актуальная. Антон накалывает на вилку хрустящий квадратик, суёт в рот — торт тает на языке, шоколадом окрашивает язык; он прекрасно знает, насколько эта штука вредная, но отказаться не может, сколько бы ни пытался — десерт манит к себе изображением предрассветного Дворцового моста с золотой Петропавловкой позади и приторным, маслянистым вкусом какао, который так хорошо сочетается с чёрным подсахаренным чаем. Убийственная доза глюкозы, конечно, но чем черт не шутит. Арсений дожёвывает торт, запивает чаем — зелёным — и выжидающе смотрит на Антона. Тот вопросительно кивает, глотает одну за одной вафли. Арсений облизывается. — А когда-то я думал, что ты меня ненавидишь. Антон фыркает в чашку, отпивает, на долю секунды скашивает глаза в сторону Марины Леонидовны — та не обращает абсолютно никакого внимания на мужчин, но он перестраховщик ещё тот. Арсений закатывает глаза, забавляясь этой ненужной конспирацией. — Я думал, вы меня ненавидите. — Вы опять? — с улыбкой спрашивает Антон вполголоса. — Нет, я уверен, что у нас всё хорошо, — поспешно машет головой Арсений, задумчиво наматывая нитку от чайного пакетика на ручку, — просто… мог бы я два месяца назад представить, что буду вас целовать утром, зажимать по углам, ездить вместе на работу, ссориться из-за стирки и готовки, — Антон фыркает с необычайной нежностью, — и вот это всё?.. А я же думал, что я вас бешу! — с наигранным удивлением заканчивает он. Обращение на «вы» добавляет в диалог странную каплю идиотизма, но Арсений, собственно, и не против — они с Антоном оба такие придурошные, а разговоры как раз должны соответствовать статусу. Главное, чтоб ученики об этом не знали. — Вы меня и бесили, — лениво роняет Антон, облокачиваясь на стойку. — Эй, — Арсений смеётся, пихает его в плечо, — хорош. Что вы из себя сейчас строите, вы же не строитель, — цитирует он забавную картинку, улыбается; морщинки у глаз собираются самыми прекрасными на свете паутинками. — Какой вы современный, Арсений Сергеевич! — притворно хвалит его Антон, смотрит лукаво. — Мемы все знаете. — Конечно! Ржунимагу, — невпопад вставляет он, и Антон хихикает. — Да вы вообще пацталом, да? Фу, не люблю эрративы, — добавляет он, морщась, тут же натыкается на недоумённый взгляд. — Это намеренное искажение слова для большего его эффекта. «Кощка», «побольбше», вот эта вся несуразица. Звучит нелепо же. — «Кощка» звучит отлично, — в шутку отстаивает права всех кощек Арсений, расслабляется одномоментно. — Конечно-конечно. — …«на колени»? — Ох, Арсений Сергеевич, хотел бы я знать, что творится в вашей голове. Они — опять — одновременно запрокидывают головы, смеются. В последнее время у них даже интонации начали совпадать, что повлекло за собой подколки со стороны коллег и некоторых особо проницательных учеников. Волновало ли это их? Ничуть. Совсем скоро все эти дети разлетятся из школьного гнезда, покинут альма-матер, заживут своей жизнью, а Арсений… У Арсения останется Антон, любимая работа, короткие летние каникулы и много, много, много любви.