***
— Твою ж мать...— только и смог сказать Яша, увидев Ренегата. — Ебать, Сань, это Князь тебя так?..— из-за стола поднялся Поручик и в секунду подошёл к Леонтьеву,— Это он, да? — Ага... немного из себя вышел... Кровь ещё шла, лицо ныло, а нос всё ещё болел. — Немного? Немного, блять?!..— заорал Щиголев,— Я его порву, пусть только попадётся мне... я его в его же ебучем Купчино и захуярю... — Угомонись! — рявкнул Ренегат,— Я сам виноват. — В смысле "сам виноват"? — Вывел Князя. Заговорил на эмоциях про Миху... вот Андрей мне и втащил. — Теперь уже и про Миху нам разговаривать нельзя? Свистит у Князя фляга, конечно... — Да нет. Я просто...— Саша поджал губы и замолчал. — Что? — Ничего. Херню сказал. Получил по морде справедливо. Не надо лезть к Андрюхе, успокойтесь все. Только хуже будет. Может и правда лучше его не трогать. Не знаю, короче. Нужно что-то думать, как-то с ним мириться... — Ты сегодня уже поехал мириться. В следующий раз ты на него не так посмотришь и он тебе шею свернёт. — Князь? Мне? Шею свернёт? Хорошая шутка. А если серьёзно — не надо из него зверя делать. Может, отойдёт ещё.***
Домой Саша вернулся поздно ночью. Чертовски вымотанный физически, ещё больше — эмоционально. Не было сил. Хотелось упасть на пол, свернуться в клубок и плакать от безысходности. Но позволить себе такого Ренегат не мог. Он слишком долго держал эмоции в себе, никому их не показывая. И привык к этому. Привык всё подавлять, скрывать, забивать на всё. И даже когда накрывало так, что хоть вешайся — Саша терпел. Но в этот раз что-то внутри треснуло, заставив слёзы градом покатиться по лицу. Леонтьев сполз по стене на пол и, сняв очки, закрыл лицо руками. Было слишком больно. И слишком долго Саша терпел. Андрей лежал в кровати и смотрел в потолок. Сон не шёл. И стихи тоже не шли. Все мысли Князева вертелись вокруг ситуации с Ренегатом. Князь отлично понимал что делал, когда бил его. Но почему-то только сейчас его начали посещать мысли о том, целы ли у того очки и нет ли сотрясения. Хотя, почему его вообще это волнует? Андрей всеми силами отгонял от себя эти мысли. Но мозг вновь и вновь прокручивал в сознании испуганно-растерянный взгляд Леонтьева. — Твою ж мать...— Князь перевернулся и уткнулся лицом в подушку,— чтоб этот Северный Флот провалился к хуям... Пролежав ещё с полчаса, Андрей поднялся. Долго ходил по комнате. И в конце концов опустился за стол. В скромной деревянной рамке стояло их с Горшком фото. Князь взял его в руки. — Мих... я запутался. Я нахуй запутался, я не знаю, что я делаю. Не знаю, правильно ли поступаю... я сегодня морду Ренегату набил. И за что? За то, что он сказал, что ты был бы против всего этого говна... а ведь он прав. Я-то знаю, как ты ненавидел такую хуйню. И будь ты жив — ты бы нас обоих отпиздил за эти разборки... На фотографии у Горшенёва был понимающий взгляд. И на секунду Андрей подумал, что Миша выйдет из фотографии, словно Алиса из Зазеркалья. И скажет "Хуйня это всё, Андрюх". — Но и ты пойми, Мих, я же не могу дать им петь то, что им хочется. Они будут ездить тупо с репертуаром Короля и Шута. И что тогда? Блять... Мих, я правда не знаю, что делать. Меня не должна грызть совесть, а она меня с какого-то хуя грызёт, Миха. Я же никого не убил, ничего не украл. Я не знаю, что я вообще сделал... я заебался, Миш, я так заебался от этих скандалов. Ты же всегда был мудрым, Миша, всегда. Пожалуйста, если там наверху и правда что-то есть — просто дай мне знак, что я всё делаю правильно. Но вокруг по-прежнему царила тишина и всё так же давило одиночество. Князь поставил фото на место. Затем выключил настольную лампу. И долго сидел в темноте.***
Дать друг другу время — это всё, что могли сделать Князь и Ренегат. Оно не лечит, но зато даёт возможность разобраться в себе и окружающих. Именно это оба и делали, попутно занимаясь написанием новых песен, разговорами с журналистами и просто живя обычной размеренной жизнью, насколько это возможно у музыкантов. — Давай договариваться. Заебала эта война,— это было единственным, что сказал Князь по телефону. Они встретились в кофейне. В дождливый день, когда Андрею совершенно не хотелось выходить из дома, а Саше — заканчивать репетицию на два часа раньше. Но нужно было. Разговор не клеился и обоим казалось, что затея глупая и снова ни к чему не приведёт. Но ровно до тех пор, пока Андрей не спросил: — "Любовь и время"... ты правда хотел тогда помириться? Такого вопроса Саша не ожидал. Но с ответом тянуть не стал. — Да. Правда. Я в эту песню много эмоций вложил. И очень хотел их донести. Тебе донести, Андрюх. А ты... — "А ты, Князь, долбоящер", да? — неожиданно он засмеялся. Что-то внутри у Ренегата ёкнуло. Он уже и не помнил, когда слышал смех Князя. Ровно как и то, когда видел его улыбающимся. В груди всё замерло от страха спугнуть этот светлый момент, который после всего был слабым лучиком надежды. — Ну,— Леонтьев улыбнулся,— это ты сам сказал.