1
Так сложилось, что слухи путешествуют быстрее, чем новости и свежие законы. Ещё вчера Дотлендор, слепленный из ютящихся за крепостной стеной одинаковых домишек, со шпилем ратуши и трезубцами церквей, торчащих как иголки, казался самым спокойным городом в северной Туксонии. Наутро же — загалдел перепуганными голосами жителей и заезжих, которые то и дело понижали их до таинственного шёпота. Особенно взволновался пекарь, и к обеду его семья уже училась обороняться кухонным ножом. Местный священник тут же счёл своим долгом внести ясность в происходящее. Но, в отличие от глашатая, не информативно, а нравственно. С толстым писанием подмышкой он тут же выбрался на площадь и вместо проповеди загнусавил странные предостережения, воздевая к небу крючковатый палец. Пока святой отец кричал, золотой трезубец на его груди трясся и позвякивал массивной цепью. — Небесная кара близится, скрываясь под личиной дьявола! Триединый послал нам наказание за грехи наши, за пролитую кровь, за то, что возомнили себя равными Ему и начали вершить чужие судьбы! В этот момент командир дотлендорской стражи, привычно патрулируя город, оказался на площади. Меньше всего ему хотелось слушать истерические вопли святых отцов, заступив на дежурство с раннего утра, но что-то заставило его задержаться. Двое сопровождающих его стражников остановились по бокам и привычно зарыскали глазами по толпе, выискивая возможных нарушителей: местные порой выражали несогласие, запуская в проповедника какой-нибудь гнилью. Неистовый священник, убедившись, что у него прибавилось слушателей, заорал громче прежнего: — У кары этой серая шкура, серые глаза, серое лицо! Вы думали, что мы обрели покой, уничтожив отродье дьявола, но это не так! Зло вернулось из преисподней нам на погибель! Люди заглядывали священнику в рот. Кое-кто то и дело осенял себя трезубым знамением, шлёпая губами в безмолвной молитве. Священник набрал в грудь побольше воздуха, чтобы разразиться следующей высокопарной тирадой, но его порыв был бесцеремонно пресечён. — Святой отец! — крикнул из толпы глава стражи, надеясь, что не придётся применять силу. Галдящая и бормочащая молитвы толпа тут же замолчала, и он, пользуясь повисшей тишиной, заговорил обычным голосом: — Своей проповедью ты подвергаешь сомнениям деяния Святого Триединого Ордена. Священник выкатил на него глаза, затрясся в исступлении и воскликнул: — Святой Орден навлёк на нас эту беду! Разбудил зверя! Выпустил демона! Он вернулся, чтобы забрать нас с собой в преисподнюю! Всё, что он говорил, было сущей ересью. За одно только высказывание в сторону Триединого Ордена его уже стоило сволочь с помоста и вышвырнуть с площади. Но люди слушали раскрыв рты, внимая каждому слову. Страх овладел их душами, и священник подогревал его. «Между Дотлендором и Орденом наконец воцарился хрупкий мир, который снова может быть нарушен... И кем? Вшивым попом, схватившим горячку?! Говорит он, а разгребать мне», — подумал глава стражи. Он терпеть не мог все эти церковные разборки. — О Святом Триедином Ордене в Дотлендоре не говорят, — обтекаемо сказал он, — и его деяния не обсуждают. Считается, он принёс покой в северную Туксонию и распространил веру во многие далёкие земли... — Нет! — захлебнулся священник. — Он погубил серых людей! И они, вернувшись с того света, стали мстить! — Мстить кому, пекарям? — раздался голос из толпы. Ещё не все поддались всеобщему исступлению. — Он же только пекарню разграбил! Жрать хотел, делов-то. — Хлеб — это святая святых, это плоть Его! Он показал нам, грешным, как презирает нас и нашего Господа! — верещал священник. Главе стражи очень не хотелось вдаваться в тонкости вероучения, которое для него заканчивалось регулярными походами в церковь и праздниками, когда можно было наконец съесть что-то отличное от повседневной брюквы. Но настроение народа и покой города были его заботой. Должность эту он некогда в прямом смысле выбил регулярным усмирением бунтов, но теперь для его же репутации лучше, чтобы волнений было поменьше, чем в ту пору, когда плату и выслугу он добывал копьём. — При чём тут пекарня, при чём тут хлеб и дьявол? — Серые вернулись! — громко зашептал священник. — Тринадцать лет назад Святой Орден уничтожил этих неистовых дикарей, но в соседнем Брегане объявился один из них! А бреганцы говорят, что слышали о нём от манарцев, а Манар ещё севернее — и всё на том же прямом тракте, что Дотлендор! Он идёт с севера, чтобы мстить. А с севера, видит Триединый, всегда приходит лишь погибель! Он осенил себя трезубым знамением, пал на колени и воздел к небу руку с золотым нательным трезубцем, будто демонстрируя небесам символ веры. Цепь натянулась на шее так, что казалось, рывок — и он удушит сам себя. — Прости нас, Господи, и упаси от такой напасти! Неся веру по всему миру, мы, рабы Твои, зашли слишком далеко. Будь проклят Триединый Орден, накликавший на нас эту беду! Глава стражи застыл вместе с податливой толпой. Позже он возненавидит себя за то, что в тот момент ничем не отличился от паствы. Что слишком поздно велел подчинённым схватить священника, а те слишком поздно пришли в себя, так что ему пришлось дать одному из них по рёбрам. «За ересь следует наказание. А за проклятие? — подумал глава стражи, глядя как священника волокут по мостовой: тот цеплялся ногами за камни, сдирал колени, оставляя за собой кровавый след. Его трезубец, свисавший с шеи, позвякивал как коровий колокольчик, возвещая, что пастыря волокут в темницу. — По меньшей мере, ему вырвут язык. Но что могут вырвать мне, узнав, что в Дотлендоре чуть не наметился мятеж?..» Глава стражи очень пытался приободриться, но вопль сумасшедшего святоши стоял у него в ушах, пробуждая множество давно забытых детских воспоминаний. Легенд, которые с возрастом забываются совсем либо вспоминаются только в том случае, когда хочется блеснуть умом или как-то высмеять суеверный страх. Если же он хоть на мгновение прав... Попирая хлеб, плоть Господа, серый демон дразнит верующих триединцев, насмешливо угрожает им. И если так, он не остановится ни перед чем. Призывая в подмогу самого дьявола, серые люди становились непобедимы. Голыми руками ломали мечи и ноги лошадям, грудью принимали удары копий и стрел и не умирали, вытаскивая их из себя и запуская обратно — и никогда не промахиваясь. С малых лет они приобщали своих детей к страшным ритуалам, после которых те, мальчики и девочки, становились лютыми воинами с белыми глазами. И поклонялись они — самое дикое! — ужасным, злобным богам, имена которых невозможно произнести человеку. И боги эти — сам дьявол и демоны его. Глава доблестной стражи Дотлендора до конца не верил ни в каких демонов, но о силе серых людей слышал от бывалых воинов — тех, кто служил Триединому Ордену и бывал даже на дальнем юге. С истинным ужасом в глазах они вспоминали именно север — мёртвый замерзающий мир, покрытый льдом и сугробами, вечно серое мрачное небо и таких же серых людей, плоть от плоти с этими снегами. И сердца их были так же холодны, как камень, охваченный льдом. Он с детства помнил воина Триединого Ордена без половины лица и без носа. Тот никогда не рассказывал, что с ним случилось, и только один раз, ещё мальчишкой, будущий глава стражи услышал от него одну-единственную фразу: «Полезешь к их женщине — она съест твоё лицо».2
Магистр Святого Триединого Ордена, Теогард фан Граегор, проснулся у себя в постели в холодном поту. Все эти полночи, пока он ворочался и пытался кричать во сне, на него таращились абсолютно белые глаза, сверкающие сквозь пряди серых волос. Он был рад, что не увидел их, проснувшись в своём замке в Тавелоре. Но непрогретые стены теперь казались ему совсем ледяными, и он не знал, как обогреться ещё, хотя с вечера вовсю топил камин. Теогард встал, помешал поленья, заставив пламя разгореться ярче и выплюнуть пару искр на холодный пол, к его босым ногам. Глядя в огонь, он каждый раз видел в нём горящее лицо женщины. Сначала она скалила зубы, зло щурила глаза, а затем, когда пламя взобралось по её русым волосам, когда принялось облизывать кожу, оставляя след из лопающихся волдырей, женщина закричала. И это был самый обычный человеческий крик — совсем не рёв обезумевшего зверя, которого он ждал. И позже она не восстала из пепла, не вернулась из мёртвых, чтобы забрать его с собой. То, что она у него забрала, — правый глаз, оставив пустую глазницу с разодранным в клочья веком, которое кое-как срослось и оставило на лишённом волос лице Теогарда уродливую сетку шрамов. И ведь Теогард знал, как грешно даже думать так! Даже предполагать, что мертвецы могут вернуться с того света и прихватить с собой святого человека, всю жизнь посвятившего служению Триединому. Из преисподней не возвращаются. Может, и нет, думал магистр Теогард. Но ведь есть и живые. Незадолго до этого, когда глаз Теогарда был ещё цел, а слава Ордена реяла над центральной Туксонией, сероволосый мальчик вслепую раскидал всю деревню к северу от Манара и унизил почтенного боргера. Пока все перешёптывались, задаваясь вопросом, откуда взялся мальчишка с безудержной яростью, пока простолюдины пересказывали не байки, а настоящие страшные легенды, да так, словно видели всё воочию, Теогард начинал догадываться, как грязно он был обманут. «Белые глаза! — завопил манарский боргер, бросаясь перед магистром Ордена на колени и осеняя себя трезубым знамением. Его трясло; сквозь дыры лохмотьев, в которые было превращено богатое платье, виднелось изувеченное тело. — У него побелели глаза!» Ту деревню Теогард помнил слишком хорошо. Именно она принесла ему славу, а Ордену — полную власть. Оттуда он выезжал с триумфом, с развевающимся серебряным знаменем. И — в этом было ни капли себялюбия, исключительно добродетель — с радостью за две спасённые жизни, одна из которых вот-вот зародилась. Тогда Орден вырвал беременную женщину из лап серых убийц. Теперь — позволил родиться новому — последнему — серому зверю, которого она обманом укрыла. Теогард никогда бы не вернулся туда снова, на север Туксонии, в этот вечный мрак и грязь, добровольно. С него хватило севера на всю оставшуюся жизнь. Но он пришёл туда вновь восемь лет спустя, и с тех пор носит этот холод в сердце. Несмотря на то, что очищающий праведный пламень, поглотивший женщину, исторгнувшую из чрева серого зверя, пылал как сама Преисподняя. Белоглазого мальчика не нашли. Ни в деревне, ни в лесу, ни даже в реке, которую несколько добровольцев из армии Ордена согласились прочесать по дну, несмотря на близившуюся зиму. Теогард, презрев боль в опустевшей глазнице, ночевал с мечом и в доспехах, вздрагивая от каждого скрипа в доме старосты, которое заняло Святое войско, потеснив деревенщин. Почти не спал, боясь увидеть бельма глаз сквозь серые волосы. Молился, вместо трезубца сжимая у груди рукоять меча. Через несколько дней ударил первый мороз, и лишь тогда Теогарда удалось убедить, что теперь мальчишка наверняка издох в голоде и холоде. Правдоподобно, если бы речь шла о твари божьей. Теогард согласился только затем, чтобы убраться оттуда, отогреть тело и, главное, сердце. В глубине души он знал, как восстают из льдов серые люди. Он видел. И с тех пор почти каждую ночь к Теогарду во снах является белоглазый безумец. Теогард позволил пламени угасать и вернулся в постель. Лёг в объятия холодных одеял, уставился в высокий каменный потолок. По нему рвано плясали отсветы огня, искривляясь в виде причудливых фигур. «Меня ведёт лишь Триединый, — думал он, не надеясь уснуть. — Видит Господь, не убийца я, а вершитель судеб грешников. Серые — не люди, и если всё-таки мальчишка мёртв, не я повинен в этом, а дьявол, создавший его таким». Но если мальчишка жив — значит, Орден не справился со своей задачей. Не уберёг туксонцев, верных рабов божьих, от гнева серого зверя, который сейчас приближается к столице. Ещё пара городов — и он будет здесь. И будет мстить. Если бы только Теогард знал и прикончил его мать, пока он был в её чреве... Жалеть слишком поздно. Нужно снова найти его. До того, как это сделают еретики. Кто-то не гнушается использовать в бою монстров, подобных ему, сотворённых алхимией, и этого допустить нельзя. Нельзя, чтобы Туксония, а затем и мир, узнали о нём. Его нужно перехватить раньше, чем его возвращение станет больше чем слухами. И сделать это тайно. Теогард потёр шрам под самым сердцем. Его оставил серый дикарь во время той самой знаменитой — последней — схватки, прежде чем упасть в снег и окрасить его своей кровью. Ощетиненный стрелами, с копьём в груди, прошедшим насквозь, он сражался ещё несколько долгих мгновений, прежде чем ранил магистра. Всю схватку он подбирался именно к нему, раскидывая и раздирая божьих воинов на своём пути. В самый последний момент онемевшая от ужаса рука Теогарда наконец выпустила нательный трезубец и схватила оружие. Триединый миловал. И спас. Оружие оглушающе бахнуло, потянуло Теогарду руку и запахло как в Преисподней. А на груди сероволосого дикаря расползлась кровавая вмятина от удара, отбросившего его назад. Даже в глазах без зрачков было видно удивление — последнее, что тот успел испытать. Боли, мечей и стрел он, может, и не боится, но это остановит любого самого лютого воина. Дикарь упал на колени в снег. Он медленно умирал, и в белых глазах проступал зрачок. Только эти глаза всё равно были уж слишком светлые. Как лёд или сталь. И безотрывно смотрели на магистра Триединого Ордена, затягивая его в вечный ледяной кошмар. Белоглазый снился ему и сейчас. Точно не тот же самый, но очень на него похожий. И молодой, совсем ещё вчерашний юнец. Будь он во власти греха гордыни, Теогард обозначил бы себя как тех святых, кому были сны с предостережениями и пророчествами. Только его душой овладел другой грех — страх. Теогард не хотел так часто молиться. Триединый и так получает слишком много его молитв уже столько лет. Да и они здесь не помогут, это он чуял нутром. Нужно снова взять в руки меч и встретить серовласого раньше, чем он придёт сам. Иначе Туксония больше никогда не поверит в могущество Ордена. И всякие полоумные городские святоши окажутся в выигрыше, ведь они говорят правду о возвращении серого иноверца и его мести. И он придёт именно за этим. Все серые люди должны быть истреблены. Все. До единого.
3
Вдоль заострённых зубьев священного трезубца тянул руки к сводчатому потолку храма Великий Пророк. Сцена, символизирующая страшную казнь через сожжение, навеки стала символом триединой веры, о чём палачи того времени, в котором вершился этот суд, даже помыслить бы не смогли. На полубога со страдальческим лицом молились, у него просили заступничества, и он всему был свидетелем и судьёй. Магистр Святого Ордена сложил ладони перед грудью и прошептал: «Господь, Триединый в боге, духе и человеке, прости грешного раба твоего, но видишь Ты, творю я сие лишь во имя Твоё». В ответ Великий Пророк устремлял недвижимый, полный страдания взгляд на хоры. Поднявшись с колен, Теогард обернулся на звук отворяемых дверей. На миг в полутёмный собор проскользнули свет и шум с улицы, но тут же стихли — единственный кроме него посетитель затворил за собой двери. Когда он направился навстречу магистру, его шаги звучно разнеслись по исполинскому зданию храма. — Вы хотели видеть меня, святой отец? Он был вполовину моложе, в скромной чёрной рясе с белым трезубцем на груди. Магистр же был в белой с чёрным трезубцем. Голову молодого украшала буйная тёмная шевелюра, а пожилой магистр уже несколько десятков лет назад лишился волос, переболев на юге неведомой хворью и с трудом излечившись, прибегнув к помощи алхимика. Этот грех пришлось долго замаливать и истязать едва выздоровевшее тело постом и лишениями. — Да, — ответил Теогард, когда тот приблизился. — Это важное дело, и только для нас двоих. О нём не должен знать ни один брат Ордена. — Будьте спокойны: всё, что вы говорите мне, слышит только Господь. Теогард чувствовал, как ему сейчас дорог этот молодой человек, как ценна его преданность и Ордену, и ему лично. Нечасто находится юноша, который не испугается суровых обетов и, более того, станет верно им следовать. Магистр знал о греховности других братьев, и чем шире раскидывал Орден своё влияние, тем разномастнее он становился. Многие туксонцы использовали святое войско как способ наживы, и Теогард в конце концов закрыл на это глаза. Он слишком нуждался в боевой мощи. Но такие люди, как этот юноша, ценились им высоко. — Ты ведь знаешь, брат Мортис, что за весть сейчас будоражит весь север Туксонии? Молодой божий воин помрачнел. Скривился, будто тяжкие вериги сдвинулись на теле. — Конечно. Это мой грех, и я с большим тщанием буду молить Триединого о прощении... Теогард остановил его поднятой ладонью. — Это сейчас неважно, всё рассудит Господь. Складка между бровей Мортиса разгладилась. В глазах появился юношеский огонь. — Однако вы хотите что-то сделать с этим, великий магистр? — Да. У меня поручение лично к тебе, брат Мортис. Отыщи дикарского отпрыска. Сейчас он вышел из Брегана в Дотлендор. Этот город только и ждёт, чтоб выскользнуть из-под нашего влияния, и если граф Молдрес доберётся до серого зверя раньше нас — рано или поздно объявит нам войну либо потребует обменять на него свою независимость. Сделай так, чтоб эти слухи и вправду остались только слухами. — Убить его? — полушёпотом спросил молодой брат Ордена. Магистр быстро кивнул, но, когда тот развернулся, чтобы покинуть собор, бросил ему вдогонку: — Постой! Нет. Не убивай. Мортис удивлённо обернулся. — Замани его на юг, где о нём почти никто не знает. Я хочу заглянуть ему в глаза. «Хочу убедиться, что знаю, кто чуть не убил меня». Когда высокие двери вновь открылись, впустив в собор жизнь, и затворились, отрезав его от мира, магистр Теогард направился к алтарю. Он был накрыт сверкающей серебряной пеленой. Нити блестели в утреннем свете, проникающем сквозь витраж. Магистр провёл по пелене рукой. Некогда она служила знаменем Святого Триединого Ордена, с триумфом вернувшегося из похода на север. Тринадцать лет назад серебряное полотно реяло над головами победителей, но, когда магистру принесли весть о сероволосом мальчишке, он убрал знамя в собор братства. Теперь оно служило ещё одним напоминанием о том, что Триединый Орден совершил ошибку. Нет, не так — великий магистр совершил ошибку. Возможно, будет повод однажды вновь раскинуть это знамя. Но сперва — дошить. В нём — нити из волос сотен серых дикарей, когда-либо поверженных Орденом, и, чтобы доделать его, остаётся последний.4
После страшного проклятия, прогремевшего с площади день назад, воцарилась тишина. Во влажном холодном воздухе стоял монотонный гул. Он был вполне обычным для городов вроде Дотлендора — разрастающихся ремесленных центров, куда бесконечно стягиваются люди, которым надо где-то есть, где-то спать и где-то работать. А вот помост для проповедей пустовал — вчерашний священник коротал время в темнице, а назначением нового, по-видимому, ещё не озаботились. Дом пекаря обозначала давно не ремонтируемая вывеска, поеденная сыростью. Изображённый на ней хлеб, некогда призывно румяный, теперь казался испорченным — мох и плесень облепили деревянную табличку, сделав крайне непривлекательной. Похоже, денег пекарю на обновление недоставало. Рослый молодой человек с утянутыми в тугой хвост чёрными с проседью волосами в третий раз поднял на неё глаза, словно хотел удостовериться, что пришёл по адресу. Он уже долго так раздумывал, стоит ли ему войти, отвлечённо перебирая на левом запястье плетёный браслет. Несмотря на промозглую туксонскую осень сверху на нём была одна рубаха. Если старые сапоги ещё получилось кое-как оттереть от густой грязи, то штаны так и остались заляпаны по колено. В городе такой глине неоткуда было взяться — здешние улицы полнились грязью другого толка, — и всё говорило о том, что он пришёл издалека, а сменной одежды, как и денег на неё, у него нет. Постояв ещё немного, он раскатал подвёрнутые рукава рубахи, разгладил их и оценивающе посмотрел на себя сверху вниз. Так он хотя бы не выделялся из прячущихся от непогоды местных, а то ишь — щеголяет, будто ему не холодно. Из осанки убрал уверенную стать, с которой держался до этого, — она полагается скорее тому, кто хочет наняться в стражники, а не в помощники пекаря. Впрочем, постояв так, он тут же закатал рукава обратно, бережно поправил браслет и вернул осанке почти боевую статность. А что, не должен ли разве пекарь иметь сильные руки? Тесто — соперник сильный. — Эй! А ну, с дороги! — окликнул его девчачий голос. Он развернулся мгновенно, по-боевому согнув колени. Правая рука дёрнулась к поясу — туда, где обычно держат нож. К нему через улицу плелась девочка лет шести, волоча за собой по земле два пузатых мешка. Несмотря на то, как мешки оттягивали ей руку, двигалась она уверенно. Тремя широкими шагами он оказался рядом с ней и навис, огромный как гора. Легко подхватил один мешок, затем другой и закинул на плечи. — Э-э-э! Моя мука, ворюга!.. Кричала она уже ему в спину. Сделав два огромных шага к дому пекаря, он обернулся, поднял суровые низкие брови и вопросительно кивнул на дверь под плесневелой вывеской. — Тю-ю! Так ты помочь хочешь? Так бы и сказал, а то я чуть стражу не кликнула! Девочка дунула на болтавшуюся перед лицом прядь тёмных волос, выпрямилась, уперев руки в поясницу. При этом у неё звонко хрустнул позвоночник. — Я дверь открою, ты внутрь занеси, а там папаня разберётся, — затараторила она, и побежала вперёд своего внезапного помощника. Она открыла перед ним дверь — на что сам он так и не решился мгновениями ранее. Дом пекаря тут же дыхнул на него тёплым запахом свежего хлеба. От воспоминаний, принесённых этим ароматом, защемило сердце. Да и мешки с мукой — а там точно мука, без всякого сомнения — с детства знакомо оттягивали плечи. Он сбросил мешки в угол комнаты, куда указала девочка, и огляделся. Привычная обстановка: мощный стол весь в муке, тесто, отдыхающее в кадке, печь, ждущая, когда в её зев загрузят ещё влажный будущий хлеб. Он глубоко вдохнул эти запахи, окончательно прекратив свои метания. Он определённо хочет остаться. — Благослови тебя Триединый, — произнесла девочка слова благодарности и осенила себя трезубым знамением. Парень замешкался под её взглядом. Буркнул что-то неопределённое и поднял левую руку, чтобы повторить её действие. — Тц-ц, — покачала головой девочка, — не той рукой. Он тут же поменял руку, но всё равно неуклюже начертил в воздухе символ веры. — Ты нездешний? — спросила девочка с хитрым прищуром. Он помотал головой. — Эк же тебя к нам-то занесло! Тех, кто не триединец, давно уж ознаменовали. А кто не хотел — так перебили всех. В его серых глазах сверкнула ледяная сталь. Девочка это заметила, перестала улыбаться, но любопытного взгляда не отвела. — О! — вдруг вспомнила она. — Ты же с дороги, верно? Есть охота? Так я сготовлю! Наконец парень заговорил. У него оказался низкий, глухой голос, мало отличимый от сотен других. — Не нужно. Я поел. — Но так принято... — Не нужно. Мне б родню твою. Поговорить. — Мамани у меня нет, а папаня к колодцу пошёл, скоро придёт. Ты подождё... Девочка не успела договорить: незнакомец сам опустился на лавку, положив на колени широкие ладони. Сидя он всё равно остался на полголовы выше. — ...шь. М-можешь присесть, — недоумённо пролепетала девочка, запоздало разыгрывая хорошую хозяйку. Он всё осматривал дом с пекарней — если повезёт, это станет и его домом на ближайшую зиму точно. Въедливые детские глаза ощупывали его со смесью любопытства и совсем лёгкого страха. Хорошо, что девочка не закричала. А страх... со временем пройдёт, когда притрутся. — М-м, — вдруг задумчиво протянула девочка, вновь пытаясь начать разговор. Он удивлённо взглянул на неё, вырвавшись из своих мыслей. Она повела себя совсем не по местным правилам: женщина никогда не должна заговаривать первой, особенно с посторонним мужчиной. Девочка, и правда, спешно зажала рот ладошкой, но, когда отняла её, на лице уже сияла хитрая улыбка. — А как твоё имя? Он уже не помнил, когда в последний раз произносил настоящее, и привычно назвал выбранное в спешке несколько лет назад: — Бертад. Собеседница оживилась: — А я... Вновь распахнулась дверь — в дом спиной вперёд зашёл мужчина в фартуке и чепце, прячущем волосы. В руках он держал ведро мутной воды из городского колодца. Девочка тут же зарделась и опустила глаза. — Труда! Принесла муку? — Да, отец! Вон, в углу. — Мешки хоть как в прошлый раз не продырявила? — Пекарь тяжело поставил ведро на пол и выпрямился. — А то гляди, если хоть один прохудился, я тебя... Наконец он заметил гостя — по правде сказать, не заметить его с таким телосложением было трудно, но он хорошо слился с обстановкой. — Кто ты, храни тебя Триединый? — Этот добрый человек помог мне с мешками! — улыбнулась Труда, прежде чем молчаливый гость нашёл, что сказать. Новый знакомый уважительно поднялся навстречу — он оказался на полторы головы выше хозяина дома, — и выдал будто заготовленную речь: — Я работу ищу. Всю жизнь пекарем был. Готов в помощники пойти, могу работать за еду и кров. Незнакомец, представившийся Бертадом, даже не стал лукавить или как-то готовить пекаря к такому предложению. Хоть и не удивился, что единственной реакцией на его слова была резкая бледность — пекарь наверняка слушал вчерашнюю проповедь. Как бы невзначай он снял со стены черпак. Слишком развитое — звериное — чутьё Бертада сразу подсказало, что не для того, чтобы набрать воду. Этот черпак может быть единственным его оружием. Пекарь бросил сквозь зубы: — Помощник мне не нужен. — Нужен, нужен! — заголосила Труда. — Ты вечно жалуешься, что тесто месить тяжко! А он, гляди, силач какой! — Молчать, дура! — рявкнул отец и грозно замахнулся на дочь черпаком. Та взвизгнула и метнулась в угол, за печку, прячась между мешков. Она всё равно знала, что отец выковыряет её откуда угодно, и пряталась скорее по привычке, чтобы просто отсрочить экзекуцию. Низкие брови Бертада сдвинулись, прорезав переносицу глубокой складкой. — Не обижай дочку, — тихо сказал он. Труда аж обомлела: ей и в голову прийти не могло, что кто-то заступится за неё. Да и зачем? Не привыкла разве от папани получать? Её чумазое лицо удивлённо высунулось из-за печки. — Она женщина, много бы понимала! Не нужна мне ничья помощь, добрый человек, ступай-ка ты с миром! Это прозвучало так, словно пекарь посылает Бертада без малого в преисподнюю. — Дочка тебе муку таскает. Я знаю, какую тяжёлую. И ты её так... — Уходи, чужак! — взвизгнул пекарь. — Ещё ты будешь меня учить! Труда, я тебе всыплю — чужака привела, так ещё и говорила небось без спроса! Бертад сделал шаг к нему. Труда во все глаза наблюдала за своим внезапным заступником, беззастенчиво указывающим в чужом доме. — Не трогай дочь. Даже если я уйду. — Убирайся из моего дома! — процедил пекарь, когда непрошеный гость сделал ещё один шаг. Вспомнив, что в его руках всё ещё черпак, пекарь зачерпнул воды и плеснул Бертаду в лицо. Тот на миг ослеп и отшатнулся, когда с чёрных волос потекли грязные струи, обнажив серую седину. Провёл по лицу ладонью — вся сажа, покрывавшая волосы, осталась на руке. — Серый зверь! — ахнул пекарь, выронив черпак. Несчастный осел на пол и начал неистово творить трезубое знамение, будто надеясь, что незнакомец исчезнет. — Безбожник! Я погиб!.. — Постой, — произнёс седоволосый, — я зла не желаю. Мне лишь нужно... — Господь Триединый, помилуй душу мою грешную, — затараторил пекарь, вжавшись спиной в стену. Его глаза опустели и устремились мимо Бертада. — Господи помилуй, Господи помилуй, Господи... Бертад обернулся к Труде. Девочка сидела на мешке с раскрытым ртом и переводила ошарашенный взгляд с отца на своего заступника и обратно. — Труда, — обратился к ней Бертад, — я не желаю вам зла. Твоего отца я не трону. В какой-то момент ему показалось, что Труда победоносно смотрит на молящегося отца, униженного любопытным незнакомцем из неведомых земель. Что чувствует себя отомщённой. И что потянется к Бертаду, ища у него защиты. И он, конечно же, помирит её с отцом, когда тот успокоится. Труда вскинула на него большие тёмные глаза с комочками грязи в уголках. Она осторожно вылезла из-за печки. Платьице задралось выше щиколоток, и Труда спешно натянула его обратно в пол. Она сделала несколько робких шагов к Бертаду... ...Он думал, что к нему. Поравнявшись с дверью, Труда подхватила подол платья, обнажив все в синяках ноги, и кинулась прочь, в город. Она без оглядки бежала по загаженным улицам и кричала, срывая голос: — Стража-а-а! Убива-а-ают! Серый зверь! Спасите, люди добрые-е-е!..