Только не вызывай скорую

Как же теперь орать на него, как обвинять в прогулах и опозданиях, зная, что это инвалид? Все так странно. Как ни глянь, Дазай не похож на инвалида. Руки и ноги вроде бы на месте, зрение нормальное, слух тоже. Возможно, что-то с внутренними органами? Но он иногда бухает. Хотя, с его суицидальными наклонностями, это неудивительно, даже если у него, к примеру, отсутствуют обе почки. Ладно, теперь я точно знаю, что мне необходимо выяснить его диагноз. Раз уж он инвалид, ему плохо, это правда может быть веской причиной для вызова скорой. Я стал просматривать содержимое ящика внимательнее. Какие-то письма, старые квитанции… Зачем все это хранить? Если, конечно, он не ведет учет того, сколько денег и на что тратит. Это ему не свойственно. Так… Вот оно. Тетрадка формата А4, прошитая нитками. К ней приклеена скотчем надпись, напечатанная на принтере:

«Дневник наблюдения за пациентами психиатрического профиля 11 отделение

Психиатрического? У него инвалидность из-за психиатрического заболевания? Не удивительно, с одной стороны. Десяти минут общения с ним хватит, чтобы заподозрить, что какая-то болезнь у него точно есть. Ладно, нужно узнать диагноз. Я тихонько закрыл дверцу шкафа, вернулся к чашке с чаем вместе с дневником. Открыл его и поразился: тут не только про Дазая. Разные фамилии, разные описания… Разве это может храниться на руках у одного из пациентов? Похоже, Дазай его просто стащил. Ладно, сейчас… Так, вот, первая запись о нем. «Поступил в отделение в 10:22, повторно, недобровольно, с диагнозом: «параноидная шизо…» Стоп. Нет. Я зажмурился. Всякого диагноза можно ожидать, но не… Даже думать об этом страшно. И стыдно. Стыдно в первую очередь за то, что я, вопреки его желанию это скрыть, все же до истины докопался. Вспомнились слова Йосано про таблетки, мол, Паркинсон или… Я продолжил читать. »…параноидная шизофрения, непрерывное течение. Попытка суицида». При осмотре: кожные покровы чистые, обнаружены многочисленные шрамы на предплечьях, шее, спине, животе, груди и ногах. На бедрах следы от инъекций. Ped (-), АД 120/80, Ps 62, t 36,4. Внешне настроение резко снижено, молчалив. На вопросы персонала отвечает выборочно, неохотно. Голос тихий. В ситуации и времени ориентирован верно. Обманы восприятия отрицает, однако часто замирает в одной позе, смотрит в одну точку. Иногда беззвучно шевелит губами, изредка вздрагивает. К госпитализации отнесся негативно. Время проводит преимущественно лежа в постели, смотрит в потолок, к общению с другими пациентами не стремится. К персоналу обращается по необходимости. На вопрос о причине госпитализации отвечает: «недавно умер мой лучший друг. Я пытался встретиться с ним». От обеда и ужина отказался. Пытался спрятать вечерние таблетки, но после замечания выпил их. В течение дня суицидальных мыслей не высказывал. Режим наблюдательной палаты соблюдает. Соматических жалоб не предъявлял. Лечащим врачом поставлен надзор «суицид». Черт тебя побери, Дазай. Вот почему ты не хотел идти к врачу… Потому что тебя бы снова положили в психушку. Зачем только я продолжаю это читать? Целью ведь было узнать диагноз. Ладно, посмотрим, что там дальше… Дата стоит та же самая, похоже, это ночная смена. «Вечер проводит в постели. Фон настроения снижен. На вопросы персонала не отвечает, либо отвечает с раздражением. Интересы ограничены курением. На второй ужин выпил кефир, от хлеба отказался. После отбоя долго не мог уснуть, в 23:30 самостоятельно обратился к медперсоналу с просьбой сделать укол. По назначению лечащего врача сделана инъекция Sol. Phenazepami 0,1% — 1,0. После инъекции пациент не уснул, продолжал неподвижно лежать, глядя в потолок, иногда беззвучно шевеля губами. Сон наступил примерно в 5:00. После подъема вял, речь несколько смазана. Интересуется переводом в общую палату. В течение смены суицидальных мыслей не высказывал». Снотворное в больнице его не взяло? Так, а точно ли он сейчас спит?.. Вроде да, неподвижен, как лежал, так и лежит. На всякий случай лучше перепроверить. Я отложил «дневник наблюдения» на столик, сам поднялся, тихонько приблизился к нему. Голова под подушкой, ничего не видно. Надеюсь, если он спит, я не разбужу его своими действиями. Осторожно убираю подушку с его головы. Его веки сомкнуты, рот приоткрыт. Дыхание глубокое и ровное… Спит. Ох, бедный Дазай. Представить не могу, как ты это все переносишь, как живешь с этим, как умудряешься скрывать. Ведь должен быть у каждого человека другой человек, с кем можно поговорить, излить душу, переживания. Кто-то, способный обеспечить поддержку. Я уверен, у тебя нет никого. Ты сам отгородился. Ты не примешь чье-либо сострадание, тем более жалость. Ты будешь строить из себя идиота, пока болезнь отступает, чтобы, когда она возвращается, всеми силами пытаться выглядеть здоровым. Но чужое сочувствие ты не примешь. Хотя тебе оно нужнее, чем любому из наших коллег. Я убрал каштановые пряди с его лица. Не двигается. Наверное, очень устал за два дня. Я почему-то уверен, что он ничего не ел. Нужно почитать дальше. Я обязан узнать, как протекает его болезнь. Может быть, смогу чем-нибудь помочь. Возвращаюсь к столику, отпиваю остывающий чай. «Утро проводит сидя в постели, ни с кем не общается. Отказывался есть завтрак, на уговоры принялся нецензурно выражаться, угрожать медсестре физической расправой. При попытке накормить с рук принялся размахивать руками, пытаясь ударить. По назначению лечащего врача в 9:26 были приняты меры физического стеснения, сделана инъекция Sol. Aminazini 2,5% — 2,0. Пациент всячески препятствовал постановке инъекции, выкручивался, пытался высвободить руки из вязок, громко выкрикивал угрозы. Примерно через полчаса после инъекции пациент успокоился, наступил сон. В 10:26 меры физического стеснения были сняты. Был разбужен в 13:40 для подготовки к обеду. Вял, к персоналу настроен агрессивно, продолжает высказывать угрозы: «как только я отсюда выберусь, я вас всех здесь перестреляю» — говорит пациент. Речь тихая, медленная. Мимика и жестикуляция отсутствуют. В обед съел половину порции второго, выпил компот. Пытался спрятать таблетки за щекой, но после замечания проглотил их. В тихий час не спал. Пытался накрываться одеялом с головой, на замечания реагирует остро, угрозами. Доложено лечащему врачу, поставлен надзор «агрессия». Вечером замкнут, сидит в постели неподвижно, иногда что-то невнятно бормочет. На ужин после длительных уговоров съел только котлету. В течение смены суицидальных мыслей не высказывал». Кажется, я догадываюсь, где Дазай научился так хорошо высвобождать руки из любых веревок. В психушке, под пристальным наблюдением санитаров и какими-то там сильнодействующими лекарствами, думаю, это не так-то просто. Так. Интересно, а сколько Дазай уже на самом деле не ест?.. Стоит ли мне пытаться накормить его? Судя по опыту, описанному в журнале, он меня и убить за такое может. Но то ведь в психушке, какие-то посторонние люди. Если я поговорю с ним, может, послушает. Хотя кого я обманываю… Он никогда меня не слушал. Почитаю, как его привели в нормальное состояние, а потом сготовлю ему что-нибудь. Обязательно надо накормить. «Вечером пытался покинуть наблюдательную палату без разрешения. На замечания реагирует раздражением. На второй ужин выпил сок, а после разбил стакан, поднял осколок и пытался порезать себе шею. Был остановлен санитаром. На ладони обнаружена рана длиной 3см, обильно кровоточит, края ровные. Была проведена обработка, наложена асептическая повязка. Повязку пациент не удерживает, стремится сорвать. На замечания нецензурно выражается. Вопросы о наличии обманов восприятия игнорирует. Лекарства на ночь выпил без замечаний, от курения отказался, сразу лег спать до отбоя. Проснулся в 23:15, подошел к медсестре. Внешне выглядит растерянным, на лице испуг. Попросил сделать инъекцию "для сна". На вопрос о причине пробуждения ответил: «мне снятся кошмары… А когда я просыпаюсь, я слышу «голоса». А вечерами они не дают уснуть». Пациент описал характер «голосов»: их много, знакомые и незнакомые, преимущественно мужские. Комментируют его действия, командуют, ругаются. Инъекция Sol. Phenazepami 0,1% — 1,0 была сделана в 23:40. Сон наступил примерно в 4:30–5:00. Утром выглядит разбитым, встал только для того, чтобы выкурить сигарету, а после вернулся в постель». Значит, он все же способен говорить о своей болезни. Может быть, и со мной… Нет. Нет-нет-нет. Кто я ему такой, чтобы выпытывать? Мы не такие уж близкие друзья. Я не его лечащий врач. Единственное, что я могу сделать — настоять, чтобы он обратился к врачу, а не пытался заниматься самолечением. «Настроение неустойчивое. Утром вял, сонлив, время проводит преимущественно в постели. На завтрак выпил какао с хлебом, от каши отказался. После приема лекарств вызвал рвоту. Во время проведения назначенной инъекции -- Sol. Haloperidoli decanoati 0,05% — 2,0 — оказывал активное сопротивление. Удерживался в постели. Вскоре после инъекции уснул. Проснулся к обеду, настроение приподнятое, улыбчив, охотно вступает в беседу с персоналом, рассказывает о своих друзьях. В ходе беседы пытался выпросить у медсестры дополнительную таблетку циклодола. На отказ реакция правильная. В обед съел только вареное яйцо, запил компотом. Лекарства принял под контролем. В тихий час не спал. Лежал в кровати, закрывал ладонями уши. От курения отказался. В ужин долго сидел, смотрел на тарелку, ковырял ложкой порцию. Есть так и не стал, заплакал, вернулся в постель. На вопросы начинает нецензурно выражаться, угрожать физической расправой. По назначению дежурного врача были приняты меры физического стеснения…» Я прервал чтение. Про очередные уколы неинтересно, все равно ничего не понимаю. Листаю дальше… Так. На следующей смене все как и в прошлые ночи: не может уснуть, уколы не помогают. Он спит по несколько часов в сутки… Ужасно, учитывая его диагноз. Это ему точно не на пользу. Следующая смена, дневная. «Утром двигательно активен, ходит по наблюдательной палате взад-вперед, руки держит в карманах, взгляд направлен в пол. Сексуально расторможен. Во время проведения «бани» трогал более ослабленных пациентов за интимные места. Предлагал им «где-нибудь уединиться». С пациентом была проведена профилактическая беседа на тему ЗППП. К беседе отнесся легкомысленно, сказал медсестре: «Ты к чему мне это рассказываешь? Хочешь, чтоб я тебя трахнул? Или хочешь совершить со мной двойное самоубийство?» Доложено лечащему врачу. Сделана инъекция…» Я почувствовал, что краснею, представляя в голове подобные сцены. Ладно медсестра, я могу понять. Но другие пациенты?! Отделение-то мужское. Мне, конечно, не знать, что происходит в голове у больного шизофренией, и слава богу. Но я никогда никаких гейских повадок за ним не замечал. Я сделал последний глоток остывшего чая. Интересно, как его все же привели в чувство. Опускаю взгляд в журнал. Рука в бинтах закрывает текст. Страшно поднимать глаза. Чувствую, как он тянет на себя дневник наблюдения, не сопротивляюсь, спокойно ему возвращаю. Я все же осмелился на него посмотреть. Журнал он закрывать не стал. Взгляд бегает по странице. Кажется, он читает, проверяет, на каком моменте я остановился. Бледнеет, таращится на меня. Глаза широко распахнуты. Кажется, он в шоке, я должен что-то сказать, как-то его успокоить. Дать понять, что я не осуждаю. — Дазай… Начал было я, но он не стал слушать. Быстрым шагом дошел до шкафа, небрежно швырнул дневник в выдвижную полку, с грохотом захлопнул ее и поспешно покинул комнату. Психует. А чего я ожидал? Залез в его личное, в его тайну, причем нагло, воспользовавшись его сном. Не нахожу слов, чтоб оправдаться. Но и на месте сидеть не могу. Он может нанести себе вред. Иду за ним. Он на кухне, открыл пиво, жадно впился губами в горлышко и быстро глотает. — Ты уверен, что тебе сейчас можно?.. — я медленно подошел ближе. Он отстранился от бутылки. Посмотрел на меня, затем на нее, снова на меня. — Куникида-кун, — голос тих. — Как думаешь, что станет с твоей головой, если я разобью о нее эту бутылку?.. — Тебе нужна помощь, — не сдавался я. — С чего ты взял? Я вполне адекватен. Видишь, я говорю с тобой тихо, не кричу, не бросаюсь. Физической расправой не… Ну ладно, этот момент можно опустить, — он улыбнулся. — Все, что ты читал — слишком преувеличено… Он снова глотает пиво. Я все еще не уверен, что ему можно. — Но у тебя правда… Диагноз?.. — почему-то я побоялся произносить это слово вслух. — Шизофрения, — Дазай посмотрел мне в глаза. Я не выдержал, отвел взгляд первым. — Не надо только вот такого! — он цокнул языком. — Прости, — я посмотрел на него. — Мне кажется, там длиннее звучало. — А, параноидная шизофрения, непрерывный тип течения, бла-бла-бла, суицид, все такое. Ты об этом? — он снова присосался к бутылке. Киваю. — На самом деле, мне правда сейчас не стоит пить пиво, — он поставил бутылку. — Но не из-за болезни, а из-за снотворного. Может дать обратный эффект. — Какой эффект? — я взял бутылку со стола. Кажется, он не имел ничего против. — Психомоторное возбуждение, — легко произнес он. Теперь я понимаю, почему для него эти слова такие простые. Он уже шесть лет живет с ними. — Куникида-кун, вот посмотри на меня. Ну не прячь ты глаза, блять! Вот, хорошо. Разве я похож на того, кто описан в дневнике? — улыбается. Его стандартная улыбка, но голос по прежнему непривычно тих. — Нет. А может быть… Это ошибка? Может эти документы поддельные? Вряд ли он разыгрывает лично меня, но что если ему надо для каких-то целей прикинуться невменяемым? А я просто случайно увидел… Нет. В машине я видел совершенно точно, что ему плохо. Он хороший актер, но так бы не сыграл. — В психушке к пациентам относятся хуже, чем к скоту на скотобойне, — он вздохнул, поджал под себя колено и сел на пятку. — Там ты находишься под постоянным присмотром. В наблюдательной палате всегда сидит санитар… И не смотри на указанное время, когда там меня привязывали. Вернее, «применяли меры физического стеснения», если так понятнее. Первые дни, а ты читал именно про них, я был почти все время на вязках. Я сглотнул. Чему верить? Официальной медицинской документации или его словам? У него шизофрения. Он может что-то напутать, приукрасить. В конце-концов, ему могло показаться, что он на вязках находится долго, а не час. — Они боялись меня. Не потому что я мог там кого-то прибить, совершенно нет. Санитары там здоровые работают, к тому же вокруг куча других пациентов, готовых прийти на помощь, чтоб заработать лишнюю сигарету или чай. Куникида-кун? Ты мне не веришь? Не то, чтоб я совсем ему не верю. Но слова стоит подвергать сомнениям. — Я пока не знаю, чему мне стоит верить, рассказывай. — Так вот, они боялись, что я могу что-то с собой сделать. У меня же прям на истории болезни написано было: «суицид». У них за такими особый надзор. Наблюдательная палата… Там всегда присутствует кто-то, ни на секунду пациентов не оставляют без контроля. Дверей нет. Не только в наблюдательной, во всех остальных палатах тоже. Они есть только в душевой и туалете. И те, блять, с окошечками. Ну, наверное, так положено. На то это и психушка, что надзор за людьми нужен. — Зажигалки нам на руки не давали, — продолжил Дазай. — Подкуривали с руки. В первую очередь всегда ходила курить наблюдательная палата и ослабленные пациенты, вместе с санитаром. Меня и покурить-то не всегда развязывали, единственную радость, и ту отобрали. Зачем он мне это рассказывает? Оправдывается за то, что написано в дневнике? — Мне и так было плохо. Попробуй весь день пролежать привязанный к койке, и ты поймешь… Они меня отвязывали только тогда, когда это было им нужно. Если я начинал возмущаться, отстаивать свои права, то сразу же «пытался ударить». Да, конечно, были моменты, когда им правда приходилось меня заламывать, выкручивать руки. Когда двое других дураков не могли меня удержать в тот момент, когда санитар привязывал… — он замолчал. Его взгляд направлен прямо, но, кажется, он ничего перед собой не видит. Я вдруг подумал, что у него могли начаться какие-нибудь галлюцинации, испугался уже, но он продолжил говорить: — Санитарки вообще мало свою работу делали. В основном все за них выполняли «умные» дураки. Это называли «трудотерапией», хотя я прекрасно знаю, что трудотерапия — совсем другое, и настоящей трудотерапии в той больнице не было. Так вот, зарплатой таким работникам были сигареты. И внутренней валютой среди всех остальных. На них можно было обменивать даже свинину! — Что обменивать? — свинину на сигареты? Что он сейчас блин сказал? Похоже, бредит. Он рассмеялся. — А, прости. «Свининой» у нас циклодол называли. Они правда вызывают классный эффект, если их выпить сразу и много. Поэтому народ копил их, чтоб потом либо пить самому, либо обменивать на что-то другое. Некоторые даже жопу свою отдавали ради горстки свинины. — Серьезно, Дазай?.. — он так спокойно говорит о таких вещах… С другой стороны, я никогда и раньше за ним не замечал закомплексованности. — А ты как думаешь? — он заговорил серьезным голосом, выдвинул ящик стола, вынул оттуда чистую стеклянную пепельницу и закурил. — Я лежал там семь месяцев. Я про тот раз, о котором ты как раз читал. Некоторые лежали там годами. Очень многие — на принудительном лечении… Это не как у меня. У меня недобровольное, то есть я не давал согласие на то, чтоб меня лечили, но, по их мнению, представлял угрозу себе и обществу. Принудительное — это когда в психушку вместо тюрьмы. Он замолчал. Смотрел на меня будто бы в ожидании. Я глотнул пива из начатой им бутылки. Сложно это все в голове уложить… Семь месяцев психушки. Для него это точно как целая жизнь была, отдельная, изолированная. Где, судя по всему, приходилось прогибаться под чужие правила и законы, чтобы выжить. — Ну так что думаешь? — продолжил Дазай, не сводя с меня взгляда. — Трахался я с мужиками или нет? Черт, почему тебя это вообще волнует? — М, давай будем считать, что ты этого не делал, — кивнул я, решив, что действительно настолько глубоко в его личную жизнь лезть не следует. — К чему я это все говорил-то… Попытался тебе хотя бы примерно обстановку описать, — он глубоко затянулся сигаретой и скинул пепел. — У меня сейчас обострение, да. В данный момент, здесь и сейчас, я держу себя в руках. Поэтому и рассказываю… Заранее. Я сделал два крупных глотка пива. Вообще-то я редко пью. Но тут ситуация такая… Ненормальная. Я не первый год уже знаком с Дазаем, но сейчас мне начинает казаться, что я не знаю о нем абсолютно ничего. — Я так и не понял, зачем ты рассказываешь. Оправдываешься за те записи? Он стряхнул пепел, снова затянулся, прикрывая глаза. Выглядит спокойным, умиротворенным. — Я тебе уже сказал, там все преувеличено, — он отмахнулся. — Просто… Раз уж ты теперь про меня знаешь, ты можешь мне чем-нибудь помочь в этой ситуации. — Все, что я могу сделать — это позвонить в скорую, если… — Нет! — он повысил голос. — Я что, блять, просто так сейчас воздух сотрясал?! Ни в коем случае в скорую не звони. Даже если будет угроза жизни нам обоим. Я не готов снова… — он умолк. Прижал сигарету ко дну пепельницы, медленно размазывая пепел по чистому прозрачному стеклу. — Кажется, что больница единственный выход… Если отбросить все мои эмоции на этот счет. Я не смогу без наблюдения врача и лекарств убрать симптомы… Это невозможно. Даже если они утихнут на день-другой, то вернутся резко, неожиданно и в самый неподходящий момент. Я не могу даже оставаться один, это опасно. Как-то раз я поджег съемную квартиру… Сам-то, к сожалению, выжил, но долги хозяевам до сих пор не все вернул. Хотя суд и признал, что я в тот момент был невменяем, они все равно с меня просят… Он совсем приуныл, даже перестал это скрывать. Ну да, что ему скрывать свое уныние, если я теперь знаю так много. — Я могу чем-то тебе помочь?.. — я на всякий случай спросил. Если у него есть идеи, пусть скажет. — Я не уверен. Если, конечно, ты не побежишь жаловаться на мой диагноз Йосано, — он усмехнулся. — Это может помочь. Но сам посуди… Будь у тебя такое. Просто на секунду представь, что у тебя стоит диагноз шизофрения. У тебя раз в несколько лет бывают обострения, но все остальное время ты совершенно обычный человек, ничем от других не отличаешься. Ты бы хотел, чтоб у тебя на работе знали, что ты шизофреник? Черт возьми, конечно же нет. Я не должен палить его Йосано… Если она до сих пор не догадалась, для кого я выпрашивал циклодол. — Ты можешь для начала… Просто приглядывать за мной. Это лучше, чем надзор в больнице. Но я уверен, что ты откажешься, — он фыркнул. — Это еще почему? Я не понял. Скрестил руки на груди, и даже какую-то обиду внутри почувствовал. — Потому что это надолго, — объяснил Дазай. — Ты сможешь не ходить на работу пару месяцев? Черт возьми, нет, нет! Как я могу не ходить на работу, на какие деньги мы будем жить? На его пенсию? Ее нам на двоих хватит? Но… А я имею право отказываться?.. Я так понимаю, его состояние может стать опасным. Не только для него, но и для окружающих. Если бы он был уверен, что вреда никому не причинит, то не просил бы за собой присматривать. — Дай мне время подумать. До утра, — попросил я, отхлебывая еще пиво. Это были последние глотки, бутылка опустела. — А утром ты решишь, что работа тебе важнее, и кинешь меня здесь одного, со всеми моими «голосами», безумием и нарушенной волей. Да?.. — Я не сказал, что кину тебя… — я вздохнул. — Такие решения не принимаются сразу. Дазай, слушай… А ты когда ел в последний раз? — Ну вот, хорошо же общались, ну чего ты начинаешь? — я заметил, как его пальцы вжались в стол. Мышцы его тела заметно напряглись. Я обратил внимание на его выпирающие ребра. Под одеждой не видно, насколько он худощав. Бедра в синяках. Похоже, он сам себе что-то вкалывал, пытаясь лечиться. — В твоем холодильнике суп, наверное, двухнедельной свежести, — продолжил я. — Повторюсь: когда ты ел? — Тебе-то какое дело?! — он неожиданно крикнул и подскочил с места. — Я, блять, шизофреник, а не анорексичка, чтоб питание мое контролировать! — Тогда почему ты так реагируешь? — я старался говорить спокойно, но его трясло. Странная реакция на вопрос о еде. Если вспомнить, то и на работе в обеды он пьет только чай. А что если у него правда какая-нибудь ранняя стадия анорексии? Да ну, нет, он худой, но не настолько. Нужно будет дальше его дневник наблюдения почитать. Может быть, я найду разгадку.