Северный ветер больших перемен

Снейп знал себя: он человек сильнейших предубеждений в том, что касается личных отношений. Когда ему впервые “посчастливилось” побывать в голове у девчонки, он ожидал другого – чего-то более примитивного, набора клише, который свойственен таким золотым девочкам, как она. Он был удивлен, когда понял, что ее восприятие мира – горькое, ироничное, тонкое – совсем не то, чего он ожидал от раздражающей гриффиндорской зубрилы, прямой в своих измышлениях, как доска. Ему раз за разом приходилось напоминать себе, что это – Грейнджер. Та самая, которая буквально заебала его в классе своими однотипными ответами и графоманскими эссе, а еще дружила с Поттером. Теперь же он мечтает вернуться к своему старому восприятию, и не может. Мысли о Грейнджер преследуют его неотступно. Все в этом месте напоминает о ней. Кабинет кажется клеткой, побережье моря сводит с ума обреченностью пейзажа, музыка в пабах рождает ассоциации с той ночью на холме, когда отблески костра плясали в ее волосах и ему потребовалось все его самообладание, чтобы не пялиться на нее постоянно. Ее рука на его предплечье. Ее смешной костюм на карнавал. Он уже тогда не мог смотреть на нее равнодушно, не испытывая этого странного, щемящего чувства. Злой и несчастный, он отправляется в постель, чтобы провести ночь, полную тревожных, неприятных сновидений. Снится чертов Дамблдор, со своим блядским блеском в голубых глазах, а потом Лили, как обычно, осуждающая. Почему-то это выражение ее лица, некогда действующее на него подобно ушату холодной воды, теперь не вызывает ничего, кроме глухого неприятия. К негативным эмоциям добавляется стыд. *** А еще он не в силах избавиться от фантазий. Видение ее нежной кожи под упругими струями душа, ее мысли о нем, ее мечты о том, чтобы он взял ее на своем рабочем столе или сзади… то, как сладко она кончает, тихонько постанывая… Чувствуя себя слабаком, он погружается в новые мечты о ее нагом теле, доверчиво прижимающемся к нему. Она мягкая и сладкая. Ее губы скользят по его шее, хотя он уверен, что никто никогда не захочет целовать его там. Эрекция почти болезненна, и он сдается, яростно надрачивая себе и представляя этот нежный румянец на ее скулах, который так часто забавлял его в прежние дни. Он мается одиночеством на этом дрянном острове, не зная, куда себя деть. Без конца предается горько-сладким воспоминаниям: о том, каким она видела его. Он понимает – все это пустое; всего лишь отрывочные, случайные, незрелые мечтания сумасбродной девицы. Норма часто бывает рядом, и он все больше уверяется в том, что она понимает его состояние. Он боится представить, каким жалким он кажется Лайонелл (и он, блядь, и есть жалок, с его помешательством на Грейнджер), если уж она решила, что дав ему пару раз, купит его расположение по-настоящему. Однако либо эта женщина оказалась умнее, либо он действительно чем-то привлекает ее, потому что очень быстро она, судя по всему, приходит к выводу, что намного выгоднее для нее предложить ему не тело, а свою, пусть и довольно ущербную, слизеринскую дружбу. И дружбу он действительно ценит, запертый в клетке мучительных мыслей. Их постельные утехи сходят на нет, едва вновь начавшись. Как будто та немногая душевность, которую они решили позволить себе по отношению друг к другу, окончательно гасит пламя похоти между ними. Зато другое пламя разгорается в нем все сильнее, наконец-то вырвавшись из под контроля с момента, когда он запретил себе думать в этом направлении. *** К его сожалению, душ не помогает. Ощущая себя идиотом, он берет напряженный ствол в руки, представляя, как будет ощущаться ее округлая задница, если прижаться к ней, придавив собственным весом. А если намотать эти невозможные кудри на руку, оттянув ее голову слегка назад, так, чтобы драть Грейнджер быстрее… Его сознание заполняют картины того, как он безжалостно трахает ее. Узел похоти, завязавшийся внизу живота, казалось, натягивает все жилы в его теле до предела. Интересно, она будет громкой и напористой или, напротив, станет податливо постанывать под ним, влажная и мягкая? Почему-то кажется, что какие бы звуки ни издавала Грейнджер, они сведут его с ума за одну минуту… Как хорошо было бы занять этот вечно мелющий всякий вздор рот делом… Оргазм простреливает его насквозь, заставляя громко стонать. Снейп с каким-то иррациональным удивлением взирает на струи белой вязкой жидкости, запачкавшие кафель. *** Возможно, ему станет легче, если он уедет с этого проклятого острова, где чувственная дымка и тоска, окутавшие его после отъезда девчонки, медленно сводят с ума. Кто знает, возможно, безжалостные палящие лучи эллинского солнца покажут ему Грейнджер в ином, неприукрашенном горькими иллюзиями, и нелестном виде? Отдыхающую наверняка вместе с этим недоумком Маколиффом, забывшую о Северусе напрочь, как это и бывает в столь молодом возрасте, когда у большинства впечатления сменяются быстро, как ирландская погода. Эта мысль заставляет Снейпа так сильно стиснуть челюсти, что слышится скрежет. К сожалению, он слишком хорошо знает себя, чтобы верить, что это чувство можно теперь вытравить легко и из него. Скорее, вариант с тем, чтобы уехать отсюда навсегда, куда-нибудь, где ничего из его поганого прошлого не настигнет вновь, наиболее рационален. Слова Гермионы об Аргентине теперь видятся почти пророческими. В конце концов, в Южной Америке с ее уникальной флорой и фауной есть бескрайние просторы для исследований в области зельеварения, а если прибавить куда менее жесткий контроль властей и полулегальный рынок… Но что если напоследок, прежде чем навсегда перечеркнуть для себя эти странные, опасные переживания, он все таки согласится на увещевания Моубрея и поедет на Крит? Он так редко шел на поводу своих желаний, подавляя их в угоду делу и тому, что считал правильным, и кто знает, к чему приведет то, что он даст слабину, сейчас? *** Едва он видит ее выходящей из пенного лазурного моря, как становится ясно, что эта поездка не приведет его ни к чему иному, как к его личному полному краху. Девушка в его воспоминаниях подобна морской древней богине, с мокрыми тяжелыми волосами, завивающимися словно змеи, с кожей цвета нагретой бронзы… У нее всегда были такие точеные, красивые плечи? Когда она выходит на берег, излучая уверенность и естественность молодости, он понимает, что мокрое белое белье на ней не скрывает почти ничего, плотно облепив контуры ее груди так, что отчетливо видны напряженные соски. Смущение от того, как он глазеет на нее подобно школьнику, больно жалит его, и Снейп поспешно отворачивается, проклиная свою бледную кожу, чувствуя себя максимально неловко таким, какой он есть: худым, с уже сальными от пыли и жары волосами, в черных, неподходящих для этого климата брюках и с обнаженной меткой, теперь напоминающей просто уродливую, поблекшую татуировку. Все его фантазии о ней будто ополчились против него, насмехаясь над ним – как могла женщина, подобная ей, умеющая держать себя так хорошо, будто вся окружающая ее роскошная природа лишь огранка драгоценному камню, смотреть без насмешки на него – явно совсем лишнего здесь, в этом райском месте? Все, что ему подходит – это сумрак подземелий и смрад сомнительных притонов Лютного переулка… То, как она обращается с ним, их короткий диалог, ее указание на то, что здесь курорт и ее наряд ничуть не более откровенен чем у магловских женщин, заставляет Снейпа ощущать себя почти подростком, неловким и диковатым, или того хуже, напротив – старым маразматиком. После того, как он повел себя с ней, разве может он рассчитывать на другой прием? Конечно же нет, а значит лучше собрать свою волю в кулак и попытаться отстраниться от нее, насколько возможно, чтобы окончательно не уронить своего достоинства, или что там от него еще осталось за последний год. *** Крит и блядская жара раздражают. Лекции не приносят того удовлетворения, на которое он рассчитывал. Норма, постоянно крутящаяся где-то рядом, вызывает бесконтрольную неприязнь. Однако он не может оттолкнуть ее, понимая, что тем самым лишит женщину возможности обретаться в обществе, в которое она стремится попасть. В конце концов, при всех ее недостатках, она не действовала против него и неплохо скрашивала его жизнь в Аране. И речь идет вовсе не о случаях их полового контакта. Как он и говорил когда-то Грейнджер, он умеет ценить хорошее отношение к себе. Однако когда Лайонелл в насмешливых тонах рассказывает ему о том, как провела с Гермионой вечер за распитием узо, Северус испытывает сильнейшее раздражение. Очевидно, что развратная сука не погнушалась бы и тем, чтобы поразвлечься с девочкой, чем-то, видимо, ее зацепившей. От картин, замелькавших перед глазами, он испытывает двойственное чувство возбуждения и отвращения. Как хорошо, что Грейнджер не такая! – с гордостью думает Снейп, и сам толком не понимая, откуда в нем такая внезапная уверенность в безупречном моральном облике Гермионы. – Тебе ничего не светит, девчонка встречается с каким-то лоботрясом с пятого курса, – лениво роняет он, продолжая держать перед лицом свежий выпуск “Вестника европейского зельевара”. – Да? – игриво переспрашивает Норма, подходя ближе и садясь на подлокотник его кресла. – Странно, она больше рассказывала о некоем Чарльзе Уизли. Ты в курсе, кто это? Снейп ощущает, как гнев в нем заставляет кровь броситься ему в голову. Если бы он мог, он бы исполосовал Сектумсперой каждого недоумка, с которым эта дура крутит шашни. Куда делась его интуитивная убежденность, что девушка не заинтересована в коротких интрижках, которую он испытал минуту назад, Снейп не может ответить. Он переводит холодный, безучастный взгляд на Норму, на чьем лице играет усмешка: – В курсе, еще один тупой гриффиндорец. Норма заливисто смеется и треплет его по плечу. *** Наблюдать за тем, как Берроуз вьется вокруг Моубрея и тот позволяет коллеге думать, что его расположение вновь восстановлено, конечно, забавно. Он не знает, какую игру затеял Марк, но очевидно, что такой человек как он, никогда не забудет угроз и попыток шантажа. После игры в покер, хозяин дома удаляется с Моубреем в свой кабинет, принеся извинения перед собравшимся обществом и попросив Норму пока развлечь всех присутствующих своим ангельским пением и игрой на рояле. – Как вам церемония открытия, Северус? – обращается к нему Скейлз, заставляя вынырнуть из приятного тумана, окутавшего его после второго стакана огневиски. Как хорошо, что в доме Берроуза есть выпивка на любой вкус, а не только эта жалкая кислятина, именуемая вином. У себя Снейп держит обычно бутылку или две эльфийского, но исключительно для редких гостей, сам предпочитая более честный и крепкий алкоголь. Или просто именно сейчас у него такое настроение? – Как всякая подобная церемония, – отвечает он небрежно. – Много слов. – Думаю, вам было приятно повстречать некоторых из своих бывших коллег, – с любопытством уточняет Скейлз, поблескивая лысой макушкой. Норма выводит какую-то арию, купаясь во всеобщем обожании, сверкая яркими сапфирами в ушах. Снейп может только порадоваться за нее, попавшую, наконец, в свою стихию. Он вновь переводит взгляд на своего формального начальника. – Некоторых, – роняет он, демонстрируя, что не в настроении для светских бесед. Его едва ли порадовала встреча с Филиусом, хотя, помнится, в Хогвартсе у них с полугоблином был некий молчаливый пакт о ненападении. Два члена коллектива, которые всегда были отделены от других, пусть каждый и по своим причинам: Снейп в силу собственного прошлого и неоднозначной роли, которую ему приходилось играть годами, а Флитвик ввиду своего происхождения, которое всегда, чтобы там ни говорилось, отдаляло его от других волшебников. То, как ему пришлось поступить с деканом Рейвенкло в ночь убийства Дамблдора, неприятно, хотя на фоне других его злодеяний оставалось просто мелочью. Однако в этот раз встреча не смогла доставить Снейпу удовольствия, хотя Флитвик выглядел довольно обрадованным. Виной тому, конечно, была Грейнджер. Глотнув обжигающего напитка, он вновь вспоминает ощущение близости ее тела: в темном зале, где они сидели, все его чувства обострились до спертого дыхания. Он помнит, каким раздражением сверкнули ее глаза, когда она увидела, с кем ей придется сидеть. В тот момент это доставило ему почти садистическое удовольствие – пусть мучается так, как мучился он. Он резко отбрил Скейлза, который уже хотел пересадить девчонку к себе, старый хрен. И ему было почти плевать на то, кем он при этом себя выставлял. Грейнджер была подобна красивой змейке в своем закрытом платье из гладкого серебристого атласа, так ловко обхватывающего ее стройную фигуру. Греция явно пошла ей на пользу. Ее запах заполнял его ноздри – белые цветы и бергамот – и в темноте он жадно вдыхал его, ощущая жар, исходящий от нее, стараясь впитать ее всю. Странно, но ему казалось, что девчонка занимается почти тем же. Они сидели тихо, пытаясь не шевелиться, но в какой-то момент их плечи соприкоснулись и ему стало жаль, что его рука затянута плотным черным сукном – ощутить гладкость ее кожи было бы изысканным, пусть и мучительным наслаждением. Девчонка вздрогнула, максимально отстраняясь, и его пронзило острое желание схватить ее за затылок, чтобы притянуть для поцелуя. Пребывая в дурмане собственных мыслей, он отчаянно заморгал, когда зажгли свет. Грейнджер о чем-то договорилась со Скейлзом и почти не глядя больше ни на кого, поспешно стала протискиваться к выходу. *** Слабая надежда, скорее шепот надежды, что еще не все потеряно, преследует его. То, как Гермиона общается с ним в библиотеке при случайной встрече, почти напоминает ему их прежние, тонкие пикировки. И ей как будто не все равно на его благополучие, пусть ее слегка раздраженная забота и вызывает в нем снисходительную усмешку. Ее слова о том, что с Маколиффом все кончено, настолько окрыляют его, что Северус даже позволяет себе легкую игривость в конце, не смотря на то, что ее самонадеянность в очередной раз знатно выбешивает. Сколько можно создавать себе неприятности? И ему, заодно. Но он так захвачен мыслью о том, что между ними еще не все кончено, что почти отмахивается от ее настырных расспросов и стремления вновь влезть не в свое дело по самое не могу. И так приятно иметь возможность самодовольно сообщить ей о его возможном назначении. Никогда он еще не был так доволен перспективами, которые открывает перед ним университет. Однако его настораживает ее интерес к книге о непенфе. Зачем Гермионе этот довольно тяжелый антидепрессант? Тревога за ее благополучие снедает его. Или она, как обычно, насобирала крупицы вредной для себя информации о чужих делах? Он вновь и вновь прокручивает их разговор, разрываясь между беспокойством и надеждой. *** Он прячется от зноя в тени деревьев, растянувшись на гамаке во внутреннем дворике своего отеля, когда его находит ее патронус. – Профессор Снейп, я и Броган на вилле профессора Берроуза, на Кипре. Он мертв, приходите, пожалуйста, сюда и при возможности приведите местных авроров. Снейп моментально вскакивает, выдернутый из состояния блаженного ничегонеделанья. Картины, одна тревожнее другой, мелькают в его сознании: в доме может вполне до сих пор находится убийца. Моубрей, блядь! Зачем? Хотя он то вполне понимал – зачем. Таких людей, как Берроуз, легче было устранить. Но это все равно было не в стиле Марка… Ладно, ему плевать. Важно то, что по какому-то ужасному стечению обстоятельств глупая девчонка вновь оказалась в центре всех событий. Он аппарирует прямо на крыльцо, отмечая то, что убийца имел такой же уровень доступа, а значит, был, как минимум, хотя бы единожды вхож в дом. Грейнджер выглядит бледной и растрепанной, но глаза у нее сухие. Они заходят в дом, и он видит тошнотворную картину – вздутое тело покойника, болтающееся на веревке. Он отсылает Гермиону к подруге, желая максимально оградить ее от происходящего, сам оставшись в комнате. Несколько специфических заклинаний говорят ему о том, что смерть, с большой долей вероятности, насильственная. Что и требовалось доказать. Отдельный интерес вызывает то, что сейф Максимилиана вскрыт. Из гостевой спальни доносится тонкий женский плач. *** Карагианис оказывается первоклассной ищейкой, вцепившейся в них мертвой хваткой. Ему приходится осторожно просить Моубрея о том, чтобы вмешался в допрос Гермионы. Хорошо, если бы приятель поверил в то, что его ходатайство связно с их интимной связью и Северус просто печется о благополучии любовницы. Марк выглядит спокойным, не заставляя долго себя просить, но Снейп не обольщается: ему придется выдумать что-то посущественней потом, чтобы полностью убедить ирландца, что девушке неизвестно ничего лишнего. Когда он оказывается у себя, его мысли возвращаются к тому, о чем он не давал себе думать целый день: Гермиона позвала именно его. Инстинктивно, она решила позвать его. Она доверяет ему, нуждается в нем? Она не против его защиты? Не давая себе времени на раздумья, он аппарирует в темный двор их гостиничного домика, крадясь словно вор, с помощью заклинания обнаруживая ее окно. Ее лицо появляется почти сразу, как он кидает в стекло камешек. А потом она сама спускается к нему, одетая в один только халат. Он старается говорить те слова, которые, как он знает, хотелось бы услышать женщине в такой ситуации: – Я рад был откликнуться, мисс Грейнджер. Мне было приятно, что в такой момент вы вспомнили именно обо мне. Слова даются ему с трудом, язык еле шевелится, он чувствует себя идиотом, который сам загнал себя в угол, но понимает, что сделал все верно, когда ее лицо краснеет так, что это видно даже в чернильном мраке ночи при тусклом свете палочек, а взгляд карих глаз становится мягким. Когда невольно он вновь срывается на язвительный тон, то поспешно берет себя в руки: – Но мы, конечно, найдем выход и из этой ситуации. Двигаясь интуитивно, почти наощупь, он вроде продвигается в верном направлении, потому что девчонка делится с ним своими подозрениями. Он, конечно, почти уверен, что Потульский здесь не причем, кишка тонка, хоть мотив у того, бесспорно, имелся. Но проверить стоит, а заодно это даст ему отличную возможность провести с ней время. Она вновь расспрашивает о непенфе, вызывая в нем уже нешуточную тревогу. Что ей дались все эти тайны? Или ей так важно, чтобы он был полностью морально чист, прежде чем она позволит себе продвинуться в отношениях с ним? Ну что ж, ей придется расстаться с этими надеждами и иллюзиями. Он давно запятнан, и ему уже вовек не отмыться. Они обмениваются почти оскорблениями, но в итоге оба как будто решают на время наступить на горло своим песням, пока не стало слишком поздно. *** Они быстро выясняют все, что нужно в критской библиотеке, и он решается пригласить ее пообедать. Чувство неловкости, испытываемое им, настолько сильно, что невольно он срывается на грубость. К счастью, Гермиона проявляет понимание. Северус приводит ее в место, которое понравилось ему в прошлый раз, когда он ужинал здесь с Нормой. Возможно, не лучший вариант, но в голове такая звенящая пустота – Грейнджер согласилась! – что больше на ум ничего не приходит. В прохладе деревьев, за столиком, покрытым простой белой скатертью, он прячется за меню, обдумывая, о чем стоит поговорить. Грейнджер напротив держит себя скованно, явно не понимая, к чему ведут эти посиделки тет-а-тет. Ее реакция, выдающая в ней молодость и неопытность, немного приводит его в чувство и к нему возвращается то немного игривое настроение, которое, как он теперь понимает, давно уже невольно завладевает им в присутствии девчонки. Хочется подергать ее за кудри и в целом, испытать на прочность ее явно напускное самообладание, да и вообще проверить реакции. Он кидает ей информацию о том, что бывал здесь с Лайонелл и тут же жалеет об этом. К чему было все портить? Защитный жест в виде скрещенных на груди рук не помогает ему. – Мы с Нормой тоже посещали заведение, в Ираклионе, – выдавливает из себя Гермиона. – Засиделись за разговорами до глубокой ночи. – Боюсь, мне кое-что известно о том разговоре и без вашего рассказа, мисс Грейнджер, – решает он не давать ей спуску и не показывать свое раздражение. Его расчет оказывается верен – Грейнджер совсем тушуется, теряясь и краснея. Снейп задумывается о причинах такого поведения. – Вы, наверное, удивились, что мадам Лайонелл больше предпочитает женщин? – он криво улыбается. – Думаю, вы слегка разочаровали нашу знакомую, когда остались полностью невосприимчивы к ее чарам. – Она что-то говорила об этом? – Да, пожаловалась на вашу абсолютную заурядность в этом плане, – смеется он, не сводя с нее глаз: отрадно признавать, что ему до сих пор удается иногда играть по собственным правилам, вынуждая Гермиону давать осечки лишь из-за юности. – Но поверьте, найдутся люди, которые сочтут это хвалебной одой. Грейнджер смотрит настороженно, словно пытается сложить в уме какие-то факты. – И вам совсем не жаль, сэр, что между вами не сложилось никаких серьезных отношений? Она такая красавица. Он ликует. Задавала бы она такие вопросы, будь ей все равно? Он решает, что нет. – Это была просто краткосрочная сделка, мисс Грейнджер, не более. Ни один из нас не отвечал более серьезным запросам другого, – он настолько приободрен этими мыслями, что хочет прояснить все и сразу в этом деле. – Не говоря уже о том, что ввиду моего жизненного опыта, меня передергивает от одной только мысли быть кем-то использованным. И он почти не врет. Почти, потому что теперь иногда ему кажется, что он бы с удовольствием предпочел быть использованным девчонкой напротив, лишь бы она вновь посмотрела на него так, как смотрела в своих воспоминаниях, которые он вырвал у нее силой. – Все мы используем друг друга, сэр, так или иначе, вопрос только в том, приятно ли это, – Грейнджер, видимо, хочет ступить на территорию тонких намеков, каким-то интуитивным образом правильно улавливая направление, в котором текут его мысли. – Вы много знаете о том, как делать это приятно? От разлившегося в прозрачном теплом воздухе смущения Гермионы, приправленного тонким эротическим напряжением момента, ему становится совсем хорошо. Пугающие, неотступные мысли о том, что больше она в его сторону, после всего, что он натворил, и не посмотрит, постепенно истаивают на сегодня. Они болтают о всякой чуши, вроде хогвартской стряпни, и он в очередной раз ощущает разницу между ними – разницу, продиктованную тем, что он бедный полукровка из Коукворта, ввязавшийся из-за накопленного в нем тёмного гнева, обиды и безнадежности в дела преступной организации, в двадцать два чудом избежавший Азкабана, а она – всеми признанная гриффиндорская отличница из крайне благополучной среды, в свои почти двадцать два студентка престижного университета. Выражение лица Грейнджер заставляет его хмыкнуть. Дискуссия уходит куда-то в дебри социологии, и хотя он определенно получает от нее некоторое удовольствие, мысли вновь начинают одолевать его – навязчивые и болезненные. Мысли о том, что она вовсе не понимает, с кем связывается. Желая прояснить все еще раз, понимая, что может этим все испортить, он в то же время не в силах удержать в себе рвущийся поток самоуничижительных обвинений. – …Наша разница с вами, мисс Грейнджер, что вы, подгоняемая амбициями и желанием найти свое место, стали подругой мальчика-который-выжил и студенткой Аранского университета, а я Пожирателем смерти. Вы понимаете это? Понимаете, или фантазируете нечто иное? Про бедного, одинокого, запутавшегося мальчика, который не ведал, что творит? Он и ругает себя за то, что в очередной раз может собственными руками разрушить все, что по какому-то невероятному везению вновь плывет ему обратно в руки, и не может иначе. Жизнь никогда не давала ему второго шанса, и вот сейчас он сам рискует отпугнуть его. Но он не может, ему нужно новое подтверждение, еще и еще, подтверждение, что она готова… – Одно совершенно не исключает другого, сэр, – говорит она с той ясностью, которую дают лишь суждения, принятые в результате переплетения рационального и сердечного. Он чувствует огромное облегчение: пусть только пока, но она ни в чем не переменилась, дорогая его Гермиона. – Грейнджер, – криво улыбается он. Они встречают Норму и он рад этому: хорошо, если домыслы о его отношениях с Грейнджер найдут для Марка хотя бы такое подтверждение. *** Он понимает, что пришла пора действовать, когда Моубрей невзначай роняет ему о том, что Гермионе пришла повестка. Мерлин, это настоящее везение, что ему удается получить эту информацию таким образом, вовремя, учитывая, что Грейнджер даже не удосужилась сообщить ему. – Ты ведь тоже будешь там завтра, Северус? – Моубрей из воспоминаний выглядит загорелым и вальяжным, однако Снейп понимает, что тот проверяет его, цепко подмечая все детали. – Конечно, Марк, – кивает он. – Мисс Грейнджер очевидно будет этого ожидать. Ему нельзя слишком торопиться, потому что это вызовет подозрения, и он не спеша допивает свой бокал с виски, считывая, как Марк наблюдает. В голове меж тем роятся мысли: идеи есть, то зелье на основе амортенции и жидкой удачи, комбинация позволит… Конечно, присутствие О’Доннела кстати, как никогда, но если завтра на допросе Марк хотя бы только заподозрит о том, что девчонке что-то известно… Нет, нельзя полагаться на других, нужно сделать так, чтобы веритасерум не подействовал вовсе. Убедившись, что за ним больше не следят, он аппарирует к себе буквально в прыжке. Апартаменты, которые он снимает на Крите, едва ли годятся для полноценного зельеварения: горелка, реторты, весы, два котла, все что есть в минимальном походном наборе зельевара очищается от предыдущих опытов мановением руки, ненужные вещи падают на пол. Можно было бы проникнуть в те лаборатории, которые предоставлены тут для конференции, но он не собирается оставлять ни малейших следов. Записи плывут по воздуху и он склоняется над ними, перелистывая и делая исправления на ходу; сгибается над досками, режет, шинкует, отмеряет, делает заметки . Повторяет все по кругу, из раза в раз. Рецепт из тех, что на грани идеи и предположения, ни разу толком не опробован, и к тому же вряд ли когда-нибудь будет узаконен. Часовая стрелка отсчитывает мгновения ночи, скорлупа огневицы вспыхивает алыми огнями, разбегающимися в разные стороны, и в этот момент он ловит свое отражение в зеркале: белая рубашка пропиталась потом, черные пряди волос облепили череп, а в глазах пляшут такие же потусторонние всполохи. Проходит еще час, зелье, а точнее мазь, готова. Он тестирует на себе, испытывая странную эйфорию даже от нескольких грамм. *** Он почти теряет голову от ее близости там, в аврорском участке. Слова срываются с его губ, подгоняемые огнем, который струится в его жилах. Зрачки Гермионы расширены, а голос срывается, она делает неловкую попытку вырваться, но он не пускает, продолжая втирать ей в кожу свое изобретение. – Огневица живет не дольше часа, и за это время успевает подарить миру волшебное ярко-красное яйцо, которое в алхимии считается символом страсти. Не в силах более сдерживаться, безнадежно проигрывая в этой схватке с собственной страстью, он припадает к ее рукам, медленно целуя эти нежные пальцы. Страх, что она оттолкнет его, велик, удушающ, но она выглядит так, будто готова отдаться ему прямо тут. *** Все проходит удачно, осталось только, чтобы следователи Конфедерации закрыли дело, и на какое-то время он позволяет себе расслабиться, предвкушая их скорую встречу в Аране. Очевидно, что Гермиона не против попробовать все сначала. Он едва верит в собственную удачу. Его радость была недолгой: уже на следующий день он сталкивается с Кирианом, этим мерзотным юнцом, невзначай роняющим о том, что повстречал Гермиону в оранжереях Ламбриноса. Северус быстро находит сервис, в котором Грейнджер арендовала с идиотом Лонгботтомом авто, и видит в сознании маглов всю круговерть истории со сломанной машиной. Гнев и досада настолько сильны, что он усилием воли удерживает себя от того, чтобы не внести за нее необходимые средства – пусть помучается, хотя бы так. Когда через несколько дней он вновь придет туда, чтобы все-таки заплатить, выяснится, что двое гриффиндорцев уже сделали это. У него есть догадки, зачем ей понадобился Ламбринос. Все таки непенф очень специфическое растение, а она интересовалась им уже несколько раз. Чертыхаясь и кипя от злости, он раздумывает над тем, чем ему припугнуть Кириана, чтобы молчал и дальше. Однако то, что мальчишка до сих пор, судя по всему, не поделился своей встречей с дядей, вызывает в Снейпе некоторые подозрения и он предпочитает выждать, и не зря. Зачем ей вообще копать так усердно тему этой проклятой травы? Для себя? Или… ей стала известна мрачная семейная тайна? Снейп расхаживает по комнате, раздражение и тревога за нее обуревают его попеременно. Многое встает на свои места при их следующей встрече. Он едва сдерживается, чтобы не встряхнуть ее, как следует. – Я… Я кое-что нашла там, – тихо говорит она так, что он сразу понимает, где там – на месте преступления. – Кое-что, что вы изучали недавно. Ах, вот оно что! Вот отчего Кириан не поспешил поделиться с Моубреем-старшим: испугался, что не смог все сделать чисто и облажался. С одной стороны, это хорошо, но с другой… Если Ламбринос и вправду передал ему просьбу Грейнджер о том, что ей как будто нужны контакты зельевара, способного сварить это зелье… Кириан не идиот, и сложит два и два также легко, как и он сам. Но мальчишка и не настолько бесстрастен, чтобы не натворить глупостей. Случай с Берроузом до сих пор вызывает в Снейпе сомнения – неужели у Марка была цель именно прихлопнуть бывшего товарища? Или это Кириан не удержал в себе то, чем были на памяти Снейпа отмечены и некоторые из Блэков – любовь к тому, чтобы поиграть с жертвой и выходящую из под контроля необузданность натуры. Что-то такое чудилась Снейпу и в женихе Кендры О’Доннел. В самом деле, они с этой девицей превосходная парочка. Он не может не воспользоваться тем, как удачно Кириан пока молчит. Мальчишке нужно зачистить память. И Ламбриносу тоже, на всякий случай. Он переводит на Грейнджер тяжелый взгляд. – Объяснения? Я едва ли буду теперь давать вам какие-то объяснения, мисс Грейнджер, уж простите. … – Не смейте играть со мной. Не то я… – Не то вы – что, Грейнджер? Побежите давать показания? Вперед, только не забудьте рассказать о том, как сами молчали обо всем до последнего. Он уходит, более не в силах пока даже смотреть на нее. Пусть лучше думает, что это он виноват во всем – так ему будет намного спокойнее. Очевидно его она не станет сдавать даже под страхом уголовного наказания, какие бы слова он не кидал ей напоследок в приступе ярости. Эта мысль несколько остужает его гнев, хотя он изо всех сил держится за него, как за нечто, позволяющее удержать рассудок ясным. Но Грейнджер действительно, искренне, переживает за него, выбирает его сторону, крадет ради него улики. Разве не это главное? От смеси нежности и негодования ему почти плохо. Он идет по улице, сжимая и разжимая кулаки, глубоко вдыхая и выдыхая, и окружающая идиллия острова кажется ему невыносимой, каким когда-то казался Аран после ее отъезда. Никто и никогда не делал такого ради него. Лили бы в ужасе бежала прочь, а не врала бы следствию в попытках выгородить его. Об этом и следует помнить в первую очередь, когда дело касается Гермионы. А с остальным он сам разберется. *** В следующий раз он видит ее на похоронах Берроуза. Все же мстительность его солирующая черта – он видит, как девчонка мнется от нетерпения, чтобы перекинуться с ним хотя бы парочкой слов, но продолжает держаться от нее в стороне, в обществе Нормы и Моубрея, и даже когда Лайонелл подзывает ее для светской беседы, не удостаивает особым вниманием. Не сейчас, когда еще недавно ему пришлось ввязаться во все это дерьмо со стиранием памяти. Хотя, видит бог, ему совсем не трудно совершить для нее поступки и куда более серьезные, однако то, что все это – результат ее безрассудности, давит. Когда она на следующий день заходит к нему в кабинет, он дает себе слово не встречать ее слишком тепло. Да у него бы и не вышло: неожиданное смущение не дает ему покоя, слишком быстро все сдвинулось между ними с мертвой точки, когда он уже думал, что все для него в очередной раз кончено, не начавшись. Он не хочет быть слишком мягким с девушкой, – она мнется, теряется, прячет глаза, и он доволен. Никто из них не решается начать в этот раз, но он вдруг чувствует, что она уступчива, как никогда. Следующим утром она приносит ему взятку – отличный кофе, явно призванный задобрить его. А вечером его ждет еще одно подношение – мешочек непенфа, купленный ею в неловкой попытке замаскировать свой интерес у Ламбриноса. Он выслушивает ее оправдательную речь и его ужасно забавляет, как она пытается впихнуть ему подарок. Никогда раньше женщины не пытались в прямом смысле слова, купить его расположение. Однако ему определенно неловко, учитывая, что ему отлично известно, как потрепали ее студенческий бюджет все эти незадачливые приключения. Они буквально торгуются, и к его смятению, ее упрямство вынуждает его согласиться. *** Ему важно услышать от нее определенные слова, слова о том, что всегда и везде во всем этом, она была, несмотря ни на что, на его стороне. За это признание он готов простить ей почти все, что угодно. Самообладание Гермионы рушится на его глазах, когда она выдавливает из себя, слова даются ей непросто, как будто раскалены до бела, когда протискиваются из ее горла: – Потому что я никогда бы не свидетельствовала против вас, пока не попыталась бы разобраться во всем сама, пока не поговорила бы с вами. И даже потом… я не знаю. Что вы еще хотите от меня услышать, в конце концов? И даже потом она не знает. Больше ему на самом деле ничего не нужно слышать. Всё для него ясно, как день, возможно впервые с момента их встречи после войны, когда вся его серая, одинокая действительность полетела в тартарары. Он дает ей еще одну отповедь на тему того, что не стоит ей заблуждаться насчет него: ему абсолютно плевать и на смерть Берроуза, и на моральный облик людей, с которыми ему сейчас приходится взаимодействовать. Он не врет, когда говорит, что Моубрей-старший не склонен к жестокости ради жестокости: ему самому до конца неизвестно, как все вылилось в извращенное убийство через повешение. И разбираться в этом он не собирается, и сделает все, чтобы удержать ее от того же. – То есть вы доложили на Берроуза с моих слов своему дружку, Моубрей порешал несчастного, а виновата во всем я? – Мне нет дела до того, виноваты вы или нет, мое отношение к вам, к сожалению, давно уже не зависит от степени глупости ваших действий, – и он говорит правду, хотя и почти презирает себя за такую слабость в этот момент. Но ему действительно теперь уже все равно: все ошибки девчонки обнуляются для него сейчас, когда она прямо заявила, что ставит его выше даже тех гуманистических убеждений, которыми живет. Но несмотря на это принятое решение, когда она почти заикаясь признается ему в очередном своем сумасбродном деянии, – привлечь внимание ебаного Поттера к этой истории! – он почти готов придушить ее. Ему мало что известно о старине Мальсибере, только в общих чертах, но он почти уверен, что Моубрей здесь замешан. – …Мне сейчас хочется только одного – придушить вас. Скажите, что останавливает меня от того, чтобы вышвырнуть вас отсюда? – Не знаю, – ей и самой горько, он видит это. – Может быть то, что я всегда была на вашей стороне? Или вы привыкли привязываться только к тем женщинам, которым на вас все равно? Конечно, ведь я не святая идеальная Лили Поттер! Упоминание Лили похоже на хлыст: ему почти дурно. Слова рвутся из его рта, пропитанные яростью и страстью: – Лили никогда не стала бы околачиваться у моего дома ночью, никогда бы не опоила МакГонагалл сывороткой правды, чтобы узнать, где я. Никогда бы не стала вынюхивать информацию с риском для себя, чтобы в итоге пытаться предупредить меня об опасности, никогда бы не продолжила относиться ко мне с нежностью и принятием, даже когда узнала, что я связан с аморальными по ее мнению людьми, и никогда бы не выкрала ради меня улики с места преступления. И вот, он сказал все, он подвел черту, и за ней уже точно нет ни малейшей возможности повернуть назад. Да ему и не хочется – прошлое обрыдло до слез, а впереди было будущее, в которое несмотря ни на что рвалось его сердце: заплаканная и растрепанная Гермиона Грейнджер, всегда так или иначе выбирающая его. Возможно он идиот, играющий в самообман, возможно он упустил последнюю возможность спокойной жизни, жизни, в которой он сам для себя наконец-то главный приоритет. Наверняка он ведет себя глупо, цепляясь за крошечный шанс. – … к моему величайшему сожалению, для меня это значит почти все. И он говорит правду, ведь всё – ничто, по сравнению с возможностью прикоснуться к ней, и наконец, разрешить себе… Кровь бросается ему в голову, и когда он целует ее – жадно, исступленно, словно какой-то варвар, когда она тут же послушно обмякает в его руках, а ее рот ощущается сладким, жарким раем, Снейп понимает, что пропал окончательно и бесповоротно. *** Она разрешает проникнуть к ней в голову, чтобы он смог увидеть разговор с Поттером. Когда он предлагает, то в ту же секунду жалеет: вряд ли она захочет еще хоть раз допустить его в свое сознание, которое он в прошлый раз практически ментально изнасиловал. Но она соглашается, и ему почти больно от оказанного доверия. Никто и никогда не давал ему второго шанса, кроме Дамблдора, пожалуй. Но и это скорее была возможность искупать, за которую он был вынужден фигурально выражаясь, целовать старые морщинистые руки Альбуса. Наверное, ему следует научиться быть более терпимым с ней: в конце концов, она всего лишь девочка, и ее привязанность к идиоту-Поттеру, несмотря ни на что, очевидна. Это бесит его, и он не может удержать себя от немного злобных подшучиваний и уничижительных замечаний о мальчшике, министерстве, Англии в целом. Хотя все, чего на самом деле ему хочется – это мягко убедить ее, что им может быть очень хорошо вместе, стоит лишь избавиться от ее местами невротической, местами просто гриффиндорской склонности лезть повсюду и брать на себя ненужную ответственность. Выходит у него пока не очень, он видит, как девчонка сникает, подавленная еще и новостью о его скором отъезде. Он целует ее напоследок, и на языке ощущается вкус ее слез. *** Он старается изо всех сил. Ему почти неловко от той степени близости, которую они теперь начинают разделять. Вспоминается время в Хогвартсе, когда за постоянными щитами окклюменции весь мир временами воспринимался им как будто сквозь толщу воды. Мог ли он тогда думать, что настанет время, и он будет сидеть здесь, в откровенно девчачьем кафетерии и вести эти на первый взгляд пустые, но на самом деле полные тайного смысла, разговоры? *** Стол в гостиничном номере в Эдинбурге завален свитками: счета, договоры и корреспонденция. В носу свербит от того количества различных ингредиентов, которые ему довелось сегодня перенюхать. Однако никогда еще поставщики не смотрели на него так заискивающе, не предлагали только лучшее, разве что в бытность, когда он покупал для Тёмного лорда, но тогда это были почти всегда полулегальные лавки на черном рынке, а сейчас роскошные магазины на главной волшебной улице столицы Шотландии, центра зельеделия Соединенного Королевства. Каждый старается повлиять на него – задобрить каким-нибудь ценным подарком, ведь заказы от Аранского университета всегда одни из самых крупных. Он доволен всем этим: вкус к успеху возвращается к нему по мере того, как он убеждается, что теперь есть человек, с которым можно его разделить. Ему нравится, что теперь, впервые в жизни, ему есть что дать женщине рядом с ним. Сначала он совсем истомился по ней, и когда понял, что завершить все дела ко вторнику не выйдет – на миг испытал сильнейшую досаду. Это было совсем не похоже на него, всегда в полной мере отдающегося делу, которым занят. Ему даже начинает чудится, что эта склонность к Гермионе делает его беспомощным и чересчур уязвимым. В самом деле, это глупость, постоянно думать о ней. Усилием воли он заставляет себя отключить поток мыслей о Грейнджер: в конце концов всегда есть возможность окклюдировать. Ему кажется, что он чувствует себя лучше, но когда, наконец, прибывает в Аран, и снимает щиты, желание видеть ее становится абсолютно невыносимым. Он как последний кретин сидит в кофейне, не решаясь отправить сову – вдруг она уже у Поттера, а потом подкарауливает ее на дороге к каминному залу, в надежде на то, что мисс О’Доннел не увяжется за ней. Когда он видит ее, от ее совершенства у него захватывает дух. Он жадно скользит глазами по этой светящейся коже, локонам, милым чертам лица. Она выглядит словно золотая райская птица, готовая упорхнуть от него в следующий же миг туда, где ему не место. Желание удержать ее подле себя любой ценой мучительно, и он сам себя презирает. – Нравится? – Не знал, что в твоем гардеробе есть нечто столь разоблачающее, – он отлично понимает, что ведет себя, как мудак, но не может совладать с собой. Кто-то будет пялиться в этот вырез весь вечер, и даже трогать ее… – Как понять разоблачающее? Это просто коктейльное платье, пусть и подчеркивающее фигуру. – Пусть будет так. – Мог бы просто сделать комплимент, – она расстроена, но и он ведь тоже, не так ли? Разговор не клеится, и кто виноват в этом, как не он? Он настолько не в своей тарелке, что даже не находит, что ответить ей на ее слабые упреки о том, что он не писал. А ведь действительно, можно было бы написать, но как-то он не подумал. Конечно, в конце концов, она упорхнула от него, а ему осталось лишь вернуться к себе, чтобы хорошенько подумать. *** И он думает, много. И доводит себя почти до отчаяния. В голове множество мыслей, и каждая мрачнее предыдущей: что он может дать ей, молодой и перспективной, с его дрянной репутацией и возрастом? Пройдет четыре года, и для нее наступит время двигаться дальше, вернуться в Лондон, где ее ждут блестящие возможности. А где останется он? Позади, – застрянет здесь, без сомнения. За эти четыре года она в любом случае поймет, что он за человек, узнает его ближе, узнает многие ужасные вещи, которые он совершал. Вряд ли он сможет держать свое прошлое подальше от нее, никогда не мог. Внезапно собственные попытки открыть ей глаза на себя, чтобы она осознанно сделала свой выбор в пользу него, кажутся ему ужасной опрометчивостью. Какой же он идиот, зачем постоянно пугал ее, собственными руками снижал свои же шансы, давал ей дополнительную пищу для сомнений. Пока она, конечно, захвачена новыми эмоциями; вся эта блажь в ее голове – сопутствующая молодости жажда игры и впечатлений. Но пройдет время, и все его слова и ошибки будут без сомнения вытащены на свет божий и скрупулезно изучены под магловским микроскопом. Это же Гермиона Грейнджер, мать вашу. Но кого он обманывает – держать в узде собственную натуру задача едва ли ему посильная, даже ради нее. Он вновь и вновь прокручивает в мозгу сцены того, с кем и как она сейчас проводит время. А ведь там этот примитивный Чарльз Уизли, наверняка. Он ходит взад и вперед по лаборатории, надавливает себе на глаза, стремясь прогнать наваждение. Не надо было ее отпускать. Глупость. Кто он такой, чтобы запрещать ей что-то? Быть с ним – и без этого сплошные ограничения для нее. Он даже не может пройтись с ней за руку по Косой Аллее, не нарушив тем самым свою договоренность с Шеклболтом, не то что пойти на ебаную свадьбу к ее кретинским друзьям. Нахер бы ей сдался такой мужчина? Зачем ей все эти тайны, его ублюдский круг общения, с которым он вынуждает ее мириться? Конечно, ей ничего не хочется иметь общего с такими людьми, как Моубрей и Малфои, после всего, что она пережила. В Англии она вполне способна найти себе мужчину самых честных правил, достойного сопровождать ее куда бы то ни было. Как он был жалок, когда воображал, что ему есть, что предложить ей. Вспоминается смех Лайонелл и ее слова о том, что девочка совсем еще молода и неопытна, а значит – сама не знает, чего хочет. Северус думает о том, что сейчас бы не смог сдержаться, чтобы не завязать язык этой хитрой бабы узлом. Хотя видит Мерлин, та ни в чем не виновата, просто констатирует очевидное. Пока он, словно олух, утешает себя фантазиями о несбыточном. Ведь очевидно, что Гермионе просто была нужна безопасная гавань, когда она выбирала этот университет. Но придет время, и она также упорхнет отсюда, как сегодня, только уже навсегда. Он понимает, что не выдержит этого, что просто обязан сделать все, чтобы удержать ее подле себя, найти для нее альтернативу Великобритании, если ему самому дорога туда так и будет заказана. *** Он встречает ее у себя в кабинете совсем издерганный, но умудряется держать ровный, слегка насмешливый тон. Гермиона ведет себя мягко и терпеливо, не вспоминая об их неловком недавнем прощании – и он благодарен ей за это. На ее лице с утра следы бурных увеселений, а голос звучит хрипловато. Ее близость лечит его обнаженные нервы, а когда она начинает яростно защищать его от самого себя, напряжение минувших дней вырывается из него тихим смехом, который сотрясает все его тело здесь, на темном, ветреном пляже острова. – Удивительно, никогда не мог даже представить, что стану объектом такой страстной защиты со стороны гриффиндорки. Если бы ты была там, когда решалась моя судьба в кабинете у Кингсли, держу пари, что бедному министру пришлось бы жать мне руку перед объективами колдокамер. Они болтают о всякой всячине, и его почти отпускает, особенно, когда она жмется к нему так охотно и доверчиво. *** Она не говорит, но он прекрасно осведомлен о ее дне рождении. Ему хочется сделать все наилучшим образом, чтобы они оба, наконец-то, смогли полностью расслабиться в обществе друг друга, после всей этой череды досадных неловкостей. Когда Гермиона заходит к нему в кабинет, прекрасная как видение, у Северуса почти спирает дыхание. Он не в силах отвести взгляда от ее милого лица, обнаженной шеи, которую мягко обрамляют непослушные завитки волос. Еда, которую ему удалось раздобыть на этом острове, не самая изысканная, но вся превосходного качества, и он надеется, что сервировка достаточно утонченна, а атмосфера уютна. Разговор течет именно так, как ему бы того и хотелось: Гермиона расслабляется, разморенная теплом камина и хорошим вином, болтает всякую забавную чушь, смущается и краснеет, кидая на него мягкие взгляды, и он, пусть и не многословен, наслаждается самим ее видом, очарованный, и вновь чувствует себя хозяином положения. То, что происходит между ними на диване, оставляет его с болезненным чувством неудовлетворенности. Он охвачен похотью такой сильной, что даже рот сводит от желания. Ее грудь под его рукой такая восхитительно мягкая и упругая одновременно… То, как она дергается почти проходит мимо него, но все-таки он замечает. Она говорит ему какой-то вздор, краснеет и заикается, а взгляд карих глаз беспокойно бегает по комнате. Он не понимает ее поведения. Несмотря на то, что со временем Снейп уясняет, что его подозрения о ее распущенности не более, чем результат его озлобленности, позорного желания смешать с грязью то, что для него, как он думал, недоступно, ему все же кажется, что у нее достаточно опыта. Мерлин, да вокруг нее беспрестанно вились молодые люди: Поттер, Рональд Уизли и его братец-драконолог, Крам, этот болван Маколифф… Ее внезапная скованность, то, как она мямлит и шепотом произносит слово “месячные” (что, конечно, помогает делу, ибо до этого момента он и вовсе не понимает, о чем она толкует)... Все приводит его к одному выводу – девушка пока не готова. Он невероятным усилием воли заставляет себя встать с дивана: мысленно ему приходится буквально отхлестать себя по лицу, чтобы оставаться джентльменом. Как хорошо было бы сейчас опрокинуть Гермиону навзничь прямо здесь, задрать это платье, спустить с бедер трусики и зализать до потери сознания. После чего погрузить в нее свой уже просто изнывающий член. Но по ее одновременно все еще затуманенным и испуганным глазам он видит, что желание в ней несколько иного рода – куда более хрупкое и нежное, нежели его. Страстные поцелуи – да, но его напористые действия по получению чего-то большего могут ее спугнуть, несмотря на все горячие фантазии о нём. Он еще раз немного удивляется этому: в конце концов, в жизни Гермионы очевидно были кое-какие романы. Но так или иначе, он не решается позволить себе продолжить. Поспешно и незаметно одернув брюки, он встаёт и прячется за диван. Может ли он винить Гермиону? Едва ли, даже если учесть, что это – надуманное оправдание с ее стороны, безобидная, по ее разумению, причина, чтобы остановить его. После всего, что он говорил ей, всего негатива, который был между ними... Странно было бы, если бы кто-нибудь, а тем более, кто-то вроде нее, решил упасть в его объятия, презрев все барьеры между ними вот так, за один месяц. Одно дело незрелые фантазии вчерашней школьницы, а другое – реальность. Спешить переспать с ним могли только женщины вроде Нормы – преследующие собственные туманные цели. Он не был тем типом мужчин, которым легко довериться, и он это знал. И готов был, видит Салазар, к долгой игре, если она понадобится. *** Его планы в очередной раз летят к чертям, когда она заходит в его кабинет издерганная, со следами недавних слез на лице, совершенно несчастная. Ситуация, о которой он узнает, кажется ему безнадежной, но видя ее состояние, он сосредотачивается на том, что может ей предложить сейчас. Предложить он может – пока что, – ничтожно мало, и на фоне того, что она уже успела обратиться с просьбой к Домналлу О’Доннелу, это злит его неимоверно. Однако перспектива оказаться с ней подальше отсюда, только вдвоем, манит его, несмотря на довольно мрачные обстоятельства. Он получает удовольствие от того, что может быть тем, кто в состоянии хоть чем-то помочь ей на деле и без промедлений. Пока она занимается сборами, Северус погружается в изучение вопроса. Штудирует доступные подборки законов в библиотеке, консультируется с местными знатоками права. Дело действительно кажется ему тупиковым: молодая девушка из другой страны, всего-лишь студентка. Постепенно, в его голове вызревает смутный план, пока еще до конца неоформленный: ему важно оказаться там, на конференции, среди людей из Австралии, способных предложить ему что-нибудь. *** Гермиона ведет себя скованно, по ней видно, что вся ситуация гнетет ее, истощает. От родителей она возвращается едва ли более стабильной, чем была до. Он кое-что успел понять о Грейнджерах, пока занимался с ней ментальными искусствами, и вряд ли ей приходится сейчас рассчитывать на какое-то душевное обращение. Ему все равно нравится проводить с ней время здесь, хотя ее внимание часто рассеянно, мысли постоянно где-то блуждают, а между бровей беспрестанно залегает морщинка, слишком знакомая ему по себе. После встречи с сотрудниками австралийского министерства она возвращается к нему такой измученной, что ему становится по-настоящему тревожно за нее. Ее пьяные приставания трогательны и смешны. – Ты врешь, ты не хочешь меня! Боже мой, если бы она знала! Он ложится рядом, и не спит всю ночь, слушая ее дыхание, а утром, когда она жмется к нему своим аккуратным задом, почти изнемогает от желания скользнуть рукой в женские трусики, чтобы провести ее к пробуждению сквозь сладкую дымку наслаждения. Но не решается, вместо этого принеся для нее две бутылки с нужными зельями. Сначала перспектива от того, чтобы встретиться с Грейнджерами вызывает в нем инстинктивный протест. Это плохая идея, в любом случае. Но после секундного размышления он приходит к выводу, что такой шаг – это так или иначе сближение с ней, а разве не этого ему хочется больше всего? Мужчина и женщина, ухоженные и со сдержанными манерами, изо всех сил пытаются вести себя в рамках приличий. Но видимо всеобщая нервозность вносит свои коррективы. Он также не стремится расположить их к себе, да это и невозможно: он не из тех, кто нравится другим. Ребенок и вовсе жмется к ногам Гермионы при виде него. – Мама! У него все отлично с зубами! – когда он слышит ее звонкий, гневный крик, его переполняет одновременно злобное веселье и гордость. Она защищает его, даже в том, что очевидно провально: его внешность. Роберт Грейнджер резко поднимает голову от газеты и тут же прячет взгляд – ему неловко. Ну а Снейпу похер, особенно, когда Гермиона возвращается и они уходят. Она выглядит несчастной, и он, как может, приободряет ее, соглашаясь пойти на пляж, где они оба плавятся от желания. Потом, конечно, тревога вновь овладевает ею, уводя ее куда-то далеко; он видит это по ужасно напряженной линии ее плеч. *** Они ждут результатов, и он вновь и вновь прокручивает в голове свой план: не идеальный, но имеющий кое-какие шансы; предложение от австралийского исследовательского центра лежит в ящике его рабочего стола в номере. Это престижное для этих мест государственное учреждение, и оно должно произвести какое-то впечатление. Он не стремится раскладывать свою мотивацию по кирпичикам, но знает ясно одно: если существует что-то, что способно сделать его действительно полезным ей, незаменимым, что-то, что облегчит ее страдания, он сделает это не задумываясь. Он не питает иллюзий относительно рисков вообще, и личности ее родителей в частности, понимая, что во многом полагается на здравомыслие двух маглов. Это, наверное, могло бы ему напомнить о времени, когда он добровольно засунул голову в петлю, которая постепенно затягивалась вокруг его шеи на протяжении двадцати лет, но на самом деле не имеет для него с подобным ничего общего. Сейчас он делает это потому что может и хочет это сделать, для нее, для себя, для того, чтобы повысить свои шансы, чтобы наконец-то уравнять себя с ней в собственных глазах. Для того, чтобы уберечь ее от глупостей, на которые она очевидно способна. Например, остаться здесь, чтобы попытаться самой удочерить девочку или что-нибудь еще, столь же нелепое и гриффиндорское. Продиктованное болезненными чувствами, которые она испытывала по отношению к своей недо-семье. Ей приходит ожидаемый им отказ, и глаза ее настолько стеклянные, что он уверен, что Гермиона даже не осознает, как они добираются до дома ее родителей. Она очевидно не вывозит, это становится ясно, когда с ее губ срываются несвоевременные признания, и он чувствует ярость по отношению к Грейнджерам, когда они набрасываются на нее, вновь выискивая и находя в ней главную причину всех своих злоключений. Он только лишний раз убеждается в собственной правоте: если он не подставит ей плечо, она способна натворить что угодно, даже если это уничтожит ее. Будет бросаться вновь и вновь на эту бетонную стену, пока не разобьется. Она очевидно нуждается в руководстве, в ощущении того, что кто-то рядом знает, как правильно поступить в критической ситуации. Разве не этого втайне желают все женщины? Но это чертова Гермиона Грейнджер, а не все женщины. И её нервные, подозрительные расспросы неожиданно глубоко ранят его. Неужели ей неприятна сама мысль в чем-то зависеть от него, быть чем-то ему, Мерлин прости, обязанной? Он держит себя в руках, уверенно и даже элегантно, пока обсуждает ситуацию с Вудфолл и пьет с ее отцом, который пытается осторожно выведать о природе их отношений. Но осознание того, что ей совсем ничего от него не надо, обрушивается на него, бьет под дых; и если иного мужчину такой подход только порадовал бы, ему от этой мысли становится плохо. Словно бездна расстилается перед ним, пока Гермиона ходит по комнате, заламывает руки и смотрит напряженно, как на нечто неразумное. Как будто хочет уберечь не только себя от лишних обязательств перед ним, но и его самого от него же. И ему тошно от того, как она всегда идеализирует его, приписывая ему какую-то благородную мотивацию, тогда как все, чего он хочет – просто стать лучшим для неё; из собственных, чисто эгоистических побуждений. Как она может всегда подозревать его в худшем, и в то же время быть убежденной в лучших его качествах, совсем далёких от реальности? Это похоже на какое-то расщепление в её обычно такой сообразительной кудрявой головке. Но возможно он и впрямь стал лучше, чем был? Можно ли считать улучшением, если раньше ему казалось, что женщину можно удержать, вступив в запрещенную законом организацию, а теперь – взяв на себя поручительство за чужого и совсем неинтересного ему ребенка? В глубине души он знает, что даже если Гермиона в итоге уйдёт, он никогда не пожалеет о том, что сделал, если это поможет ему украсть у жизни хотя бы несколько лет её благосклонности. Хотя, кого он обманывает: он не умеет отпускать. Слишком упрям и интенсивен, как в своих привязанностях, так и в антипатиях. Он просто сделает это для неё, пусть даже эта невыносимая парочка маглов, её родители, и подведут его под монастырь. Ведь это Гермиона – и иначе с ней поступить он не может, не тогда, когда у него наконец-то, в кои-то веке, есть человек, – живой человек, что очень важно, – ради которого имеет смысл совершать поступки. Только бы она не шарахалась от него, как от сумасшедшего, а дала возможность ей помочь. Только бы мысль о том, что между ними возникнет связь куда более крепкая, чем многое другое, не вызывала в ней безотчетного неприятия. *** Когда связь прервалась, она почувствовала себя оглушенной, почти дезориентированной. Угловатое, резкое лицо перед ней было подобно восковой маске. Гермиона слегка отстранилась, щурясь и пытаясь оглядеть его всего целиком, пытаясь понять: что ей делать прямо сейчас? То, как изящно, выверенно он позволил себя легилиментировать, было признаком блестящего мастерства не меньше, чем самые изощренные щиты. Она понимала, что впечатлена этим, а всем тем, что увидела и почувствовала – просто ошеломлена и смята. – Ты видела всё. Если тебе этого всего не нужно от меня, то прости. Его голос прозвучал глухо, почти надреснуто, и она с ужасной ясностью осознала его главный страх – страх быть отверженным ею, оказаться жалким, недостойным, ненужным. И с такой же ясностью она осознала другое, что именно сейчас ей предстоит сделать решающий выбор: связать себя с этим темным, сложным, непостижимым человеком или отступить от него. Интенсивность его привязанности могла бы напугать ее, но заглянув внутрь себя, она отчетливо поняла, что испытывает лишь упоение от осознания своей роли. Была ли она глупой и самонадеянной? Одно ей было понятно: принять его покровительство просто так, не решив для себя всего окончательно – значило бы коварно воспользоваться его преданностью ей. Такого она бы никогда не позволила себе. Да, она без сомнения свяжет себя с ним по крайней мере на следующие лет десять, пока Роуз не достигнет совершеннолетия... Вызывало ли это в ней страх, желание отпрянуть? Нет. Чувствуя себя так, будто шагает в бездну, Гермиона протянула руку вперед, нежно очерчивая резкие контуры этого мрачного лица: настоящий акт веры с ее стороны. – Мне нужно все, что ты захочешь дать мне, Северус: весь твой ум, вся твоя воля и преданность, твое тело, твоя душа, твой невыносимый характер, твои темные мысли. Все это отныне будет моим. Губы Гермионы скользнули по его бледному, высокому лбу, скулам, горбинке носа, – Снейп не шевелился, тяжело дыша, – нашли его рот и на этот раз реакция мужчины была мгновенна. Поцелуй, голодный и томительный, слегка болезненный и долгий, почему-то вызвал слезы на ее глазах. Она поняла, что настолько переполнена сейчас всем: его глубокими эмоциями, своими страхами и пережитым отчаянием, хрупкой надеждой, что почти мертва от усталости. Он, видимо, считал это, и сам выглядел настолько измотанным после их ментального опыта, что постепенно страсть между ними переросла в тихую нежность, когда он начал поглаживать ее плечи и спину. Часы на стене номера показывали уже двенадцать ночи, и Гермиона кинула взгляд на манящие сатиновые простыни. Не сговариваясь, они избавились от одежды, оставаясь в белье, и с наслаждением растянулись на кровати. Его губы блуждали по ее щекам и подбородку, пока они медленно погружались в объятия сна. *** Гермиона проснулась от неясного толчка, но когда приподняла голову, поняла, что прошло всего три часа, а в комнате горит неяркий гостиничный свет. Она вновь откинулась на подушки. Северус рядом почти не шевелился, лишь грудная клетка слегка приподнималась и опускалась, а из носа вырывался тихий свист. Она улыбнулась, перекатившись на бок и разглядывая его: даже во сне его брови были нахмурены, а белки глаз под веками беспокойно двигались. Одеяло слегка сдвинулось вниз, обнажая его бледную, слегка поросшую черными волосами, грудь. Ей стало невыносимо любопытно, и она немного приподняла одеяло: член, скрытый светло-серой тканью боксер был слегка напряжен. Она тут же испытала острое желание прикоснуться, а внизу живота завязался узел томления. Но возможно, стоило действовать более тонко? Гермиона осторожно встала, и подойдя к шкафу, выдвинула ящик с бельем: там, среди простого белого и черного хлопка, лежало кружевное нечто цвета бургундского вина, когда-то, теперь уже словно в прошлой жизни, подаренное ей Джинни на прошлое Рождество. Достав комплект, Гермиона направилась в душ, желая немного освежиться перед тем, как вернуться в постель. Струи воды с одной стороны позволили ей чувствовать себя лучше физически, но с другой – как будто подсмыли с нее долю уверенности. Волосы распушились, но она, решив оставить все, как есть, поспешно натянула белье и взглянула на себя напоследок в большое зеркало в ванной – вроде, выглядело неплохо. Ее планам тихонько скользнуть обратно и разбудить его поцелуями и касаниями, не суждено было сбыться: как только она вернулась в комнату, стало очевидно, что Северус проснулся. Его черные глаза вспыхнули, когда он посмотрел на нее, сам растянувшись на кровати и подложив одну руку под голову. Во рту у нее тут же пересохло, а грудь и шею залило жаром. Очевидно, уловив ее состояние, Снейп приподнялся, переместившись ближе к краю кровати: – Гермиона… От того, как ее имя было произнесено: опасно тихо, с явной, трудом сдерживаемой страстью, доля уверенности вернулась к ней. Казалось, сам воздух в комнате изменился, став густым, почти мускусным, от их невысказанных, но очевидных намерений. Она медленно подошла ближе, ставя на постель рядом с ним одно колено. Снейп, глядя на нее выжидающе, протянул руку вперед, скользя по нежной коже бедра, а после ныряя между ее ног. С губ Гермионы сорвался стон, когда один из мужских пальцев скользнул прямо туда, под тонкое кружево, осторожными круговыми движениями растирая влагу, уже начавшую проступать. Его глаза были совсем темными, когда Снейп продолжил свои ласки, глядя на нее с каким-то почти дьявольским предвкушением. Она невольно покачнулась – тот же самый палец осторожно подразнил ее вход, после чего сразу переместился на невинное расстояние – у края кружева. – Северус… – Да, Гермиона? На его лице блуждала ухмылка, когда он сел, и стянув с нее трусы, положил обе руки на ее бедра, очевидно собираясь заняться ею всерьез. – Я… Я должна… Она почувствовала, как он моментально напрягся всем телом, очевидно ожидая новых оправданий с ее стороны или чего похуже… Она невольно усмехнулась, решаясь: – Я должна предупредить тебя, что я девственница. – Что? – черная бровь поползла вверх. – Я девственница, – она сглотнула, не зная, куда спрятать глаза. – Так вышло. Ни один мой опыт никогда не заходил дальше… ммм… скажем так, петтинга. На его лице читалась явное недоумение. – Уизли? Маколифф? – Ну, – она передернула плечами. – Я не жалею, что мы вовремя остановились. От Джеймса я и вовсе натурально сбежала, сославшись на плохое самочувствие, и пошла якобы в аптеку, а сама не решалась вернуться, пытаясь выдумать предлог, потом встретила тебя в книжном, а потом – обморок… Снейп тихо рассмеялся, прикрывая глаза рукой: – Мерлин… – Это проблема? – она действительно переживала, теперь неловко переступая перед ним со спущенными до лодыжек трусами. – Нет, вовсе нет, – покачал он головой. – Расслабься. Его губы прижались к низу ее живота, посылая по всему телу волны удовольствия. Когда язык Снейпа наконец-то достиг цели и заскользил между ее складок, Гермионе показалось, что вот-вот – и она взорвется. Чтобы как-то удержаться на ногах – очевидно, что его рук на ее бедрах было недостаточно для этого, – она с силой вцепилась в черные пряди его волос, невольно прижимая Северуса ближе, когда он приник к ней особенно жадно, как будто целуя ее там, пока его сильные пальцы осторожно проникали в нее, слегка растягивая. Она стонет, стонет и стонет, сама толком не сообразив, в какой момент оказалась на кровати, под ним. Его налитый член упирался ей в бедро, пока он скользил поцелуями по ее шее и груди, покусывая и тут же посасывая соски. – О боже… – выдохнула она, вцепившись в его плечи. Его губы вновь нашли ее, и его поцелуй – жадный, подавляющий, позволил ей почувствовать собственный вкус на его языке. Это настолько возбуждало, что у Гермионы буквально задвоилось в глазах. Желая ответить ему хотя бы чем-то, она принялась неумело поглаживать его сквозь ткань. Как, он до сих пор не полностью обнажен?! Она заелозила, помогая ему избавиться от этой досадной детали. Когда влажная головка пристроилась прямо у входа, слегка надавливая, она поняла, что сейчас будет непросто. Глаза Северуса были тревожными и абсолютно черными, и неотрывно следили за каждой ее реакцией. Ей сразу стало слишком жарко, появилось ощущение, что её разрывает изнутри: все было как будто бы слишком – тесно, быстро, болезненно. И вместе с тем, не смотря на это, по её жилам разлилось неясное томление от одной только мысли о том, кто именно берет её так глубоко и алчно на этой гостиничной кровати. Болезненный узел похоти внизу живота распустился, делая её такой влажной, что его проникновения начали доставлять ей какое-то реальное удовольствие. – Такая хорошая девочка, так хорошо принимаешь меня… – пророкотал Северус ей на ухо, и от этих слов Гермионе буквально снесло крышу. Его пальцы вновь принялись ласкать там, пытаясь приблизить разрядку девушки, когда он сам начал беспорядочно толкаться в нее. Ей по-прежнему было больно, но эта боль теперь смешалась с мощной волной удовольствия, уносящей ее. Отходя от волн экстаза, Гермиона заметила, как напряглись мышцы его спины, когда в следующее мгновение он обрушился на нее, слегка придавливая своим весом. Но ей, конечно же, было все равно. В голове впервые за долгое время, а возможно, и впервые за всю ее жизнь, была блаженная, звенящая пустота.