Будни Скалла, абсолютно точно не отоме

      Интерлюдия: Реборн              Больше всего на свете, что Реборн презирает — так это ужасающую, отвратительную некомпетентность, неспособность выполнять то, на что ты подписался, переоценку собственных сил и в итоге провал задания, которое пообещал сделать. Возможно, это прозвучит высокомерно, возможно, он будет выглядеть в глазах других людей напыщенным индюком, который не знает, как прикладывать усилия, у которого все просто слишком легко получалось— но они не понимают, как много он приложил времени, сил и нервов, чтоб он выглядел так, словно «не старался».              Потому что Реборн старается, — он не спит ночами, отрабатывая планы, он стирает себе руки до кровавых мозолей в тире, чтоб всегда попадать в цель, он падает на тренировках от усталости и вырубается прямо на холодной земле, — и все это для того, чтоб иметь возможность легкой, танцующей походкой пройти мимо трупов тех, кого он убил, чтоб выполнить цель.              Неудивительно, что он начинает недолюбливать Скалла с первого взгляда, — этот фиолетовый придурок, этот… Слишком взрослый подросток явно не способен быть компетентным на необходимом Реборну уровне.              Больше, чем некомпетентность Реборн не уважает только идиотов, принимающих глупейшие решения, будучи слишком уверенными в себе.              А как он еще должен Скалла назвать? Только идиотом — придурком, который приперся в мафию, перепутав ее с красной ковровой дорожкой, и непонятно почему возвращавшийся раз за разом, словно и правда принимая все за какое-то странное шоу.              Он не выдерживает, спрашивает у Луче однажды, когда они сидели на террасе поздно вечером — Луче тогда очаровательно выглядит, сидя в своем кресле-качалке, и ее свободное белое платье изящно покачивалась туда-сюда, напоминая Реборну ангельские крылья, — «Луче, зачем ты пригласила сюда гражданского?». Его предполагаемое небо лишь ласково и нежно ему улыбается, — она всегда улыбалась так, когда пыталась успокоить его, — и успокаивающе произносит «Не волнуйтесь, синьор, Скалл, не смотря на свое поведение, очень сильное облако, он не доставит никаких проблем».              Именно тогда, глядя в ее милые, сверкающие, словно океан в солнечных лучах, глаза, Реборн впервые осознает, что она не понимает. И не только она, — что никто не понимает, почему он так злится.              Он не сомневается, что фиолетовый придурок очень сильное Облако — он твердо в этом уверен, на самом деле, потому как от Лакея несет пламенем за версту, из-за чего Реборну иногда слепит взгляд, когда он случайно смотрит на него краем глаза. Облако колыхается фиолетовой массой, сплетается, обвивает сотней щупалец тонкую фигурку настолько плотно, что он не может даже разглядеть лица гражданского.              Проблема в том, что он гражданский, как метко подметила Лар, сама толком не осознавая, что это значит. Быть может, поэтому он так на нее злится, — потому что госпожа генеральша сама толком не осознавала куда попала, думая, что их сборище лишь очередной солдатский отряд.              Но это мафия. И, Реборн сам идиотом никогда не был, а потому может признать откровенно, — мафия плохая. Он не питает никаких иллюзий насчет того, где пребывал и что делал, — последние заблуждения его развеялись от детского взгляда, пропитанного ненавистью и злостью, того взгляда, каким не должен смотреть маленький ребенок. Но девочка смотрела, и, не смотря на свое розовое платьице и милые туфельки, напоминала она тогда больше дикого зверя, готового растерзать обидчика, чем очаровательного ребенка. И взгляд ее предназначался именно Реборну, — потому как она застала его стоящим над трупом ее собственной матери.              Реборн не любил оставлять свидетелей, — но убить тогда эту девочку, чье имя он так и не узнал, он просто не смог. Он оставил ее одну тогда, скрылся от яростного детского взгляда, — но не ушел, наблюдая из тени, как ребенок обнимает собственную мать и плачет, тщетно умоляя ее проснуться.              Иногда Реборну хочется поставить Скалла на свое место, — вот так, с дымящимся пистолетом в руках, над трупом женщины, чья дочь будет смотреть на него как на полнейшее, отвратительное чудовище, — и узнать, как быстро он сломается. Станет ли он плакать? Застрелиться ли? Или же и правда превратится в это самое чудовище, убивающее людей, пока ему платят?              Эти фантазии быстро пропадали, потому как ни одна из них на самом деле не приносила Реборну хоть какого-нибудь удовлетворения, а просто глухую, отчаянную тоску.              Неужели Лакей правда не понимает, куда он пришел? Неужели он правда тупица, который не понимает, что творится вокруг него?              Реборн очень, очень в этом сомневается. Потому что, как бы не говорит он, какие бы эпитеты не использует, Реборн все же глубоко сомневается в том, что Скалл идиот. Он подозревает, что идиот вряд ли смог бы стать настолько известным, каким стал Скалл — а Лакей известен, раз даже он, шоу-бизнесом никогда не интересовавшийся, смог узнать его с первого взгляда.              А еще иногда он замечает взгляд чужих фиолетовых глаз, — не обычный, когда Скалл широко распахивает свои гляделки, выглядя даже не как подросток, а как наивный, пораженный до глубины души ребенок. Нет, он видит, как глаза Облака раздраженно сощуриваются, как Скалл смотрит на него с усталым смирением, когда сам Реборн выражается слишком резко, — и Реборну вдруг кажется, что единственный идиот тут он сам.              И это бесит его до безумия.              Он не понимает Скалла, он не понимает, что им движет — и злится, старается его растормошить, чтоб получить хоть какую-то адекватную реакцию, он просто хочет получить чертовы ответы! Но, судя по тому, как Скалл испуганно взвизгивает и слишком показательно отшатывается от его выстрелов, судя по тому, как он замыкается и переводит тему, ответов, которых так жаждет Реборн, не существует вовсе.              Скалл сам не понимает, почему он возвращается, — Реборн осознает это четко, когда спрашивает его прямо, когда Скалл удивленно распахивает взгляд своих глаз, когда он вздрагивает, — и он выглядит так, словно ему больно. Он не выглядел таким болезненно испуганным даже тогда, когда Реборн в него стрелял.              И у Реборна есть слово, которое описывает людей, что не боятся пуль, но боятся простых вопросов, и это слово ему очень не нравится.              Он очень не хочет нянчится еще и с чертовым суецидником — Реборн совершенно не в восторге от мысли, что ему придется следить, чтоб жаждущий смерти придурок не подставил еще и их. Он совершенно не хочет видеть раскуроченный труп Лакея с пробитой насквозь головой, — смерть Скалла будет раздражающей морокой, с которой ему придется разбираться.              Он совершенно не хочет чтоб это молодое Облако, что сейчас так жизнерадостно материт какие-то американские законы, умерло. Скалл выглядит абсолютно живым и ярким, Облако клубится вокруг него, стоит Реборну только отвести взгляд, смотря на него исподлобья, и есть в этом что-то успокаивающее, что, он не может сказать и сам.              Он тыкает Скалла, отвешивает легкий подзатыльник, — и с интересом наблюдает за тем, как их пламя сплетается, пытаясь неловко взаимодействовать друг с другом.              Облако настороженно обвивает его руку, словно боясь пускать дальше, и будто бы обнюхивает яркие искры солнечного пламени, что сияют на пальцах Реборна как маленькие звезды.              Пламя Скалла все же уступает, оно сворачивается плотным, тугим комком где-то в груди, позволяя Солнцу Реборна действовать, согреть Лакея своим огнем, пульсирует в такт биению чужого сердца, — настолько очевидно настороженное, что ему даже становится неловко.              Скалла не помешает бы обучить пользоваться пламенем хотя бы на самом базовом уровне, чтоб тот просто не позорился на собраниях, и не делал удивленные круглые глаза каждый раз, как они делали самые простейшие вещи. Прямо как сейчас — когда он ошарашенно таращился на Реборна сквозь отросшие пряди, шокировано моргая на него своими ставшими сейчас огромными фиолетовыми глазюками.              Облако, не обращая внимание сейчас на Реборна, что наблюдает за ним, чувствуя, как веселье от чужого недоумения пузырится в груди, удивленно ерошит собственные волосы, так же недоверчиво смотрит на свою руку, дергает себя за отросшую прядь.              Лицо его, сейчас обрамленное длинными, по плечи, прядями, кажется внезапно странно беззащитным, и Реборну на миг кажется, что Скалл пытается спрятаться в собственных волосах.              Скалл осторожно, все еще неверяще отводит их назад, словно до сих пор не способный осознать, что его драгоценные патлы вернулись. Он пытается убрать их за пирсингованные уши, но, к его сожалению, недостаточно сильно отросшая челка выбивается из общего пучка, падает на накрашенное лицо.              Реборну внезапно становится очень интересно, осознает ли Скалл то, что он сейчас морщит нос, словно котенок или щенок, которому впервые в жизни на нос приземлилась капля дождя.              Он не спрашивает, — заместо этого он просит Скалла удалится, потому что ему действительно нужно, чтоб его оставили одного. Напоследок он говорит ему лишь о том, что ему неплохо было бы потренироваться, — а затем, дождавшись, пока шаги Скалла за дверью удалятся, бесшумно опускается на кровать, не позволяя ей издать ни звука, когда матрас оглядывает вес его тела, задумчиво оглядывает комнату.              Ничего не изменилось, она все так же чиста и аккуратна, какой была до этого, — но у Реборна почему-то есть ощущение странной опустошенности, словно вместе с собой Скалл унес любой цвет, который наполнял его комнату, — вот только цвета в ней не было никогда.              Он задумчиво открывает окно, позволяя шелесту листвы и пению птиц ворваться внутрь, задумчиво дергает носом, когда комнату заливает нагретый воздух, несущий с собой насыщенные запахи прогретой солнцем земли и зеленеющих виноградников. Светло-зеленый лист приземляется на белый подоконник, словно яркий мазок краски на белом холсте.              Реборн вздыхает.              Ему много о чем нужно подумать.