***
Слово «ахелоид» Вова в первый раз увидел в каком-то советском журнале на даче у друга Димки году этак в 89м. Отец Димки, бывший профессор и диссидент, имел за душой к 50-ти годам цирроз печени, две госпитализации с «вялотекущей шизофренией», и кипу подписок на провинциальные литературные альманахи, которые к тому времени уже вовсю перепечатывали Набокова и Солженицына, а совсем ошалевшие от безнаказанности еще и Михаила Кузьмина. Над одной из таких сахалинских «Аврор», или чукотских «Плеяд», или биробиджанских «Леван» Вова клевал носом в один дождливый августовский день, когда по грибы было влом, а рыбачить тем более. После обеда (голая вареная картошка, но с маслом и до отвала), они с другом валялись на диване и занимались каждый своим делом: друг ковырял в носу, а Вова читал альманах с перепечатками некоторых малых поэтов-модернистов. Стихи ему не нравились – не пробирало как-то – но Димкин отец так торжественно вручил ему утром этот номер, что отложить его не прочитав, по мнению воспитанного Вовы, было бы грубостью. По крыше лениво стучал дождь, и Вову уже клонило ко сну, когда его внимание привлек один стих – вернее, не сам стих (две убористых страницы без строф и рифм) а эпиграф к нему: «Пловцам не пагубны в пути Ахелоиды. В пенистой пропасти пленен и слух Фетиды, Коль подвиги Гомер Ахилловы звучит, -- И к сыну милому вздох матери летит. - Д П Глебов Эпиграф тоже был так себе, но непонятное слово «ахелоиды» зацепило воображение. «Гм,» сказал Вова. «Что гм?» сказал Дима, осматривая на кончике пальца очередную козявку. «Слово странное.» Он продекламировал первую строку. «АхелоИды – что это?» «Акулы, наверное,» сказал Димка равнодушно и сьел козявку. «Или пираты.» Вечером за чаем, постепенно переходившим у Димкиного отца в водяру, Вова спросил его об Ахелоидах. Димкин отец (до первой госпитализации эллинист) разродился целой лекцией о сиренах и их отображении в искусстве от крито-микенского периода истории Греции вплоть до Застольных Бесед Плутарха, в середине которых их собственное застолье прервалось, поскольку лектор отрубился и сполз под стол.***
Второй раз Вова услышал это слово год спустя, непосредственно от отца. Страна поминала его тезку, Владимира Высоцкого, в десятилетие со дня его смерти, и по телеку крутили старые записи. Вова, уже к тому времени осваивавший гитару, сидел на кухне вечерком с матерью, гонял с ней чаи, слушал вполуха очередное интервью (Пятигорск, ‘79ый год), и наигрывал на любимой семиструнке «Еще не вечер». Соль-диез мажор септ ни в какую не желал даваться, и Вова уже начинал ругаться – не матюгами, конечно, а как требовала песня, по-пиратски. «Тысяча черр-ртей!» рычал вполголоса Вова. «На абор-рдаж!» Мать давилась от смеха и крошила на скатерть сушки. В разгар этой семейной идиллии на кухню зашел отец, и зашел прямо сказать неудачно – Вова только что сочно выдал «Мать твоя кар-ракатица!» Отец недолго думая отнял у отпрыска гитару, аж струны застонали, и с непонятным выражением на лице вывел его за ухо из кухни. «Уроки делать, а не дурью маяться!» прошипел он, сажая Вову за писменный стол в его комнатушке. «АхелОид недоношенный!» После чего закрыл Вову в комнате. Гитару он унес с собой. Только спустя годы, Вова понял что отцовская гримаса, которую он принял тогда за злобу, была на самом деле паническим страхом.***
В третий раз его так назвала уже мать, после того как он вдрызг разругался с отцом перед выпуском по поводу очередного позднего вечера, проведенного в КВНовских репетициях. Она пришла к нему в комнату и закрыла дверь сама. Вова уже снял с себя остатки костюма, в котором за нехваткой времени так и приперся домой (свободная блузка с блестками, которую ему помогла склепать Маля) и остался в одних джинсах. Мать оглядела своего отпрыска - единственную кровиночку, несуразного недоросля и недовеска - и присела на кровать. «Ты действительно хочешь заниматься всем этим?» Она махнула рукой на блистявую тряпку, висевшую на спинке стула. «Да,» просто сказал Вова. «И не вижу в этом ничего зазорного. Лучше быть хорошим артистом, чем плохим программистом.» Мать вздохнула. «Я знаю, отец не верит, что у меня получится, но...» «Он верит,» тихо перебила мать. «Что?» переспросил Вова, оторопев. Мать сидела, сцепив пальцы на коленях и слегка ломая кисти рук знакомым жестом. «Ахелоидам опасно восходить на сцену.» Она смотрела сыну не в глаза, а куда-то вбок, мимо его левого виска. По спине Вовы прошел холодок. «Что в этом опасного?» сказал он тихо. «Ты очень одаренный мальчик,» сказала она. «Очень... обаятельный. Тобой могут воспользоваться.» Вова прикусил губу. Он кажется начинал понимать. «Я никогда не пойду на никакие грязные сделки ради успеха,» заверил он мать. «Меня не удастся ни купить, ни сшантажировать.» Мать покачала головой. «Это-то я знаю,» сказала она. «Дело в другом. Тебе ведь легко на сцене?» Вова пожал плечами. «Мне везде одинаково, на сцене или нет. Я не стесняюсь.» «Даже наоборот? На сцене легче? Когда на тебя смотрят. Когда тебе...» Мать замялась. «...Внимают.» Вова подумал. В самом деле: его всегда заряжало чужое внимание. Чувствовать на себе сотни глаз, поглощающих каждое его движение заводило, ободряло, даже питало. После удачного концерта Вова мог не есть целый день и не спать несколько суток. Из него била энергия; хотелось еще, еще, еще, обратно на сцену, под слепящие прожектора... Его собратья по КВН валились после концертов с ног, напивались в дупель, засыпали где падали, а его тянуло обратно, к людям, чтобы еще и еще чувствовать на себе их взгляды полные всего-всего, от дружелюбия до откровенного вожделения... Вова понял, что молчит уже давно когда мать встала с кровати и направилась к двери. «Тебя хочет видеть отец,» сказала она, не оборачиваясь. «Пожалуйста, ради меня, выслушай его.»