Ахелоид

«Как, уже просыпается?» оторопел Стас. «Дышит глубже, носом подергивает. Я же вижу!» Стас захлопнул папку и подошел к монитору. Дествительно: зоркий Женя уловил изменение в дыхании пленного. Теперь тот действительно дышал глубоко и размеренно, прямо как на утренней йоге. «Дозу не рассчитали,» пробормотал Стас. Он выдернул пару перчаток из коробки, взял новую маску, и полез в столовый ящик за затычками для ушей. Остальное уже было в карманах халата. «Так, пошли.» Стас встал и едва удержался на ногах. Почему всегда все невовремя? подумал он. Почему я не мог увидеть его здоровым, или хотя бы менее больным? Как, спрашивается, рационально исследовать собственную реакцию на ахелоида, когда тебя и без него качает и кидает в жар? Запирая дверь, Стас уловил где-то в подсознании гаденькую мыслишку: а может, снять все это нахрен? Не маску, конечно, а затычки и перчатки? Хоть узнаю как это: быть околдованным ахелоидом. Если верить грекам, это бы означало неземное блаженство и скорую погибель. И то и другое было бы... Нет, одернул себя он, нельзя. Не время. Надо же ему еще сказать про книгу. Да и больных не на кого оставить – бедный Женя к такому не готов. Нет, пока что-то не решится, помирать нельзя. По дороге в «приемную» Стас шел медленней обычного и лихорадочно пытался собраться с мыслями, но они вытекали из его головы, как вода из горсти. Только на полпути он вспомнил, что не взял берушей для Жени. «Когда придем, не заходи со мной, ладно? Постой у двери, посмотри, чтобы нам не мешали.» Женя слегка поник, но послушался: когда Стас вошел в камеру, остался караулить на пороге, лишь изредка украдкой поглядывая сквозь полуоткрытую дверь в угол, где стояли нары. Стас встал так, чтобы заслонить не в меру чувствительного Женю от ахелоида, и наоборот. Так, подумал Стас, смотря на молодого человека, который лежал, слегка приоткрыв рот. Пока строго по сценарию: кто знает, может, здесь еще идет звукозапись помимо видеосъемки? «Объект ахелоид в сознании,» сказал он на всякий случай в невидимый стенной микрофон. Что-то еще хотел, думал Стас, морща лоб... ах да. Слава богу, не забыл в медотсеке. Он вынул из кармана изоленту и отмотал кусок. Ахелоид начал было здороваться, но Стас успел заклеить ему рот на пол-слове. «Не обессудьте, Владимир Александрович,» сказал он, отматывая еще кусок ленты. «Но Вы ведь сами прекрасно понимаете мое положение.» Или Вы думаете что я сумасшедший садюга, дополнил Стас про себя. Что в принципе не есть вовсе неверно, если принимать во внимание насилие психологического характера. Ахелоид хмыкнул и мило дернул носиком над лентой. Думает, что я совсем собираюсь перекрыть ему воздух? подумал Стас. «Пожалуйста, не беспокойтесь,» поспешил заверить его Стас. «Ваши дыхательные пути останутся абсолютно свободными. Вас не тошнит?» Ахелоид слегка повертел головой по плоской твердой подушке. Пленка вокруг его глаз зашелестела по казенному белью. Стасу вдруг непременно захотелось посмотреть ему в глаза. А вдруг он в панике, подумал он, ища по карманам ножницы. Надо успокоить, хотя бы жестами... или нет, жестами нельзя... но как-нибудь, ведь нельзя же так... Ага, вот они. Аккуратно, аккуратно, не порезать... Стас отвернул кончики ножниц от смуглой кожи и начал терзать ими пленку. Ножницы были тупы, и звук отвратителен, и Стасу стало неловко. «Вы замечательно держитесь,» сказал он, желая подбодрить и отвлечь молодого человека. «Я на Вашем месте наверное уже сходил бы с ума.» Наконец ножницы прорвали остаток пленки. Стас снял ее с пленного, слегка отошел и скрестил руки на груди, чтобы унять легкую дрожь: все-таки в камере было промозгло. Молодой человек заморгал длинными черными ресницами и распахнул темные глаза. Потом опустил их и попытался сесть прямо. Стас хотел было помочь но вовремя одернул себя напоминанием про скрытые камеры: особенно любезничать с пленным не следовало. Судя по ерзанью, у ахелоида – у Владимира, поправил себя Стас – основательно затекло туловище. Надо не забыть расковать ему руки, подумал он. Владимир уселся наконец ровно и поднял глаза на Стаса. В них и без всяких слов читалось все то, что Стас ожидал – и надеялся – в них увидеть: отвага, непокорство, вызов. И был в них еще оттенок какой-то вселенской грусти, как будто его тревожила не столько мысль о собственной безопастности, сколько о состоянии всех их душ после содеянного. Откуда-то из подсознания выплыл низкий голос священника, звучавший поверх его головы, где-то в глубине темноты, проколотой тут и там редкими свечами: «Отче, отпусти им, не ведя бо, что творят...» Стас сморгнул воспоминание и посмотрел на смятую распечатку в руке. «Так как нам не представляется возможным провести нормальную ознакомительную беседу, я просто зачитаю вам те данные, которыми располагаю. А Вы подтверждайте или отрицайте, в силу возможностей. Договорились?» Владимир медленно мигнул. Одна из ресничек в правом глазу выпала и теперь лежала темным штрихом на точеной скуле. «Владимир Александрович Зеленский,» начал читать Стас, «семьдесят восьмого года рождения, еврей-полнокровка, генотип ашкенази. Ахелоид по отцовской линии. Пока все так?» Опять плавный взмах густых ресниц. «Способности начали проявляться в раннем детстве. Тягoтел к сцене; занимался многими видами спорта, танцами, музыкой, пением, учил английский. От намерения стать артистом отговорил отец. В 17 лет поступил в КНЭУ; специальность – правоведение. С 2002го года работа по специальности, с упором на уголовные обвинения. Профессиональное прозвище: ‘Перри Мейсон’.» На упоминание отца Владимир отреагировал сразу: сощурился и пригнул голову, как будто собирался боднуть Стаса. Тот отступил в замешательстве и поднял ладони. «Поймите меня правильно,» забормотал он. «Я просто зачитываю данные, которыми меня снабдили. Каким образом они были собраны... Это не в моей компетенции. Меня послали подтвердить их, а заодно проверить Ваше самочувствие.» И тут Владимир сделал нечто из ряда вон выходящее: прыснул со смеха. На душе у Стаса вдруг стало легко. Было такое чувство, словно эта мрачная камера, с ее нарами и склизким кафельным полом вдруг обнажила свою истинную сущность. Она была не более чем реквизитом, а их абсурдное поведение просто мизансценой, поставленной бездарным режиссером. Ничего из происходящего не имело и не могло иметь никакого значения – все было тленом, постановкой. Какой же это все-таки абсурд, подумал Стас, улыбаясь новому чувству. Действительно, смешно... Что это я, в самом деле... «Вам не холодно?» спросил он Владимира. В камере становилось все холоднее, очевидно сквозило из приоткрытой двери. «Нет нет, не качайте головой – один из этих болванов ударил Вас прикладом, Вам может стать нехорошо. Вы позволите?» Владимир благосклонно подставил ему голову, и Стас погрузил руки в его густые вороные волосы, блестевшие здоровьем и упругостью даже в скудном желтом полусвете. Порез был неглубокий и уже не кровоточил, но чем черт не шутит. Пока Стас тщательно и аккуратно обрабатывал ссадину антисептиком, Владимир не двигался под его прикосновениями. Это было на руку – сложно ухаживать за больным, который бьется и вырывается. Стас убрал антисептик обратно в халат и опять запустил руки в черные волосы, перебирая блестящие пряди, слегка массируя скальп, осматривая везде – а вдруг ему еще где-нибудь больно? Какая кожа, подумал Стас. И волосы эти... Вьются слегка. Как на картинке. И на такое поднять руку... Опять захотелось взглянуть Владимиру в глаза, дать понять, что он ему не враг, что они заодно, что все будет хорошо, что все заживет... Если не будет сотрясения, добавил маленький гаденький голос внутри Стаса. Он присел и вынул фонарик. Зрачки Владимира отвечали на свет идеально. Владимир даже не поморщился, только прикрыл на миг свои печальные глаза и опять распахнул, как ворота в необъятную, непостижимую душу. Карие радужки засияли под лучом фонаря янтарными бликами. Хотелось нагнуться к нему до конца и... Владимир слегка, по-детски, косил правым глазом, и это было невыносимо мило. Вообще он весь был как ребенок. Или скорее амур: маленький, изящный, и прехорошенький, как с картины Бугро. Ни одной грубой черточки, ни малейшего изьяна. Невинное дитя, похищенное и избитое мерзкими подонками. Хотелось прижать его к груди, покрыть поцелуями, заслонить от всего жестокого мира, и в то же время в душе просыпалась нужда отомстить за него, рвать и метать, воздать раной за каждую ссадинку, сторицей за каждую драгоценную каплю пролитой крови... «Станислав Владимирович, Вас зовут!» Женин голос. Стас мигнул. Перед глазами все плыло; тело ныло. Что еще там... «Иду,» сказал он и заставил себя подняться, еле-еле не упав. «Простите,» сказал он пленному, которого теперь плохо различал во внезапной темноте. Ортостатическая гипотония, сказал он себе. Ничего страшного. Пленный дернулся и умоляюще простонал под изолентой. «Да-да, еще раз, простите. Евгений, будьте любезны, закончите здесь.» Покачиваясь, Стас вышел в корридор, где трое солдат суетились вокруг одного, лежавшего на полу.