Ахелоид

То что он сглупил и ляпнул со страху лишнего, Леша понял уже на выходе из участка, но возвращаться было поздно. Вместо дома, Леша отправился куда глаза глядят. Его трясло от нервов, и со стороны он, наверно, казался торчком отхватившим свою обычную дозу с примесью чего-то нового, от чего дрожали руки (которые Леша плотно упрятал в карманы) и бегали по сторонам глаза. В голове у него была каша, из которой яркими смысловыми пятнами выступало только: господи, неужели опять?.. Первое что Леша вспомнил, услышав про пропавшего Степана, который по паспорту неожиданно оказался Сергеем, были круглые злые голубые глаза, которыми Степка прожигал его когда готовился отвесить очередную гадость. Затем Юркин занудный говорок пытающийся их помирить («что вы как маленькие, ей-Богу»). А затем вдруг шершавость ненавистной школьной формы, из которой он вдруг вырос почти за ночь и чьи внезапно короткие рукава бесили его настолько что он не мог спокойно сидеть и слушать в классе русичку и постоянно огребал от неё за свое ерзание и Сизифово дерганье манжетов. Больше воспоминаний особенно не было, так вот с наскока, хотя умом Леша понимал, что провел там в шахте лет пять или шесть. Его забрали туда из детского дома через несколько месяцев после исчезновения отца, которого он уже помнил с трудом, хотя почему так? Ему ведь было уже лет восемь или девять когда тот как-то раз просто не вернулся со службы. Леша даже помнил что сам сварил себе макароны на ужин; они разварились, но он все равно съел их с маслом, гордый своей самостоятельностью. То же самое он сделал на следующий вечер, уже без гордости, с камнем на сердце. А на завтра макарон больше не было, и на ужин Леша жевал черствый хлеб с маслом, когда в дверь позвонила соседка. Дальше все сливалось в мельтешение и суету. Его опрашивали, над ним кудахтали; в какой-то момент в доме оказался милиционер, потом еще один, потом какой-то незнакомец в сером костюме... Леша не был дурачком; напротив, он был очень смышленым мальчиком, по крайней мере так ему часто говорила классная руководительница, но он совершенно не понимал что происходит вокруг. В конце концов все они разошлись, кроме соседки: она заселилась в их с папой квартиру и начала готовить, стирать и убирать, пока он машинально ходил в школу и делал дома уроки; она ставила перед ним тарелки с борщом, который отец варил плохо и редко, а потом мыла их, лопоча под нос и вздыхая. Так прошла неделя – две недели? Месяц? - а потом она сказала ему собирать вещи и передала на руки милиционеру. Тот увез его в обшарпанное помещение, сдал на руки какой-то толстой тетке, и тоже уехал. Помещение оказалось детским домом, где Лешу первым делом избили и обокрали большие мальчики, - наивный, он привез с собой небольшой бинокль из Польши, подареный отцом. В детском доме он прожил месяц – два? Полгода? – пока его вдруг не привели к какой-то даме в очках. Она выбила Лешу из колеи оцепенелости, поставив перед ним на стол странный аппарат: перевернутую трёхлитровую банку с прикрепленной внутри к крышке деревянной дощечкой. На дощечке балансировало что-то вроде миниатюрного флюгера. «Попробуй сдвинуть иголку,» велела дама. «Не руками, а силой мысли. Попробуй.» Леша, который ей не сказал даже здрасте, - говорил он теперь вообще мало - посмотрел на нее, щурясь. Дама была размыта, как все на свете, когда на нем не было очков, а их на нем не было уже неделю, потому что гады разбили очередную пару. Решив что глупостям взрослых нет предела, Леша пожал плечами, и уставился на банку. И тут он вспомнил что в кармане у него, помимо прочих полезных мелочей, лежал круглый канцелярский магнитик. Он был гладкий и с удобной дыркой для пальца, и Леша часто крутил его тайком в кармане во время уроков, когда сидение на месте без движения становилось просто невыносимо. Леша занес левую руку над банкой, как иллюзионист по телевизору, и начал вращать ей, шевеля губами. Правую же руку он аккуратно вынул из кармана брюк уже с магнитом надетым на указательный палец и незаметно сунул под стол. Но видимо магнит был слаб – иголка не реагировала. Леша дотронулся до стола снизу, придвинул магнит вплотную к шершавой поверхности, и принялся тихонько возить им из стороны в сторону. Кончик иглы дернулся, качнулся, и начал медленно поворачиваться вокруг своей оси. Обведенная вокруг Лешиного пальца дама захлопала в ладоши, назвала его «умничкой» и увела к директриссе. Там она обменялась с ней какими-то бумагами, а Лешу погладила по голове и велела быть готовым к отъезду. Пару недель не происходило ничего, - разве что очки ему назавтра же выдали новые. И вдруг уже весной, к ним на урок русского зашла директриса, а за ней в класс вошел целый майор - Леша разбирался в знаках различия. Директриса указала пальцем на Лешу и приказала встать и собирать вещи. Леша встал, собирая пеналы и тетрадки, стараясь унять дрожь в руках и ничего не уронить. Под ошарашенные взгляды всего класса, он выкарабкался из-за парты и направился к майору. Тот стоял у учительского стола, откуда на него раскрыв рот смотрела русичка, и рассматривал Лешу серьезно, но не сурово. Повинуясь инстинкту военного детства, Леша встал перед майором навытяжку, поднял руку к голове и отдал приветствие. А дальше произошло невероятное. Майор поднял бровь, слегка качнул головой, и тоже отдал Леше честь. Выходя, Леша обернулся на пороге класса. На него смотрели, не дыша и не мигая, двадцать с лишним пар круглых обалдевших глаз. Окинув класс снисходительно-презрительным взглядом, он еле заметно кивнул им всем головой, и вышел за взрослыми, как будто шагая по облакам. Жаль было только, что те гады были старше и не в его классе. Но Леша знал, что слух о нем дойдет до них на первой же перемене. Направляясь вслед за майором по коридорам опостылого детдома, Леша знал только одно: он победил. Какие бы лишения и невзгоды не ждали его впредь, все они были искуплены заранее, авансом, той смесью испуга, изумления, и внезапного поклонения в глазах его бывших спесивых и мерзких одноклассников. Все на свете стоило того, чтобы враг имел возможность посмотреть на тебя – на преобразившегося, переосмысленного тебя – хотя бы на секунду как на недосягаемое божество. В СССР не было концепции американского «cool», но Леше не нужно было знать буржуйских слов, чтобы купаться в ощущении своего внезапного неоспоримого превосходства. Он знал: все они запомнят его, и запомнят именно так как он сам неосознанно хотел того: как однажды гонимого, а затем воссиявшего; как Христа из давнишних поучений давно представившейся бабки; как избранного. И эта эстетическая заноза, которую он оставил в их памяти, будет сидеть там вечно, и вечно дразнить вспоминающих своей непостижимостью и недосягаемостью. Похожим, подумалось Леше, наверно был и его уход из шахты. Интересно, что им про меня рассказали, думал он, направляясь к дому уже при оранжевом свете уличных фонарей. Там тоже я прошел испытание и вознесся, а они остались там, в смрадной яме, заниматься своими мелкими детскими делишками. Они не прошли преграды человеческого мышления и не пробили стены. А я пробил, и увидел то что могло бы спасти мир, если бы не наши идиоты-кураторы, забивающие микроскопами гвозди... Нервно напевая под нос «Долго Троя в положении осадном», Леша ввел код в домашной домофон. Страх постепенно отпускал его. Убежать уже не хотелось, даже наоборот. Михась говорил, Юрка теперь алкаш... Ха! Так ему и надо, лицемеру... Вот мы и посмотрим, Юрочка. Посмотрим из кого из нас что выросло.