Священные Клинки

...Наверное, ангу Ноаху он все же понравился. Либо, что более вероятно, брать его на столе или полу златокрылому не захотелось. И пока его несли на руках в соседние покои, Лин судорожно пытался унять бегущие слезы и успокоить сердце, которое пыталось прямо сейчас проломить грудную клетку и прекратить пытку до ее начала. Ощутив под спиной гладкий шелк простыней, Линань потянулся к завязкам собственных сбитых одежд. Анг Ноах возвышался над ним. Молчал. Смотрел. Будто изучал карту или выбирал мясо на рынке. «Его любовников по частям выносили» Стоило Лину привстать и протянуть ладони к завязкам на чужих оливковых мантиях, златокосый аннерг ожил. Легонько толкнул в плечо, и лэлори послушно упал на спину, на шелк простыней и собственные одежды. Пересилив себя и собственный стыд перед незнакомым аннергом, развел колени. ...И все же зажмурился, когда матрац прогнулся под чужим весом, а совсем рядом прошелестели развернутые крылья призраком давно потерянных собственных. Горячие, самую малость шершавые ладони огладили бедра, скользнули по животу вверх, прошлись по ребрам. А потом анг Ноах склонился над ним так неощутимо, перенеся весь свой вес на растопыренные, упершиеся в простыни крылья, задышал в левый висок жаром расплавленного золота. — Твой манеер что, обожает всякие игрушки? — Вопрос был задан едва слышным шепотом, и был то ли недовольным, то ли насмехающимся. И от этой интонации, от собственного бесстыдного положения, к которому стоило бы привыкнуть еще давно, а Лин, скотина такая, все продолжал краснеть, захотелось забиться в дальний угол. — Нет. Иногда. А это... Он сказал, что мне стоит подготовиться, ведь вы... Одарены. — Сбиваясь, сумел выдавить из себя Линань. Чужие теплые ладони прошлись по ребрам и животу вниз. Коснулись внутренней стороны бедер осторожно, но Лин все равно вздрогнул от предстоящего кошмара и боли. «По частям выносили» — Расслабься. — Попросил-приказал анг Ноах, и будто бы недовольно фыркнул. — В следующий раз возьмешь, когда я об этом скажу. Лин честно попытался. Попробовал, все же сжав пальцы на складках простыни, когда игрушку из его тела медленно потянули. В последний миг даже ощутил что-то тянущее, будто внутри чего-то не хватает. ...Пусть неудобная, игрушка хотя бы не делала больно, и не разрывала до крови, и не двигалась сама по себе... «По частям» Но знакомого, привычного шуршания чужих завязок на штанах не последовало. Горячие широкие ладони уже знакомо погладили бедра, и вновь скользнули вверх по животу и ребрам. Там и замерли. Пахло чужими чистыми перьями, свежим бельем, и тем горьким напитком, которым Лина напоил аннерг. Дневной зной, казалось, остался за пределами что покоев, что этой кровати, что чужих, закрывающих Лина с боков крыльев. Ничего не происходило миг, второй. ...А на третий виска вновь коснулось горячее дыхание. — Кричи. Не выдержав, Линань распахнул глаза, пытаясь в ночных тенях рассмотреть лицо склонившегося над ним аннерга. Ничего не получалось. Глаза лэлори к такому были не приспособлены. — Представим, что я сейчас тебя начну убивать. Жестоко, кроваво. Еще и трахаю. Тебе больно, плохо, ты никуда не можешь деться, а вытерпеть подобную боль молча не получится. Вот сейчас начну ломать кости на левой руке. — Будто в подтверждение его слов, Лин ощутил к сжатым в кулак пальцам легкое прикосновение. — Так что – кричи. В темноте чужой едва различимый шепот казался столь убедительным, и Линань частью собственного разума вдруг подумал, что может и вправду, его сейчас безо всякой жалости трахает златокосый безумный аннерг, не ощущая и не замечая бесполезных попыток отбиться, и ломает ему руки просто потому что может, просто потому что он сильнее и вправе, а эта темнота и шепот с приказом кричать – не более, чем галлюцинация. Иллюзия агонизирующего разума. Попытка сбежать хотя бы так, хотя бы таким образом. ...Щипок на тыльной стороне ладони был внезапным и болезненным, и Лин, то ли от неожиданности, то ли от представления, что эта боль связана с ломанием костей, весь содрогнулся под руками аннерга, безуспешно попытался свести колени вместе... И закричал. Забился рыбкой, выпрыгнувшей из воды на горячие камни, задергался, завозился, скользя ладонями по, как назло, враз ставшими скользкими, простыням. А когда воздух в легких закончился и Лин захрипел, судорожно пытаясь отдышаться, анг Ноах вновь обжег висок дыханием. — Теперь – правая рука. Линань едва ощутил прикосновение к собственному запястью, и закричал сильнее, чувствуя, как его затапливает ужас. ...Если златокосый аннерг и вправду сломает Лину руки, он не сможет больше играть. Не сможет повторить те мелодии, что когда-то разучивал с братом, не сможет воссоздать музыку, в которую прятался... ...Кажется, Линань не только кричал. Он скулил, захлебывался рыданиями, и в перерывах между криками всхлипывал и вымаливал, чтобы анг Ноах пощадил его руки. Пусть ломает любые другие кости, пусть ноги отрежет, но только бы пальцы оставались целыми... ...А потом он оказался придавлен тяжелым аннергом к сбитым простыням, с прижатыми к груди руками со сжатыми в кулаки пальцами, и понял, что кричать больше не может. Анг Ноах медленно водил ладонью по его распущенным волосам, и дышал жаром прямо в ухо. — Какой ты молодец, Мотылек. — От шепотка на ухо почему-то стало щекотно. — А теперь спи. Спи. ...Вроде бы, силу аннерг не применял. Или применил, но мало, так мало, будто бы ее и вовсе не было. Но Лину, измотанному криками и слезами, хватило. ...Кажется, Серфин отключился, когда тучный человек в какой-то момент встряхнул его особенно сильно, продолжая держать за шею, будто гусенка. Потому что вот он судорожно цепляется детскими, непослушными пальчиками за чужую толстую и потную руку, дергается и хрипит, а в следующую секунду – лежит. Ну, кажется, что лежит. В глазах плясали черные мухи, горло саднило и болело, а над головой, будто в колокол били, раздавались голоса. — ...Сколько, говоришь, он ущерба причинил? — Вазу коллекционную, которой еще мою мать на свадьбу одарили, разбил, отрезов ткани на три мантии извел, семь коробочек специй рассыпал... — Этот голос разливался жженным сахаром, сладко-горькой патокой профессионального подлизы. — И это не считая попорченной мебели и двух медных кастрюль из кухни! И пирожные, пирожные, целый поднос! Что-то звякнуло, пересыпалось со знакомым металлическим перестуком. — Этого хватит, чтобы покрыть ущерб? — Конечно, конечно, дорогой господин! Я благодарен вам за вашу щедрость и доброту! — Шаги простучали по деревянному настилу, удаляясь. Серфина подняли (не за шею, вот спасибо!), чуть встряхнули. Прижали пальцы к горлу. — Живой. — Он нас за идиотов держит? — Этот голос отдавал ленцой. — Тут и слепой видит, что это не лилим, а лаевский птенец, и он не в том возрасте, чтобы столько ущерба причинить за сутки... И вообще, Жоз, тебе зачем этот цыпленок? Серфина прижали лицом к теплой ткани, поддержали ладонью за затылок. — Нам. Обладатель голоса с ленцой так же лениво рассмеялся. — Ну и куда он нам? Ни каши с ним не сварить, ни крови не нацедить. Тут же один пух и перья!.. Ах да... — Вот именно. — Веско обронил первый голос. Тоже мужской. Серфина качнули, и пронесли совсем немного, после чего совсем рядом открылась и закрылась дверь. Свет, проникающий сквозь сомкнутые веки, померк. Не выдержав, Серфин приоткрыл один глаз. Точно, теперь они находились в какой-то темной комнате со спертым тяжелым запахом. Пахло болезнью, перьями и пухом, гноем, кровью и болью. ...А Серфин, наивная душа, еще думал, что предыдущий кошмар был самым дном. А тут оказалось, что снизу постучали. ...Тут же даже смотреть не нужно, достаточно осязания, чтобы догадаться – в этом помещении пытали и убивали крылатых! И сейчас Серфина, застрявшего в этом безумном отвратительном мерзком (и еще десяток эпитетов) сне в этом детском и слабом тельце начнут убивать. ...Захотел, блин, найти изготовителя тех узоров! ...Против ожидания, Серфина на пол не кинули. А прошли еще несколько шагов вглубь помещения. Совсем рядом раздавался едва слышные всхлипывания. — Сестрица, ну ты чего опять? Болит что-то? Ты скажи, отец достанет лекарства. — Тот, кто нес Серфина, заговорил вдруг мягко и нежно, будто со смертельно больным, но все еще любимым родичем общался. — Или ты из-за той песьки? — Обладатель голоса с ленцой теперь тоже звучал иначе. Будто подлизывался, но не так как тот толстяк. — Мы же говорили, ей детвора хребет перебила, она не выживет... Смотри, сестрица, Жоз тебе птенчика принес, ты только не плачь, ладно? Ага, значит того, кто нес Серфина, звали Жоз. Ну, хоть какая-то информация. Всхлипывания прекратились. Зашуршала ткань, упало что-то небольшое и мягкое. Шкурка? Подушка? Одеяло? Запах смятых перьев стал сильнее. — Я вас не помню. И ничего, ничего не помню! — Батя же говорил, что это из-за ранения. Память потом вернется. Ну Муи, у тебя опять волосы растрепались, давай расчешу. Пользуясь тем, что уж точно на него никто не смотрит (по крайней мере, он на это надеялся) Серфин чуть повернул голову. Прищуренные глаза успели привыкнуть к полумраку, и теперь он не казался таким темным и страшным, позволяя увидеть чуть больше. Не помещение, а будто бы комната, или даже спальня. Окна занавешены плотной тканью, чтобы ни лучика не пробивалось, но на столе и на стенах висят архаичные голубоватые осветительные кристаллы. Толку от них чуть больше чем от свечей, но хоть риск пожара сведен почти к нулю. Тот, кто держал Серфина на руках, стоял лицом к кровати, вокруг которой в беспорядке висели полупрозрачные полотнища, похожие то ли на тюль, то ли вовсе на плетение из паучьей нити. На кровати было множество подушек, подушечек, валиков, цветных лоскутных одеял, что живую фигуру Серфин поначалу обошел вниманием. Потом только зацепился взглядом за вышивку на нижней сорочке, что шла по вороту и казалась игрой теней. ...Но ведь правда же, это только во сне может привидеться нить из лирского шелка. Если раньше, еще до войны Старейшины делились с кем-то не своего вида такой ценностью (Серфин нашел обрывок нити в одном из погибших поселений а-леро), то теперь даже подумать о таком было сродни безумной фантазии. А тут не просто нить, но целая вышивка! И узор характерный, вот только рассмотреть бы поближе... Часть вышивки спряталась за водопадом из волос. Длинных, чуть вьющихся. Не кроваво-красных, а будто бы с оттенком спелой малины. Серфин ошалело проследил взглядом сначала вниз, отмечая, что одна из ярких прядей спадала на цветастое покрывало, завиваясь в колечко, а потом вверх, к белой, будто бы фарфоровой маске (бред это, никакой это не фарфор, но выглядит похоже) с мягкими, отлитыми и мертвыми чертами на чужом лице. Ни глаз, ни губ видно не было – только шею в бинтах, да россыпь длинных волос, к которым с величайшей осторожностью прикасался гребнем молодой и седой Охотник. Шея, маска, россыпь малиновых волос... ...И огромные, яркие даже в полумраке, полуразвернутые крылья, даже при взгляде на которые становилось жарко. ...Нет, конечно же Серфин дурачком не был. Он хорошо учился, часто копался в Архивах и не раз и не два видел что уцелевшие фотографии, что сохранившиеся записи о времени до войны. Над некоторыми снимками он мог сидеть часами, скрупулёзно изучая покрой, вышивку и детали одежды крылатых, которые были уничтожены. Только фотографии и остались. ...И пусть вживую он никогда их не видел (Малкольм не в счет, так как он был лишь потомком), но не признать Высшего лае Серфин не мог. Высшего лае, которые все погибли на войне. Все до единого. ...А вот безумный сон подбросил ему видение живого Высшего лае, да еще и в рубашке с лирской нитью! Ладно, ладно, хорошо. Серфин согласен, за такое в принципе во сне его могут и убить. Дайте только узор рассмотреть повнимательней, а там делайте с ним что хотите! Серфин только ощутил запоздало, что его чуть встряхнули, а потом посадили прямо на лоскутное одеяло. — Муи, вот тебе птенчик. Он целый и здоровый, я его у хозяина гостиницы выкупил. Ты только не плачь больше, хорошо? — Голос у Жоза был неподдельно взволнованный. Наверное, будь Серфин помладше (не в физическом теле, младенцем ему быть не хотелось еще больше!) то даже повелся бы что на интонации, что на чужое волнение. Но сейчас он получил возможность рассмотреть человека, и с неудовольствием признал, что тот и человеком то не был. А Охотником – вот вполне. Молодым, высоким, с темными бровями и круглой родинкой на щеке, и полностью, безоговорочно седым. Высшая лае медленно протянула руки к Серфину, погладила по спутанным волосам, будто куклу. Хотя именно она была в белой лирской маске, а сквозь нее ни мимики, ни даже направление взгляда рассмотреть было невозможно. Потом пошарила ладонями вокруг себя, и вытащив откуда-то из-под подушки кругляш печенья, заторможено протянула Серфину. Нижняя сорочка у нее была с рукавами до самых запястий, и там тоже тянулся чешуйками вышитый узор, так что Серфин одной рукой вцепился в печенье, а в другой – в ткань. Обычно сны заканчиваются на самом интересном месте, так что он просто обязан рассмотреть узор до того, как проснется! Но тут – получилось. И пальцы ощущали ткань тканью, чувствовали изящество стежков и гладкость нити. Второй Охотник, имени которого он еще не слышал, фыркнул. — Жоз, ну ты глянь! Какая пернатая мелочь, а лапки загребущие к сестрице тянет! — Злости в его словах не было, только отголоски все той же медлительной лени. Высшая лае выдирать рукав не стала, терпеливо ожидая, пока Серфин утолит собственное любопытство. А он едва ли носом не уткнулся в вышивку. ...Если смотреть под одним углом, то на белой, вроде бы простой льняной ткани змеится серебристая вышивка в виде шариков одуванчиков. Но стоит ткани смяться или чуть сменить угол обзора – становились видны завитки вьюнка с усиками и крошечными листьями. Или это горошек? Черт, Серфин, к стыду своему, в растениях разбирался весьма посредственно! Ему срочно нужен был брат! Вот Ил любую травку по усику и корешку различит! И вся эта красота расположена узкой полосой по краю рукава. А что тогда за узор на вороте? Нужно немедленно рассмотреть. Или нет, лучше зарисовать! Как-то запомнить, да хоть на руке нацарапать направление стежков и общую канву вышивки!