По соображениям совести

Балтиморского Мясника убивают в четверг. Натаниэль догадывается, что к этому всё идёт, но сделать ничего не может — неважно, что он сын своего отца, неважно, что он рождён пойти по его стопам, неважно, что всю свою жизнь он только и делает, что этому учится. Всё, что он получает, — это сдержанное «ты не готов», сухое «поговорим позже», и он довольствуется этими крохами подобно голодному псу, получившему наконец лакомую кость. Натан держит сына на расстоянии, что не мешает Веснински-младшему знать, понимать и видеть куда больше, чем люди его отца. О том, что дела у Мясника плохи, он знает давно, и, как ни странно, даже не пытается держать эти мысли при себе, как делал обычно. Натаниэль открывает их и делится ими с единственным близким после отца человеком. Ичиро Морияма, думает он, никогда не согласится назваться его другом. Несмотря на то, что Натаниэль растёт практически с ним вместе, отданный в их клан в те детские годы, которые уже совсем не всплывают в памяти, Ичиро всегда был, есть и будет чуточку выше и главнее. «Лучше тоже», — думает Натаниэль, растягивая губы в улыбке. Ичиро определённо считает себя лучше, хотя за последние несколько лет ни разу не побеждал его в спаррингах. — Ты уверен, что что-то не так? Ичиро разваливается в своём кресле, Натаниэль, как всегда, в самом дальнем от окна углу. Держать дистанцию и прикрывать спину, пусть даже в своём доме, он учится с ранних лет. И даже в собственном доме ему нужно постараться, чтобы оказаться один на один с человеком, с которым он вместе растёт. В последние годы прорваться к Ичиро становится почти что нереально, но Натаниэль никогда не просит объяснений. Он смотрит, анализирует, понимает всё сам. И эта ситуация ему тоже не нравится. — Уверен, — кивает он. — Отец, впрочем, ничего мне не говорит. Вечные «всё нормально», вечные «ты должен заниматься делом», словно мне всё ещё пятнадцать. Словно я ребёнок. Будто он не знает, что я… «Однажды займу его место», — хочет договорить Натаниэль, но фраза повисает в воздухе невысказанной, будто бы никому сейчас не нужной. Он с пелёнок знает о своем предназначении, а Натан — совсем не тот человек, который терпел бы от сына непослушание и стал бы слушать о его желаниях и мечтаниях. У Натаниэля всегда была цель, поставленная другими людьми, и к ней он шёл ежедневными тренировками и занятиями, получая знания, которые не дадут ни в одном из университетов планеты. Он учился убивать. Так же мастерски, как это делает его отец и как это делают его люди. Кровью он испачкал руки раньше, чем пластилином или в гуашевых красках; он рисовал кровью на земле задолго до того, как впервые нарисовал на бумаге красками свою семью. На рисунке были он и его отец. Где-то в отдалении — неразборчивые фигуры людей, вечных прихвостней и последователей. Матери на рисунке не было; Мэри Хэтфорд — как ему сказали лет в шесть, когда он начал задавать вопросы — умерла во время родов. Больше Натаниэль вопросов не задавал, но где-то глубоко, на самом краю сознания, продолжал эту информацию держать как важную — для дальнейшей перепроверки. Ему двадцать, но руки до этого до сих пор не дошли. — Натан, — Ичиро поднимается и подходит к окну. Тень от его фигуры пересекает комнату, расчерчивает её на две неравные части. Натаниэль кривится, но прячет гримасу, отворачиваясь к стене. Прикрывает губы ладонью, словно пальцами можно стереть это выражение прочь. Отцовское имя ему не нравится — пусть даже оно, примеренное на него устами Ичиро, звучит красиво. Гордо, лестно, вроде бы даже правильно. Однажды оно заменит его собственное, как Натаниэль заменит и своего отца, но это, он надеется, произойдёт нескоро, а пока — пока что Натаниэль хочет как можно дольше оставаться просто Натаниэлем. Он снова переводит взгляд на Ичиро, застывшего у окна, смотрит, как тот отодвигает ладонью штору, как скользит взглядом по сумрачной улице. Вскоре на губах не остаётся и тени той неприятной гримасы. — Не переживай, — продолжает Морияма, и Натаниэль примерно знает, что тот скажет. Его утешат, его успокоят, его поставят на место, как это происходило и раньше, а если Ичиро и послушает его, то все выводы сделает уже наедине с собой и передаст дальше своему клану. Не сказать, что его это устраивает. Не сказать, что у него есть какие-то другие варианты. — Твой отец знает, что делает. Он не ввяжется в потасовку, которая ему не по силам — поверь, он не подставит остальных. Мы знаем его давно. Я знаю его давно. Ты веришь мне? Ичиро вовсе не нужно поворачиваться, чтобы проверять, что Натаниэль ему кивает. Единственный раз, когда тот не соглашается, настаивая на своей позиции, заканчивается для Веснински-младшего переломом запястья и новыми шрамами в основании шеи. — Конечно, лорд Морияма. Натаниэль может выражать свою веру как угодно — словами, поступками, — но в голове всё равно будут гнездиться сомнения. Ичиро всю жизнь кажется ему практически другом, но в мире, где твой отец — Балтиморский Мясник, а ты, ни много ни мало, его преемник, места друзьям нет. Есть партнёры, есть полезные контакты, есть доносчики, есть ищейки, есть пешки, призванные делать самую грязную работу. Есть враги. Но не друзья. Поэтому Ичиро, стоит однажды по неопытности потянуть к нему руку, её отталкивает. Натаниэль очень быстро учится усваивать уроки так, чтобы не пришлось повторять. Но Морияма — не провидец и не пророк. Он ошибается так же, как ошибаются все на свете люди; вот только Натаниэль знает, что тот что-то скрывает — но знает пока недостаточно, чтобы Ичиро в этом обвинять. И когда Балтиморского Мясника убивают — в четверг, практически около полуночи, и вовсе не люди британского клана, — у Натаниэля вопросов становится куда больше, чем ответов на них. Давать ответы, само собой, никто не спешит. Натаниэль упаковывает всё глубоко в себе, как и обычно оставляя до лучших времён, и занимает пост Натана — принимает его титул с гордостью и, пусть и не ощущает ту самую правильность, обещает создать её себе сам. — Мои соболезнования. — Ичиро подходит вплотную, от него пахнет дорогим виски и таким же дорогим парфюмом. Рука, которую он протягивает Натаниэлю, как обычно холодная, будто перед каждой их встречей он перекладывает с места на места куски льда. — Огромная, огромная потеря для всех нас. — Холодные руки опускаются ему на плечи, и это — едва ли не единственный момент за всю их жизнь, когда Ичиро настолько близко, что его сдобренное алкоголем дыхание задевает Натаниэлю кожу виска. Он кивает. Эти расшаркивания собравшихся в доме людей ему не слишком-то и нужны, хотя слова Мориямы услышать он вовсе не против. — Но ты, — продолжает тот, сжимая пальцами плечи через накинутый на них пиджак, — станешь отличным преемником, не сомневайся. Мы все в тебя верим. Это — большее, что он может от Ичиро получить. Никаких грустных взглядов, никаких полуулыбок, никаких глубоких фраз, лишь поверхностные, простые, совершенно понятные обрывки без внутреннего и далёкого смысла. Факты, в которых Ичиро уверен, и в которых ему нужно уверить Натаниэля. В клане Морияма всегда так: ты будешь слышать только ту информацию, которую тебе слышать нужно. Не больше, не меньше. Натаниэль привыкает быстро, но где-то внутри всё равно хочет большего. Это, как ему кажется, дурная материнская кровь, не дающая целиком и полностью отдаться этой жизни. Оно, думает Натаниэль, возможно однажды его и погубит.

× × ×

Кенго Морияма умирает на втором месяце пребывания Натаниэля в Балтиморе. Ему не поверят, но по поводу его смерти он чувствует куда больше, чем по поводу смерти своего отца. Не сказать, что он был близок что с одним, что с другим, но растёт Натаниэль под крылом клана Морияма, и терять их чуточку больнее, чем кого-то ещё. — Я вернусь через три дня, — сообщает он помощникам. Привыкать к их наличию придётся ещё долго, Натаниэля не учат управлять, его учат выслеживать и убивать, и новые знания приходится ухватывать теперь каждый день, оказываясь в обществе людей, в котором раньше крутился только его отец. В помощниках спустя месяц удаётся разглядеть как минимум крохи полезности: Натаниэлю приходится налаживать связи практически с нуля, приходится доказывать всем, что он чего-то, но стоит, и запоминать бесчисленные имена и фамилии нужных и не очень нужных ему теперь людей куда проще, когда кто-то с этим помогает. Ему не нужно ждать ответов и напутствий, теперь он сам — тот, кто даёт напутствия и раздаёт указания. Натаниэлю двадцать, и под ним половина преступного мира Балтимора. Вторую половину он надеется пригрести в свои руки к двадцати одному. — Если что, вы знаете, куда мне звонить. Натаниэль уверен: никто его беспокоить звонками не станет. Но он, в отличие от своего отца, хочет давать людям хоть какие-то опции. Ичиро встречает его холодными руками, и на миг Натаниэлю кажется, словно этих двух месяцев и не было вовсе. Теперь уже он сам обнимает Морияму — коротко, оставляя небольшую дистанцию. Так, как делают партнеры; о том, как делают друзья, Натаниэль не знает, и узнавать не спешит. К тому, что люди подобных кругов редко выносят свои эмоции на публику, даже если эта публика — близкие родственники, — он уже привыкает. Сам делает примерно так же и на похоронах отца, и на похоронах лорда Мориямы: натягивает на лицо непроницаемую маску, все переживания, припылённые и неяркие, запирая глубоко внутри. И только когда он ловит взглядом Ичиро, только когда замечает, как дрожат уголки его губ, как собираются в глазах слёзы (которые, он знает точно, ни за что не покатятся на людях вниз), он вздрагивает, будто бы выходя из многомесячного оцепенения. И, оставаясь с Ичиро один на один позже вечером, смотрит на него уже немного другим взглядом. Поддерживать словами, правда, снова не спешит, но садится близко — на стул прямо напротив него. Массивный стол, разделяющий их, вмиг отсекает всё то ненужное, что успело всколыхнуться у Натаниэля глубоко внутри, и он ведёт пальцами по своим волосам — медным, как и у отца, — чтобы снять рукой и остатки непрошенных переживаний. — Как я могу помочь? Он спрашивает это наполовину из вежливости, без которой на него смотрели бы здесь косо, наполовину — из ощущения, гложущего внутри, и настаивающего на том, что помощь Ичиро будет нужна. Он сам не предлагал ему её точно так же после смерти Натана, Веснински-младшему пришлось разгребать всё самостоятельно, подхватывать на руки вздумавшую рушиться империю отца и самолично нести в светлое будущее. Но Натаниэль — не Ичиро. Это, он думает, снова всё та же материнская кровь, отголоски слабости, которые и сам он из себя искоренять пока не решился. — Главное, что ты делаешь в Балтиморе всё, что от тебя требуется, — Ичиро думает долго, будто бы взвешивает, что именно ответить Натаниэлю, но этот ответ ему не слишком нравится. Это звучит будто бы «хорошо, что ты не мешаешься под ногами» или «продолжай не создавать клану проблемы». Натаниэль умеет и то, и другое, но здесь и сейчас хочет слышать слова не чужого ему человека. Поэтому прерывает хрупкую тишину и задаёт свой вопрос снова: — Что я могу сделать для тебя? Это, он знает, переступание черты, за которую носки его запятнанных кровью ботинок ещё никогда за все последние пятнадцать лет не заходили. Это обращение лично к Ичиро, а не к лорду Морияме, это попытка сковырнуть с его лица маску безразличия и отрешённости. Это чистой воды панибратство, за которое можно получить плевок в лицо, хлёсткую пощёчину или удар по рёбрам. Но Ичиро Морияма неподвижно сидит в кресле, скользя цепким взглядом по Натаниэлю, словно бы за последние несколько месяцев, что они не виделись, в нём и правда что-то успело поменяться. Натаниэль же видит, как меняется сам Ичиро. Это, он знает, совсем не грусть и не скорбь; у того напряжены плечи так, словно внутри что-то по-настоящему сломано, будто ему тяжело держаться и дышать. Он не более, чем воздушный шар с поднесённой к нему иглой. Взведённый курок с уложенным на него пальцем. Тронешь — и всё взлетит на воздух. Ичиро выдыхает. Шумно и резко, так, будто бы внутри него и правда что-то взрывается. Как всегда тихо, как всегда недоступно другому глазу. Но Натаниэль учится и наблюдает все проведённые в этом доме годы. Натаниэль Веснински — способный ученик. — Есть вещи, которые мешают более важным сейчас делам, — начинает он, и Натаниэль в очередной раз поражается выбору формулировок. Ему самому до такого расти и расти. — Утром мне доложили о журналистах, вынюхивающих что-то о Кевине. Эвермор… — он запинается, перекатывает в пальцах позолоченную ручку, подарок отца, — больше не вызывает моего доверия. Всё, что там происходит, следует ставить под сомнение. Натаниэль улавливает суть, остальное додумывает в своей голове сам. Вероятно, его версия не будет сильно отличаться от версии Ичиро, к рассказыванию которой его придётся немножечко подтолкнуть. — Что именно там происходит? Ичиро вскидывает голову, отрываясь от игры с ручкой. Та отлетает на очередном движении, подкатывается к самому краю стола и падает на пол вниз. Натаниэль позволяет ей упасть. — Я не знаю, — Ичиро откидывается на спинку своего кресла и смотрит прямо. Выдержать его взгляд удаётся с очень большим трудом. Он не знает, что беспокоит его сейчас больше: то, что Морияма и правда может не знать, что происходит в Эверморе, или то, что он позволяет ознакомиться с этим фактом кому-то ещё. Это, впрочем, всё ещё не делает их друзьями. Но, возможно, совсем скоро сделает партнёрами. — Я могу узнать, — подхватывает Натаниэль. Ичиро кивает, подтверждая, что он попадает в точку. — Вся информация, которая доходит до меня, отвратительно неполная и неточная. Мне врут. Мне врут. Дэй сливает данные прессе — ему, впрочем, из Пальметто делать это куда проще, — Ичиро произносит название города так, словно слово протухает прямо у него на языке. Натаниэль понимающе кивает. — Он болтает больше нужного с каждым днём, а Рико — который, на минуточку, далеко не последний человек, виновный в его жалком побеге, — прячет свой зад где-то в Башне и отмалчивается, каждый раз пичкая меня враньём о том, что всё в порядке. Ичиро вываливает на него сведения коротко и сжато, не перемежая слова ругательствами и не опускаясь до чистого гнева. Стоит ему замолчать, как на лицо снова натягивается маска, и морщинки, пробежавшие по лицу, разглаживаются. Кулаки, сжатые до белых костяшек, расслабляются. Натаниэль поднимает с пола ручку и протягивает её Морияме, вместе с ней протягивая ему свою верность. — Отправлюсь туда ближайшим же рейсом. Ичиро забирает ручку из пальцев Веснински-младшего. Ею же подписывает бумаги, покроющие все будущие расходы, и пишет несколько писем, которые нужно будет передать сотрудникам университета Эдгара Аллана. Одно — лично для Рико, будто тот будет вчитываться в текст куда внимательнее, чем вслушивается в телефонные звонки. Уже у порога его окликают; Ичиро хмурит брови, будто бы борется с собой снова, но всё же начинает говорить. В основном о Рико, которого Натаниэль видит последний раз несколько лет назад: о том, что того не приглашают на похороны, о том, что он сам гостит дома довольно давно, о том, что он теперь совсем другой. Ичиро говорит готовиться к проблемам, но для Натаниэля Веснински нет проблем, которые нельзя было бы решить. Варьируется лишь метод их разрешения — и если Рико не проймут слова, у Натаниэля есть кулаки. Ими Ичиро пользоваться не разрешает — по крайней мере не вслух.

× × ×

Он проблем не ждёт, но вот они его поджидают: стоит добраться до территории университета, как встречающие его люди сообщают, что встретиться с Рико в ближайшее время не получится. Натаниэль прячет сжатые кулаки в карманах чёрного пальто, любезно интересуясь, в чём же дело, но его пичкают не очень хорошо выглядящей ложью — такую он учится распознавать ещё в детстве, и наказывать за такую учится ещё тогда же. Но он лишь кивает, прося показать комнату, выделенную для него на ближайшие несколько дней. От лжи его тошнит, а Эвермор пропитан ей целиком. Он бывает здесь часто в детстве, чуть реже — в юности. Приезжает смотреть на игры, в правилах которых разбирается хорошо уже после первых нескольких просмотров. Примерно тогда же отец сообщает ему, что он тоже мог бы играть — если б его не ждал Балтимор с его преступными бандами, ползающими перед Мясником на коленях. Натаниэль задумчиво осматривает поле (в ту игру побеждают, само собой, Вороны), и долго пытается взвесить два варианта развития своей собственной жизни. О том, что он мог бы что-то иное, кроме убийств и наказаний, отец больше никогда не заикается. Интерес, мелькнувший в глазах сына, восторга у него в тот день не вызывает вовсе. — Передайте Рико, чтобы связался со мной, как только у него появится… возможность, — цедит он едко, оставляя вещи в своей комнате — чёрной, как и у всех местных жителей, — и сразу же выходит обратно в коридор. Судя по тому, что говорит ему Ичиро, Рико вполне может отказаться идти на контакт. Плюсы быть вдали от семьи, которая не может сорваться по первому же зову: можно нарушать правила и не быть за это тут же наказанным. Это, думает Натаниэль, ужасно расслабляет. Он бы не хотел получить однажды такую свободу: она — прямой путь к саморазрушению. Как человек Рико ему не противен, но и видеть в нём что-то хорошее оказывается сложно. Натаниэль наблюдает, как всегда, издалека: на общих приёмах, где всем членам клана, любым его веткам, приходится быть вместе. На сборах и мероприятиях, где туфли должны блестеть, а костюмы должны сидеть идеально. И даже здесь, в университете — он видит достаточно, чтобы сделать выводы. Их он оставляет при себе, решая предоставить Ичиро возможность самому разбираться с кровным родственником. В то, что тот не справляется, Натаниэль не верит до сих пор, даже прохаживаясь по коридорам знаменитого Вороньего Гнезда. Он практически уверен в том, что Рико не занят. Избегает встречи, избегает ответственности — наверняка прячется где-нибудь в комнатах отдыха, но вряд ли на поле. Рико кажется ему умелым управленцем, хорошим капитаном, но не самым хорошим игроком; он бы смотрел на тренировки, гоняя всех, с куда большим энтузиазмом, чем играл бы сам. Или, возможно, меняет комнату отдыха на комнаты своих сокомандников; Натаниэль не сильно представляет, чем именно здесь могут заниматься молодые люди, но в его понимании в такие развлечения наверняка входит не самый законно добытый алкоголь, такие же не особо законно добытые таблетки, а ещё, он уверен, такие сборища вряд ли проходят мирно. Его проницательности следует вручать отдельные награды; Натаниэль тормозит у двери в душевые, пройдя круг по стадиону, и вскидывает голову на шум по ту её сторону. Звуки борьбы, он знает, не похожи ни на какие остальные. Звуки, с которым кулаки врезаются под рёбра, и с которыми с губ срываются болезненные выдохи, могут ласкать его слух куда качественней любой музыки, и поэтому он замирает, давая себе несколько секунд — пару десятков, но точно меньше минуты, — чтобы сердце забилось сильнее, чтобы кулаки сжались снова, чтобы мурашки побежали вниз по позвоночнику. Он распахивает дверь резко, не заботясь предупредить присутствующих о своём вторжении. Как бы ни были сладки звуки и шум побоища, у Натаниэля есть цель — и эта цель сейчас впечатывает уже и без того побитого паренька между раковинами так сильно, что под его лопатками трескается длинное, вытянутое вдоль стены зеркало. — Блядский французишка, — Рико выдыхает притиснутому Ворону прямо в ухо, и губы его растягиваются в премерзкой из ухмылок — такую, Натаниэль думает, он не видит даже у своего отца. Даже когда тот убивает того, что этого правда заслуживает. Рико Морияма отвлекается от своего занятия далеко не сразу. Несмотря на то, что Натаниэль явно производит впечатление на остальных Воронов — мрачный, затянутый в чёрное с ног до головы, в тяжёлом плаще и с забранными наверх рыже-медными волосами, единственном ярком пятне в этом траурном параде, не считая, правда, ещё и его глаз. Те начинают шевелиться и дёргаться, тыча в него пальцами и привлекая внимания Рико, но тот прерываться совсем не спешит. И только впечатывая очередной удар парнишке под рёбра, соизволяет повернуть голову. Натаниэль этого момента не ждёт, но лелеять его в памяти будет ещё очень и очень долго. Зрачки Рико, и без того расширенные адреналином драки без должного ему сопротивления, становятся и того больше. Его губы дрожат, а пальцы отпускают форменную футболку с надписью «Моро» на ней, но всего на мгновение — сразу после по ним ползёт перерастающая в оскал улыбка, а пальцы сжимаются на ткани снова. — Рико, — Натаниэль замечает перемену и делает ещё один шаг вперёд. Его удостаивают разве что беглым взглядом. — Давно не виделись, Нат.