Не «зачем?», а «почему?»

— Том, ты кстати такое пропустила в столовой, это надо было видеть, — резко вспомнила Рита и в порыве махнула рукой, едва не свалив кружку со стола. На коленях дымилась пачка заваренного доширака. На ужин Тома предсказуемо не пошла: и кусок в горло не лез, и не разбудил её никто на этот ужин. Где-то около половины десятого её всё же растолкали Рита с Верой. На сонное «Сколько времени?» показали на часы, а на удивленный вздох предложили лапшу. — Вы чего меня на ужин не подняли? — Дробаш подошёл, — не прошло и суток, как очевидная кличка уже намертво приклеилась к новому ихтиологу, — сказал, тебе нездоровится и чтобы тебя не трогали, — пояснила Рита. — Вон, передал куксу и сказал, что один раз на кипятильник глаза закроет, — сказала Вера. Кипятильники на территории базы были строго запрещены, пожарная безопасность, но, в отличие от сигарет, за ними пристально следили. Чтобы збпшники запретили курить — это было невозможно себе представить, дымила там чуть ли не вся кафедра. — Всё в порядке? — на всякий случай уточнила Вера, прекрасно понимая, что Тома всё равно будет молчать как партизан. — Мне лучше. И что же там такое произошло? Пар клубился над пачкой и резал глаза. Навевал воспоминания об общажных посиделках за бичпакетами, являвшимися обязательной и строго чтимой традицией после каждого сданного зачёта или экзамена. В комнате она жила с девочкой на курс старше и магистром с востоковедения, так что сессия у них не совпадала, но традиция есть традиция. Жалко, что сейчас от пара Тома не видела Ритино выражение лица, а там было на что посмотреть. — Валерия Викторовна на ужин зашла уже в пижаме, и у Енисейского кисель носом пошёл. Буквально. Хотя кисель отвратный, кстати, — Валерия Викторовна — одна из збпшников, та самая, кто участвовал в перепалке в «преподавательской» поезда. Ну а ещё она, не без помощи Маши, загодя пугала всех до усрачки. Увидев её на общем сборе после завтрака, Тома была поражена, насколько же ей подходил её голос — вкрадчивый, яркий, немного низковатый, но скорее придающий харáктерности, чем грубости. На вид ей было не больше тридцати, кудрявые светло-русые волосы собраны в колосок. В лице ни намёка на неуверенность, только твёрдость и изящество, сокрытое в простых и деликатных чертах. При виде такого элегантного существа в пижаме у любого бы челюсть упала на пол от восхищения. — Наконец-то что-то интересное происходит, — своим обычным, немного отвлеченным тоном сказала Вера. «Да тут дохуя всего происходит, вы бы знали», — подумалось Томе, но сказала она, естественно, по-другому: — Я болею за Енисейского, он вообще хороший человек, только ужасно одинокий, на мой взгляд. — Интересно, почему, — саркастический смешок слетел с Ритиных губ. К людям, не входящим в её ближайший круг общения, она была крайне строга и даже жестока. Всю свою любовь и безграничную, абсолютную преданность она хранила исключительно для дорогих для неё людей, которым была готова простить всё на свете. — Ну зато он смешной, — Вере, как и Томе, Енисейский очень нравился. Как преподаватель, естественно, ну и как человек, пожалуй, тоже. — А ещё это же он тогда за Медвецкого вступился. Его бы иначе разорвали, наверное. История с Медвецким действительно была крайне неприятная. На него тогда весь курс ополчился. Морально Тома была полностью на его стороне, но получать ушат говна вслед за ним не собиралась. В конечном итоге они даже не друзья. — Христа ради, не напоминайте про Медвецкого, — Рита поморщила нос. — А ваш Енисейский любимый — тот ещё распиздяй. Вы вообще помните, что он про практику говорил? — она привстала, прочистила горло и мастерски изобразила его характерный гнусавый тембр: — «С клещами проблемы две. Первая — энцефалит. Если не лечить, умрёте страшной, мучительной смертью. Вакцина есть. Вторая — боррелиоз. Если не лечить, умрёте страшной мучительной смертью. Вакцины нет. Тут как повезёт». Тома держалась до последнего, но, кинув взгляд на уже расколовшуюся Веру, удержаться от смеха было невозможно. — Да ладно тебе, — утирая слёзы, проговорила Тома. — Это его фирменный раздолбайский шарм. И вообще, лучше себе кого-нибудь найди и не осуждай нашего Владимира. — Да у нас даже никого симпатичного нет, — вздохнула Рита. Тома с Верой только синхронно закатили глаза, они не знали ни одного человека, которого Рита сочла бы достаточно симпатичным. Кажется, её стандарты были на порядок выше того, что весь мир мог ей предложить. — Ян очень красивый, — Вера периодически предпринимала попытки убедить Риту в том, что люди вообще могут быть красивы, а Ян точно таковым был; в его лице было что-то даже аристократичное: лёгкий изгиб тонких тёмных бровей, проведённая, будто по линейке, линия челюсти, аккуратный разрез чёрных глаз — таких, что даже зрачков не разглядеть, от этого даже не всегда понятно, куда он смотрит в конкретный момент. Все движения — по-театральному отточенные, вся мимика будто заранее отрепетирована до совершенства, но всё это ни в коей мере не вязалось с его детским клоунским характером, который он и не планировал сдерживать. — У него брови классные. И волосы. — Нос картошкой. — А что плохого в носе картошкой? — А что хорошего? — Ладно. У Николаши нос не картошкой. — У него горбинка. — Это тоже плохо? — Ну да, — ответила Рита, как будто это было чем-то само собой разумеющимся. А потом осеклась, когда Вера бессознательно провела пальцем по собственной небольшой горбинке на маленьком, аккуратном носе. — Почему тебя вообще так беспокоит именно нос? — со вздохом спросила Тома, уже зная ответ. — Меня не только он беспокоит, — Рита опустила взгляд, а потом и вовсе отвела его в сторону. Тома прекрасно понимала, что её беспокоит всё. Самое биологически естественное определение красоты. Идеальные пропорции, абсолютная симметрия, правильные линии без единого изъяна. Идеальная красота — гарантированное выживание, потому что любое выбивание из золотого сечения означает дефект, генетическую и эволюционную ошибку, которая может привести к смерти, а смерть уродлива. Организм ищет совершенство и хочет видеть его в своём партнере, чтобы выжить самому. Тома хотела относиться к красоте как к искусству. За искусством должно что-то стоять — идея, чувства, цель. Оно должно рассказывать историю. Тома делила всё на искусство и ремесло. Картина, руки пусть даже неумелого художника, но написанная будто осколком его души, — искусство; эта же картина, переписанная с исправлением всех ошибок, по всем канонам и правилам, — ремесло. Вокальная партия, спетая в слезах мимо нот, — искусство; она же, механически исполненная мастером без малейшего недочёта, — ремесло. Потому что нетвёрдая рука и дрогнувший голос рассказывают историю, им веришь. История, характер, желания, вся человеческая жизнь заключена в шрамах, исцарапанных коленях, понимающих, обрамлённых синяками глазах, сожжённых краской волосах, сдвинутых к переносице бровях, испачканных чернилами руках, вечно опущенном взгляде и искусанных губах. И это красиво. Не биологически, а по-человечески. В комнате повисло напряжение. Захотелось курить. Как-то так выходило, что при каждом перекуре с момента, когда они зашли в поезд, происходила какая-то херня, что Томе не нравилось. Хотелось хоть иногда без происшествий немного побыть в одиночестве. — На улицу не пойдёте ведь? Привычное «Покурим?» встало в горле комом. Рита с Верой отрицательно мотнули головами. Весь романтизм пледов и неба над головой как рукой сняло. — Тогда я покурю и вернусь, — плед с собой Тома брать не стала, а о горячем чае под звёздами тем более уже речи не шло. Она достала пачку из тумбочки — зачем только убирала — и вышла из комнаты.

***

— Я, наверное, пойду. Вот же блять. Тома стояла, облокотившись о перила, на той самой веранде, которую заприметила с утра. Времени было часов десять, но на севере темнеет поздно — полярный день как никак. Сумерки постепенно брали своё, но вдалеке у моря ещё блестела золотая полоска уходящего заката. Несколько звёзд на небе было всё-таки видно, даже сквозь голубую сумеречную дымку. Как же, чёрт возьми, это красиво. — Да докуривай. Енисейский протянул сигарету Александру Дмитриевичу. Они зашли на веранду совершенно бесшумно, застав её, уставившуюся в небо. — Да я же не курю, — отнекивается Дробышевский. — Вчера за милую душу курил. — Вчера что-то случилось? — осторожно уточнила Тома. — Да там просто… — подняв обеспокоенный взгляд, начал Александр Дмитриевич, поздно вспомнив, что он вообще-то преподаватель и оправдываться перед студентами не обязан. Но он уже начал, поэтому хоть как-то объясниться он должен был. Неловкая пауза повисла в воздухе. Тома — человек вообще не жестокий. Над Хатико и Титаником она, конечно, не плакала, но даже над упавшим ребёнком не смеётся, и постоянные травмы кота Тома из-за Джерри её в детстве не смешили. Что может быть весёлого в страданиях? И когда она сначала думала о преподавательском разговоре на тему того пустыря, ей было не весело, но какой-то непонятный кураж всё равно ударил в голову. Томе было жалко этих несчастных, но голову крыло от любопытства. Она объясняла это тем, что это нормальная реакция тела на адреналиновую ситуацию — все по-разному реагируют на стресс. Она читала о чуваке, которого попытались ограбить в переулке, когда он вышел за шаурмой, и грабитель по неопытности перепугался и полоснул его по шее заточкой, когда он оказал сопротивление. Мужик не просто отбился, так ещё и заткнул рану той самой шаурмой и до больницы пешком дошёл, потому что из-за крови в горле не смог бы скорую вызвать. И всё это с каменным лицом и холодной головой. Но одно дело — спасать свою жизнь, а другое — часами прокручивать диалог в голове и думать, думать, думать, пытаться системным анализом имеющихся данных выжать из него ещё какие-нибудь сведения. И это было нездорово, и испытывать ужасный стыд от этого — тоже нездорово. Хотя, если бы она не корила себя за это, то, наверное, было бы ещё хуже. А так она хотя бы не до конца укрепилась во мнении, что она не самый хороший человек. А потом, когда увидела всё вживую, Тому немного переклинило. Начинало доходить, что это же всё по-настоящему. И люди-то настоящие были. — Да ничего такого не произошло, вчера кто-то подрал несколько кабанов и всё, — Енисейский поспешил на помощь. — Просто местный сельский голова такие фото наснимал, что даже Сан… — Дробышевский толкнул его локтем, — Александр Дмитриевич покурить вышел. — Кабанов? — выдала Тома с плохо скрываемым удивлением и осеклась, когда Александр Дмитриевич кинул на неё неопределенный взгляд. — А кто подрал? — она поспешила быстро отвести внимание от собственной оплошности. Про кабанов-то их предупредили заранее. Хотя бы додумалась не показывать своего облегчения. — Да мало ли кто, — Енисейский лишь пожал плечами, но рука с сигаретой дрогнула. Они немного постояли, Владимир Львович затушил сигарету о перила и бросил в кружку, служившую на столе пепельницей уже, судя по всему, далеко не первый год. Он кивнул головой в сторону входа, и они уже собирались уйти, как Александр Дмитриевич щёлкнул пальцами, как будто резко что-то вспомнил, и остановился прямо у проёма. Енисейский уже скрылся в глубине здания. — Тамара, — Дробышевский обратился к ней внезапно по полному имени. — Кому вы уже успели рассказать? — конечно, что именно рассказать, он уточнять не стал. — Пока никому, — он понял. Мерзкое ощущение, как будто тебя видят насквозь, ловя за руку на воровстве жвачки в пятёрочке, появилось за сегодня уже в который раз. — Это вам кто-то рассказал или вы сами узнали? — всё ещё стоя на расстоянии, осторожно уточнил он, склонив голову на бок и снова дёрганым движением поправив рукава. Что за привычка дурацкая. Как подросток, ей-богу. — Сама узнала. — Ясно, — проговорил он каким-то неживым тоном и сразу отвернулся, в глазах промелькнуло что-то еле уловимое — то ли сочувствие, то ли банальный испуг. Два плюс два сложить было несложно, и её состояние у Ефремовича он видимо понял правильно. Да уж, если такой скандал всплывёт на поверхность, мало не покажется никому, головы полетят до самой Москвы, да ещё и со свистом. — Значит, возможно больше никто из студентов об этом не знает, хотя это до поры до времени естественно, — Александр Дмитриевич решил уже не уточнять, каким именно образом Тома получила эту информацию, и она испытала чувство облегчения, смутно походившее на благодарность. Он переступил с ноги на ногу. — Я понимаю, что бесполезно просить не распространяться на эту тему. Но я понадеюсь на ваше благоразумие. В ответ Тома коротко кивнула. Под таким испытывающим взглядом отпираться было нельзя. Внешне преподаватель произвёл на Тому впечатление совершенно несерьёзного, даже немного иронично и шутливо относящегося к своим обязанностям человека, чьё раздолбайство могло составить конкуренцию даже Енисейскому. Очень странно было видеть сейчас эти полные решимости и неожиданной храбрости глаза. — Вы так и не подожжёте сигарету? Тома бросила взгляд на целую сигарету, так плотно зажатую между пальцами, что у неё смялся весь фильтр. Классно покурила. — Я, наверное, пойду уже в комнату, — она развернулась и собралась двинуться в сторону входа, как он снова одёрнул её. — Если вы не собираетесь курить, то не могли бы отдать её мне? — выглядел Дробышевский сейчас как большой ребенок, вся твердость пропала из глаз, а лицо вновь сделалось совсем юным. — У меня с собой нет. Детский сад. Тома вынула из пачки новую сигарету — давать кому-либо настолько мятую было уж как-то совсем неприлично — передала ему и, бросив напоследок короткое «спокойной ночи и спасибо за лапшу», поспешила в сторону жилых комнат. Уже только дойдя до двери, она поняла, что раз с собой он сигарет не носил, то и зажигалку скорее всего — тоже. Стоит, наверное, теперь так же, как она, и мнёт сигарету в руках. Забавно. Никто из них этим вечером нормально не покурит. Кроме Енисейского, от чьей сигареты Александр Дмитриевич почему-то отказался. Она как можно тише прокралась мимо девочек и рухнула на кровать.

***

Пару часов она пролежала в полубессознательном состоянии: как когда перед сном начинаешь о чём-то усиленно думать, эти мысли плавно переходят в сон, но не дают тебе погрузиться в него полностью, резко по какой-то причине выбивая тебя оттуда. Как будто приснилось, что падаешь, но не совсем. Вот и Тома сейчас ворочалась с боку на бок, а сон все не шёл, зато навязчивые мысли нестрогим парадом проходили по сознанию. В голове всплывали полуоформленные вопросы: это ведь произошло впервые? «Идёшь на медвежью охоту — приготовь постель и позови доктора, а идёшь на кабана — закажи гроб» — старая пословица, но какая точная. Отец держал дома ружьё в сейфе и время от времени ездил на охоту, так что о всевозможном зверье Тома знала из первых уст. Бегством не спасаются, отмороженные животные, часто самому хищнику приходится бежать от них прочь. Кому хватило силы, а ещё интереснее — кому хватило безбашенности — напасть на сразу нескольких из них? За окнами шумел лес, ветер со свистом проникал через щели в оконной раме, но ночь выдалась на удивление тёплая и такая ясная. Кровати жёсткие, доски стен оставляли царапины, всё здание будто кряхтело и дышало; сюда, на второй этаж проникали звуки шагов и голосов даже с первого этажа — но весь этот флёр неблагополучия и обветшалости придавал этому месту такой тёплый и мягкий уют. На спинке кровати не осталось живого места от вырезанных на ней годов и имён, несколько фраз было написано даже на стене у изголовья. «Июнь 1993. Я не мылся две недели», «СР + ОВ» (вырезано сначала ножом, а потом обведено маркером, видимо спустя много лет), «А в тюрьме сейчас макароны дают» (под ней приписка уже другим почерком: «Зато в полихетах белка много»), «Горшок жив», «Юля, ты мне снишься», «Лицо попроще — погреши, иди в туалет и хуй почеши». Десятилетия истории таких же студентов. Интересно, всё ли ещё вместе СР и ОВ? Где сейчас Юля? Из полусонных размышлений Тому вырвал шёпот Веры: — Девочки, просыпайтесь. — Идите нахуй. Я сейчас не пойду на звёзды смотреть, — Рита завернулась посильнее в одеяло. — Я тоже, — сказала Тома на автомате, хотя, на самом деле, была не очень-то и против. — Забудьте про звёзды, — в её голосе появилось что-то нервозное. — Кто-то по комнатам ходит. И будто в подтверждение её словам снаружи раздался скрип двери, потом в коридоре послышались шаги нескольких человек, снова скрип двери — видимо соседней комнаты — и тихий вскрик, сразу же утонувший в шуме перебивающих друг друга голосов. Разобрать слова не удавалось. — Это ещё что, блять, такое? — окончательно разбуженная Рита не собиралась тратить ни капли своих сил на сдерживание своего раздражения. — Вот прикол будет, если нас сейчас всех тут прирежут, — Вера привстала на кровати и, нашарив свитер на столе, надела его поверх пижамы. — И слава богу, — вздохнула Тома. — Я сейчас сама кого-нибудь зарежу, — Рита нащупала руками очки на прикроватной тумбочке, все принялись спокойно ждать. Дверь соседней комнаты снова скрипнула, в коридоре раздались шаги, и через пару секунд к девочкам ввалились три фигуры. Они были завернуты в простыни, стояли, покачиваясь на нетвёрдых ногах, один из них держал зеркало и свечку с зажигалкой. Дверь за их спинами закрылась, жалобно всхлипнув. — На новом месте приснись жених невесте! — нестройные голоса не попадали друг в друга. Капюшоны из наволочек откинулись. — Пацаны, вы решили весь чемоданчик сразу опорожнить? Перед ними стояли качающиеся Ян с Николашей и, внезапно, Медвецкий. Красные щёки блестели в лунном свете, пьяные глаза бегали по всей комнате. Николаша, чью чрезмерную тактильность обычно сдерживали барьеры трезвости и подобие благоразумия, сейчас, покачиваясь из стороны в сторону, полез, раскинув руки, обниматься к хозяйкам комнаты, обдавая всех непередаваемым амбре из водки с апельсиновым соком. Без всякого подтекста, ничего, выходящего за рамки — полуобъятие одной рукой и даже предусмотрительно отвернувшееся лицо, чтобы хотя бы немного приглушить запах. Просто такой человек, которому всегда нужно кого-то касаться. И если обычно это был Ян, терпевший все его закидоны на правах лучшего друга, то сейчас ему было мало. Что впрочем не помешало Томе шарахнуться ближе к стене, уворачиваясь от объятий и вновь закрывая спину, а Николаша настаивать не стал, не такой он человек. — Девчата-а-а! Мы вам такое ик придумали, — Ян активно размахивал руками, обрисовывая масштаб задумки. Иссиня-черные волосы смешно лохматились из стороны в сторону и попадали в рот, порозовевшие щеки всё не могли скрыть обычную бледность. Николаша притормозил его за плечо — видимо среди всех он был самый трезвый — и объяснил: — Свечку в руки, к зеркалу, а мы колдуем! — с видом состоявшейся гадалки из Битвы экстрасенсов произнёс он. — Кто в зеркале покажется, тот и женихом станется. — Боже, где ты эту пошлость подхватил? — Медвецкий, смеясь, поставил зеркало со свечкой на столик. Свою фамилию он оправдывал полностью. Он действительно походил на медведя: под два метра ростом, широкий и неповоротливый, с большими руками и раскатистым голосом. — Ефремыч с утра подсказал. Ну же! — он обратился уже к девочкам. — У меня есть идея получше. Тома встала с кровати и придвинула табурет в центр комнаты, предварительно убрав с него многочисленные альбомы, карандаши и канцелярские ножи. Как безвольную куклу она заставила бунтовавшего Николашу сесть на стул с выпученными глазами, а Медвецкий, догадавшись, вручил ему зеркало и подожжённую свечу. Пусть мучается сам. — Ну что, видно кого-нибудь? — все уже еле сдерживали смех, глядя на его растерянное лицо. — Вижу-у-у, — «горит сарай — гори и хата» — видимо подумал Николаша и решил идти ва-банк. — Кожа бела, как июньские облака. Руки как ветви молодого ясеня, — завывал он. — Глаза туманны, как исландские долины, и черны, как ночь, а волосы, — он на секунду запнулся, — чёрные, ебать… с чем сравнить-то, сука. Как нефть! Не-не-не, во: вылеплены из горького швейцарского шоколада, — продолжил он нараспев, — и развеваются аспидной блестящей лентой на ветру… — Ого, в будущем у меня будут длинные волосы? Надо начать отращивать, — прервал его Ян, и комната взорвалась абсолютно диким и неостановимым хохотом. Портрет вышел весьма конкретный. Где-то снизу несколько раз ударили по потолку. Рита нагнулась и заглянула в зеркало: — О, так это ж Вера, — протянула она, на что сама Вера только вопросительно подняла брови. — Ты в окне отражаешься, а твоё отражение — в зеркале, — пояснил Медвецкий, — По-моему, кто-то уже скоро за белкой погонится. — «Аспидная», блять! — Ян так заразительно смеялся, что не разделить этот смех было никак нельзя. Вокруг красивых глаз появились лучики. — Аспидная! Боже, дай мне сил. Герцог Аргунов, ебать. — Прости, Вера, выбора у тебя больше нет, — Николаша поднялся со стула и всё ещё пытался бороться с приступами нервного хихиканья. — Пошли уже, герой-любовник, — Медвецкий снисходительно прохлопал его по плечу, по лицу растекалась добродушная улыбка с примесью ещё чего-то. — Но ты бы к Яну присмотрелся. Все снова прыснули, а Ян с Серёжей вывели абсолютно красного Николашу из комнаты, пьяно пританцовывая. Судя по звукам удаляющихся шагов, по другим комнатам они уже не пошли и направились к лестнице.

***

На веранде было спокойно и тихо. Это ощущение Томе никак не удавалось описать словами, только в голове возникали яркие всполохи воспоминаний. «На даче у подруги. Тома не умеет готовить, поэтому пьёт чай с её бабушкой, пока подруга готовит ужин. Солнце слепит». «Играют с отцом в нарды. Он поддаётся». «Май, последний день, кто-то навернулся на линейке, сматерившись в микрофон». «Первое января две тысячи шестнадцатого года. Она просыпается в четыре часа дня». «Крёстный роняет «всё спизжено» за праздничным столом, вкрадчивым голосом обьясняет детям — «украдено». «Ночной рейс сапсана. Сентябрь. В час ночи на перроне холодно». «Четыре часа утра. Общежитие. Кто-то включил с колонок Скриптонита. «Прямо как немцы» — бурчит магистр, накрывая голову подушкой». «Ночь. Владимирская область. Звёзды будто можно потрогать». «Прямо как сейчас», — думается Томе. Города далеко, фонарей в такой глуши не ставят. Светят только звёзды и фильтр сигареты. Так тепло на улице и на душе. После импровизированного ужина покурить так и не удалось, так что сейчас Тома стояла на веранде, опершись о покоцанные, раскачивающиеся под ней перила, пытаясь мёрзнущими пальцами поджечь сигарету. «На новом месте приснись жених невесте… Как это вообще связано с гаданием на зеркале?». Тома отвернулась от моря и смотрела теперь на возвышающийся деревянный фасад. Перед ней окно столовой, на улице так светло от звёзд, луны и последних синеватых лучей далёкого северного солнца у горизонта, что видно собственное отражение в нём. Здесь, близко к краю мира, окончательно стемнеет, наверное, только через час. Проделав несколько шагов к окну, она думает только о том, что если кто-то сейчас сидит в столовой, что в такой-то час, конечно, маловероятно, то он наверняка обосрётся от силуэта за стеклом. Она подносит к лицу зажигалку, чиркает и смотрит в импровизированное зеркало. «Правда хочешь увидеть там что-нибудь?» Не что-нибудь, а хоть кого-н… Зажигалка, конечно, не свечка, но… — О боже блять! Произнесено почти шёпотом, но оглушает выстрелом. В отражении «зеркала» видно, как кто-то поднимается со скамейки. — Вы тут так и уснули? — Дробышевский смотрел на неё во все глаза, видимо пока не понимая, проснулся он или нет, поэтому Тома продолжила. — Извините, я не хотела вас пугать. Он потёр большим и указательным пальцами брови и громко вздохнул. — А который сейчас час? — Полпервого где-то. — Символично. Действительно. Александр Дмитриевич протяжно зевнул и попытался встать, но сразу же присел обратно. — Вы вчера не спали совсем? — он непонимающе на неё смотрит. Идём ва-банк, по всем законам Николаши. — После тех… фотографий. — Прямо как ты сейчас, — спросонья он видимо забыл перейти на «вы». Тома обхватила себя руками, но по позвоночнику всё равно пробежал ток. Сегодня ей впервые за долгое время было по-настоящему страшно. Это был не просто испуг, это настоящий липкий, холодный страх. Он ударил её прямо по лицу, сбил с ног, заставил сердце разрываться от напора ужаса. Этого не было так давно, и она приняла это чувство как забытого старого друга. Всё лучше, чем совсем ничего. — Извините, я не хотел напоминать, — сразу же добавил Дробышевский, замотав головой, видимо мысленно хая себя за неосторожные слова. — Мы подумали, что за кольцевую тропу и так никто не пойдёт, и оставили всё как есть. Мы собирались завтра утром сходить туда и осмотреть туши, вдруг по следам зубов удастся понять, что это за животное было… — Осмотреть туши? — переспросила Тома. Дробышевский непонимающе посмотрел на неё. — Ну да, на них должны были остаться отпечатки зубов, — объяснил он. — Эта тварь даже не стала их доедать, так, поигралась. Тома в замешательстве обернулась к нему. — Там нет никаких туш. — В каком смысле? — брови у него поползли наверх, а глаза округлились и стали на вид больше раза в два. Теперь Дробышевский точно окончательно проснулся. — Там одна только кровь. Я подумала, там напали на кого-то из местных. — О боже… Тома прислонилась спиной к стене рядом со скамейкой. Она неприятно царапала кожу, а ещё была невыносимо холодной. Что угодно, лишь бы не смотреть в эти полные жалости глаза и избавиться от зудящего чувства оставленного за спиной пространства. — Ты проходила весь день, думая, что там убили человека? — шёпотом переспросил он. Тома затянулась и закрыла глаза, но сразу же распахнула, как только сознание швырнуло в неё неприятные воспоминания. — Людей, — поправила она. — М? — Людей. В одном человеке столько крови не может быть. Так что людей, — она повернула к нему голову. Тома даже не успела заметить, когда он успел пересесть на самый край скамейки к поручню, а теперь смотрел на неё снизу вверх, весь с головой завернутый в какой-то протёртый плед, пока она стояла рядом. Полный понимания и сострадания взгляд полоснул по душе. — У меня волокардин в аптечке есть, — он всё не отводил взгляд, смотрел глаза в глаза. Брови всё ещё изогнуты — до чего активная мимика. В полутьме зрачки настолько расширены, что радужка кажется почти чёрной, и смотришь будто не в глаза, а куда-то внутрь. При слабом освещении синяки под глазами выглядели ещё темнее, чем обычно. — Мне Ефремыч уже налил, — не задумываясь, ответила Тома и сразу заметила, как уголки губ у Дробышевского поползли вверх. — Не в этом смысле, — она попыталась исправиться, вспомнив об общеизвестной зависимости сторожа, но было уже поздно. — Валерьянки он мне налил, а не то, что вы там подумали, — поздно. Дробышевского уже было не остановить, и он разразился звонким и ужасно заразительным смехом, отчего Тому саму чуть не накрыло волной хохота. — Вот будет ночь на Ивана Купала, он вам такую настойку притащит, похлеще любой валерьянки будет, — сквозь смех проговорил он, отчего голос прозвучал ещё звонче, чем обычно. — А нам разве можно? — Не-а. Но помнишь, что вам Владимир на сборе говорил? — «Пить на территории базы запрещено, так что делайте это незаметно», — хоть Енисейский и был ответственным за беломорскую базу, никакой ответственностью там и не пахло. Они снова рассмеялись, и Тома чуть не выронила догоревший бычок. Она посмотрела на время и поспешно добавила: — Завтрак в девять, я пошла спать, — в ответ он кивнул, посмотрел на неё уже немного осоловевшими глазами, продолжая кряхтеть от редких приступов смеха. — Сегодня ночью, говорят, до тринадцати градусов температура опустится, — она бросила взгляд на плед, — вы бы… — Да, сейчас пойду, — он почесал затылок и вслед за ней направился внутрь здания.