***
Поносили их с утра на чём свет стоит — долго, смакуя, но, к сожалению, без оригинальных речевых оборотов, которые обязательно проскакивают у человека, когда он по-настоящему зол. А может, дело было в том, что в разборе полётов принимал участие один Яценко, который яркостью речи не славился никогда, так что даже чисто юношеского веселья в ответ на ругань в свою сторону не было. Енисейский стоял вдалеке и не вмешивался. Студентов он не ругал никогда, даже не потому что жалел или боялся понизить свой рейтинг в их глазах. Просто он считал их людьми уже взрослыми — если не хотят ночью спать, а хотят идти на лекции, начинающиеся сразу после завтрака в десять утра, проспав всего три-четыре часа, то пожалуйста. Пусть хоть в море утопятся, их выбор и их вина. Яценко же так не считал. — Вы сюда зачем приехали? Это вам что, пионерский лагерь? — он попеременно бросал взгляды на выстроившихся по стеночке провинившихся прямо во время завтрака, на глазах у всей столовой. В ряд стояли Николаша, Ян, Медвецкий, Вера, Рита и Тома. На первом этаже, прямо под комнатой девочек жил завхоз Виктор Сергеевич — один из местных. В течение года он жил в Кулёме, иногда приходя на базу и проверяя, всё ли в порядке, но на время летних студенческих практик перебирался сюда насовсем и обитал в собственной комнатке на первом этаже. Если хождение по остальным комнатам пусть и не осталось незамеченным, но было в пределах допустимой громкости, то истеричный хохот из комнаты Веры, Томы и Риты он терпеть не стал и в красках описал всё Енисейскому с Яценко. — Девочки, ну вы-то, — Алексей Алексеевич попытался изобразить нечто вроде разочарованного и наставительного, чуть ли не родительского тона, — бог с пацанами, как были дубами, так и остались, а вы? Все молчали. Не оттого, что было стыдно, а оттого, что проповедь была настолько скучная, что даже ответных полушуток было из себя не выдавить. — По вашим умиротворенным лицам вижу, что всей серьёзности проблемы вы не осознаете, — продолжил Яценко. Он поправил очки, огляделся. — В таком случае будем прямо как в пионерском лагере. Николай моет всю посуду после завтрака, — Николаша вытаращил глаза и, нахохлившись, собирался что-то сказать, но Яценко его перебил, — и попробуйте только на лекцию опоздать. Ян — после обеда, Маргарита — после ужина, — безжалостно продолжал он. — Так, а остальные, — он запнулся и глупо похлопал глазами, — остальным я после завтрака что-нибудь тоже придумаю. И это не помилование, не обнадёживайте себя. Вся столовая загремела ложками, видимо уже пресытившись зрелищем. Виновники утреннего шоу расселись за единственный оставшийся свободным стол. — Я вам головы откручу, — ледяным тоном произнесла Тома, даже не отрывая взгляда от каши, но всем было прекрасно ясно, кому эти слова предназначены. — Вообще-то мы так же, как и вы, наказание отбываем, — буркнул Николаша. Сейчас он выглядел мрачнее всех, ведь его наказание должно было вступить в силу через каких-то минут двадцать. — А чья это была идея, м? — Риту аж потряхивало от ярости, и она, забыв о приличиях, наставила на него ложку. — Вообще моя, — признался Ян. Естественно, чья же ещё это могла быть идея. Он сидел весь зелёный и усиленно тёр виски, как будто это могло заставить остатки похмелья убраться подальше. Благо попойку никто из служащих вроде не заметил. Немного привстав, Тома пошарила в карманах, и вскоре на столе появился блистер аспирина и небольшой тюбик непонятного назначения. Она молча выдавила три таблетки, заглушив шум майкой, и положила их напротив вчерашних гуляк. — Почему я ни капли не удивлена? — задумчиво спросила Рита, внимательно рассматривая ложку с кашей, перевернула её — каша с хлюпающим звукам хлопнулась обратно в тарелку. Тома в ответ только задумчиво хмыкнула. — Охуеть, — прошептал Николаша. — А это для чего? — Серёжа скосил взгляд на тюбик. — Вазелин, — со знающим видом хмыкнул Ян. — Ебать нас за вчерашнее будут. Николаша толкнул его в плечо, перед этим одарив непередаваемым взглядом, а Ян, ни капли не смутившись, разразился оглушительным смехом, поразив своим весельем с утра пораньше всю столовую. — Энтеросгель, — Тома придвинула тюбик на середину стола. — По три-четыре столовых ложки каждый. Предупреждаю, на вкус — дрянь. — Ты же вроде не собиралась пить? — уточнила Вера, впервые за всё утро подав голос. — А я и не для себя брала, — Тома дождалась, пока все разберутся с энтеросгелем, и убрала лекарства обратно в штаны. Они продолжили молча перекладывать кашу с одной стороны тарелки на другую до конца завтрака. Когда до лекций осталось всего ничего, а столовая заметно опустела, к столу подбежали Аля с Ульяной. Аля была старостой курса, девушкой весёлой и звонкой, а с Ульяной они дружили ещё до поступления на биофак настолько долго, что их характеры слились и стали неотличимы друг от друга. Вся их жизнерадостность и напор резко контрастировали с тяжёлым напряжением, повисшим за столом. — Вы в следующий раз нас тоже позовите, — Ульянин смех мягкой светлой волной разносился по столовой. Девочки жили за комнатой Томы, так что пацаны с их гаданием до них так и не дошли. Голос прозвучал без издёвки, скорее с энтузиазмом и желанием тоже что-нибудь натворить. — Обязательно, — замогильным тоном произнес Николаша. — Собираемся в сто восьмой на планирование убийства дяди Вити, — так прозвали завхоза, и даже преподаватели начали между собой его так называть. — Надеюсь, ничего хлеще мытья посуды Алексеич мне не придумает, — продолжил Медвецкий. А его вполне могли запрячь за какой-нибудь тяжёлый физический труд вроде переноса оборудования к причалу или колки дров — силой он обладал, судя по внешнему виду, далеко не дюжинной. Кажется, девушки только сейчас заметили Медвецкого среди провинившихся, что было странно — на двухметровый, возвышающийся над всеми шкаф было трудно не обратить внимания. В глазах у Али промелькнул секундный испуг, но тут же сменился гримасой не то отвращения, не то презрения. Впрочем, она быстро скрыла своё к нему отношение за ненавязчивой улыбкой. Медвецкий же в лице никак не изменился, только пальцы крепче сжали ложку, а взгляд стал совсем неподвижным, потому что в такой ситуации отвести его значило проиграть. — А он уже придумал, мы чего подошли-то, — от неприязни на лице не осталось и следа, и напряжение за столом немного смягчилось. Аля прямо светилась. Не от злорадства, естественно, просто она по-другому не могла. — Вы с Яхонтовой, — она кивнула ему и Вере, — идёте с Енисейским на сбор материала. Ну там на берегу нужно всякого наловить — моллюсков, полихет, если повезет, и красных водорослей для альги, — видимо материал они будут ловить для нужд самих преподавателей, которые в течение практики также занимались собственными исследованиями. Учебные образцы студенты всегда ловили сами без помощи преподавателей. — А Тома идёт копать червей. Дробаш человека попросил, сказал, что ему там для рыб наживка нужна. «Червей, значит, копать, — подумала Тома. — Нихера мы червей копать не будем, здесь для исследований всю рыбу только неводами и сетями ловят. Что-то происходит». — Всё, время-время, — заторопилась Ульяна. — Девять сорок пять, Николашенька, удачи. — Как я, блять, ему тридцать тарелок за пятнадцать минут вымою? — Тридцать семь, если быть точным, — поправил Медвецкий. — Тридцать два студента и пять преподавателей. — Пиздец, — он вскочил со стула, сгребая все тарелки и несясь к раковине. — Это он про ложки ещё не вспомнил, — задумчиво произнесла Вера. — А когда нам идти к Енисейскому-то? — Вы к Енисейскому, а Тома — к Дробашу, идёте после обеда. Так что после еды у вас отдыха не будет, — Аля сочувственно покачала головой, и ребята разошлись.***
Лекции прошли как-то совсем незаметно. Звучный голос Мирушиной, обычно умевший достучаться до каждого студента, сейчас бледной копией гладил по ушам. Судя по всему, этой ночью не спал никто, и общее настроение безмятежности и безмерной усталости висело тучами над затуманенными головами и студентов, и преподавателя. — А что сегодня было на обед? — переспросил Дробышевский, пока они вдвоём шли до леса, неся лопаты и спецпакеты. — Макароны с куриными котлетами. Зря не пошли, — Тома почему-то обратила внимание на то, что преподаватель не явился на обед. Специально она его не выискивала, просто он сам каким-то образом всегда попадался на глаза. — Жаль, конечно, но это необходимо для нашей сегодняшней задачи. — Червей проще копать на голодный желудок? — Червей? Каких черв… А, — он на секунду притормозил и хлопнул себя по лбу. Они только зашли в лес. Александр Дмитриевич воровато оглянулся, подвинул Тому за плечи от какого-то дерева и сложил лопаты под куст, потянувшись за пакетами в Томиных руках. — Я всё не мог выкинуть из головы ваши слова про туши, и я подумал, вдруг то, что вы видели, находится в другом месте? — он закрыл инвентарь листьями папоротника и поднял на неё глаза, оставаясь сидеть на корточках. — Вдруг мы говорили о двух разных нападениях? — Если нападение произошло дважды… — Тома задумалась. Ничего хорошего это не означает. Она нахмурилась и опустила взгляд на Дробышевского. Тот выразительно кивнул, смотря на неё снизу вверх. — То это уже огромная проблема, — он резко поднялся, так что чуть не задел её носом, но, кажется вовсе ничего не заметил. Видимо, его понятие личного пространства несколько отличалось от общепринятого. — Покажете мне это место? Я не знаю, где подрали кабанов в первый раз, но у меня есть фотки, можем сравнить с… Лучше я сам сравню, — быстро поправился он. На лице вновь появилось выражение крайнего беспокойства. Сведённые к переносице брови, поджатые губы, глаза как у нашкодившего щенка, и выглядело это по-своему мило. Тома кивнула. — А не ели вы, потому что… — Я… плохо переношу вид крови. Странно для биолога, да? — он неловко попытался отшутиться. Неужели подумал, что его осудят? Памятуя о собственных тараканах, Тома не чувствовала себя вправе кого-то за подобное порицать. — Так что от приёма пищи всё равно толку не было бы, — он нервно дёрнул рукой. Такое же движение Тома часто замечала за Енисейским во время лекций на практиках в городе. А ещё сегодня в столовой поймала его на этом пару раз как раз в те моменты, когда в помещение заходила Валерия Викторовна. — А что вы натворили ночью? — Дробышевский поспешил сменить тему. — Если это не секрет. — Мы гадали, — Тома решила поведать только о той части, которая секретом действительно не являлась. Они зашагали по еле заметной тропинке вглубь чащи. — Вряд ли это могло Алексея Алексеевича так сильно разозлить. Хотя, сказать по правде, разозлить его несложно, — беззвучно ухмыльнулся он. И был абсолютно прав — вывести Яценко из себя было делом двух минут. — Мы очень громко гадали. Так, что, кажется, заставили одного из участников сомневаться в собственной ориентации. Или укрепиться в своём решении — так глубоко в проблемы своих однокурсников она не лезла. В конце концов, это совершенно не её дело. С этими мыслями она прошла ещё несколько метров, не пытаясь продолжить диалог. После вчерашней странной встречи, вернее целого ряда странных встреч, найти, о чём поговорить, не возвращаясь к теме пустыря, было непросто. — А что у вас за история с Медвецким? — Александр Дмитриевич продолжал прыгать с темы на тему. Во всех его словах и движениях сквозила какая-то непостоянность, импульсивность, прямо как у ребёнка. Интересно, сколько ему вообще лет; тогда, в туалете поезда, Тома легко могла принять его за старшекурсника. Преподавателем на кафедре можно было стать, окончив магистратуру, значит, ему было не меньше двадцати трёх. А если учесть, что он на Белом море в качестве преподавателя уже был, то ему должно быть хотя бы двадцать четыре. Хотя какой там — сегодня он на спор лопнул пакет за спиной Енисейского, и тот взвизгнул так громко, что зазоры между оконными рамами и стенами должны были стать шире. — У меня? — переспросила Тома. — Ну не у тебя лично, — он никак не мог определиться, «выкает» он или «тыкает». — Просто Вова тогда так рвал и метал, что нормально и не объяснил, что произошло. Там какой-то скандал же был, что даже ректора привлекали. — Ну про ректора это, конечно, громко сказано. Но история там премерзкая вышла, — вспоминать весенний скандал Томе не очень-то хотелось. Она со вздохом продолжила: — Тот, кто был ответственным за составление списков на Белое море, попытался пропихнуть туда своих товарищей вне очереди. Не знаю, как было у вас, когда вы учились, но сейчас на курсе сто пятьдесят человек, а мест всего шестьдесят четыре — два потока по тридцать два человека, и все, не попавшие на Белое море, едут на практику в Петергоф. Так что там такую схему провернули, что в беседе курса объявили набор, мол, кто первым успеет написать и занять себе место, тот его и получит. Но своих предупредили заранее, и они первыми успели выбить себе места. — Какая-то странная у вас система, — Дробышевский аж приостановился. — Когда я был на первом курсе, у нас всё это дело рандомайзером решалось. — Ну у нас по итогу так и сделали. Просто её обман… — Её? Это староста курса вашего устроила? Или заместитель? — Я вообще хотела без имён, ей по итогу и так влетело от руководства похлеще, чем Медвецкому от курса, но да. В принципе, и так очевидно, что это могла только староста провернуть, — Алю было по-своему жалко, но общего сочувствия однокурсников к ней Тома разделять не стала, как и переставать с ней курить в перерывах, впрочем, тоже. Жалко её было не из-за нагоняя от администрации, а из-за её желания угодить всем вокруг и выбить для друзей хоть какие-то бонусы, лишь бы этих друзей было так много, чтобы можно было забыть про себя саму. — В общем, её обман раскрылся, когда списки опубликовали. Большей частью её друзей были её же одногруппники, а группы у нас по алфавиту составляют. Представь… те себе реакцию народа, — приходилось то и дело напоминать себе, что это не какой-то её однокурсник и постоянно себя одёргивать; давалось это с трудом, — когда в списке второго потока, в котором она как раз ехала, из тридцати двух человек у двадцати фамилия начиналась на Н и О. А у первого потока, как вы понимаете, подобных совпадений не было. — Медвецкий, я так понимаю, в список не попал, — догадался Дробышевский. — Не попал, — подтвердила Тома. — Он тогда сначала обращение в группу написал, чтобы между собой всё решить. Его… кхм… послали куда подальше с его справедливостью. Он ещё повозмущался, а в итоге написал письмо на имя ректора, ещё и список прикрепил с указанием на совпадение первой буквы фамилии. — И что ему за это было? — Списки пересмотрели, отменили, назначили день рандомайзера и всё переделали. И Медвецкий в новый список уже попал. — Судя по всему, лучше бы не попадал, ему этого не простят, — Дробышевский перестал смотреть под ноги и уставился на Томино лицо, как будто пытаясь увидеть на нём нужную реакцию. — Сейчас ещё все подостыли. А что было тогда… — Тома подняла голову, разрывая зрительный контакт, что для неё было совсем нехарактерно. Солнце еле-еле пробивалось сквозь еловые ветки. В лесу стоял такой же полумрак, как и вчера. Всё было так же, как вчера. Ей показалось это странным и нечестным, как будто с того дня должно, просто обязано было всё измениться. — Как его только не называли. В этом, конечно, поначалу участвовали только вышеупомянутые двадцать человек, но за ними и весь курс подтянулся, уж больно убедительно и громко его линчевали. — Он же пытался справедливости добиться. И для оставшихся студентов тоже, — его брови удивленно изогнулись. — С чего им его травить? — Да чёрт их знает. Стадное чувство? В общую беседу и так никто не пишет почти, а когда столько народу одновременно начали там активно возмущаться, то идти против потока никто не захотел. А кто-то даже присоединился, потому что падать вслед за ним никто не собирался. — И прям никто не вступился за него? — голос прозвучал как-то не то чтобы подавленно или сочувственно, просто в нём сочилась такая обречённость, будто о несправедливости он знал гораздо больше, чем показывал. Он вновь неосознанно натянул ткань рукавов до пальцев, хотя на улице было вполне себе тепло и даже можно было ходить в одной футболке, просто идти в лес с коротким рукавом — плохая идея, изголодавшимся местным комарам было до лампочки на все репелленты. В голову закралась очень нехорошая мысль, что под тканью он вполне мог что-то скрывать, а раз прятал именно запястья, то догадка выходила весьма однозначной. Тома решила на время отмести эту мысль. — Ну не совсем, — стушевалась она и отвела взгляд куда-то вверх, пытаясь вспомнить детали. — Они вон с Аргуновым и Яном тогда дружили очень близко, они пытались всех переубедить, хотя не очень-то настойчиво. Опять же, у них репутация, всё такое, никто не хочет вслед за Медвецким в пропасть лететь. — Как-то это не по-товарищески. — Ну Медвецкий там тоже молодец. Он их и «безвольными псами» называл и… не буду повторять как ещё, так что они в итоге рассорились в край, а Медвецкий совсем один остался. Хотя вроде уже и помирились, — с Медвецким Тома особо не общалась, так, пару раз видела в компании Яна. Но весной тот действительно ходил, как в воду опущенный, даже будто ниже ростом стал. И что самое примечательное — всегда один. Даже на лекциях парты вокруг него красноречиво пустовали. — А ты была на чьей стороне? — спросил он, и в голосе плохо скрываемая надежда. — Медвецкого. — Но… — Но почему я ничего не сделала? Я была в изначальных списках и могла не попасть в новые — сидела бы сейчас в Петергофе на ботанике. В травле я, разумеется, не участвовала, но злилась тоже ужасно. В конечном итоге на Белое море на такой большой срок возят лишь один раз — после первого курса, — Дробышевский поднял на неё взгляд, и в этом взгляде было что-то очень нехорошее. — Не смотрите на меня так. Справедливость — это прекрасно, но, как вы думаете, поднял бы Медвецкий революцию, если бы оказался в списках с самого начала? — Я и не осуждаю, — он опять отвернулся и дёрнул рукой, теперь смотря скорее себе под ноги. — А потом появился Владимир Львович на белом коне? — попытался пошутить Дробышевский, но натянутая улыбка получилась уж совсем вымученной. — Вроде того. Кто-то из студентов передал ему письмо Медвецкого, которое, видимо, до ректора так и не дошло. А чтобы всё выглядело убедительнее, прикрепила… — Томе захотелось тут же приложиться лбом о какую-нибудь сосну. Так спалиться просто на смене рода? Но Дробышевский, кажется, никак не отреагировал, так что она неуверенно продолжила: — …К сообщению скриншоты переписки в общем чате, где его казнят, с замазанными именами, конечно, чтобы чувство справедливости взыграло уже у Владимира Львовича, — Тома повернула голову в его сторону и прочитала по светящимся глазам и уже гораздо более искренней улыбке — он прекрасно понял, что это был за студент. Вернее студентка. Под ногами привычно хрустнуло — кольцевая тропа. И опять стало тихо. Александр Дмитриевич остановился, лицо вновь помрачнело и приняло серьёзный вид. — Вы можете просто указать мне направление, и я сам дойду. Я понимаю, что… — Нет, — резче, чем следовало, оборвала его Тома. Она не могла этого допустить. Первым, что она почувствовала за долгие годы беспамятства, было отвращение. Она почувствовала его к Илье. Вчера она испытала настоящий страх. Быть может, скоро… На лекциях по введению в биологию она не поверила ни единому слову Гололобова. Вернее не так — ей было всё равно, прав он или нет. С шести лет она отчаянно душила их в себе. Отвращение, страх, гнев, боль, зависть, алчность, гордыню и слабость — всё, что, по мнению шестилетней девочки, мешало ей жить. И ей прекрасно это удавалось. Вон, наружу, вырви их из своего сердца, отрежь лишнее от своей души, и она станет легче — тебе станет легче. Она не учла одного — они связаны в единое целое огромной, нервущейся паучьей сетью с радостью, привязанностью, безмятежностью, доверием, восторгом, надеждой, состраданием. Она вырвала кусок из своего сердца вместе с корнем и даже не могла пожалеть об этом — нечем было жалеть. Если появился шанс почувствовать что-то настоящее — что угодно — его нельзя так просто упускать. — Ты уверена? — он заглянул ей в лицо, наверняка надеясь не увидеть в нём следы окатившего её оцепенения, свидетелем которого он стал вчера в будке сторожа. — Я здесь неплохо ориентируюсь. — Всё в порядке, правда, — Тома тряхнула головой, сбросив наваждение, и тут же добавила: — Ориентируетесь? Я думала, за кольцевую тропу никому нельзя. — Но ты же за неё зашла, — усмехнулся он, а потом кивнул куда-то за её спину. Она обернулась, задев локтем стоящее позади неё дерево. Чуть выше уровня глаз на стволе было высечено: «АДД 2016». «Двадцать четыре, значит, — подумала Тома. — Если, конечно, на момент летней практики ему было 18, а не 17 или 19». — А у нас ножи поотбирали, это нечестно, — зачем-то сказала Тома, всё ещё рассматривая угловатую надпись. Красивый почерк. АДД. Александр Дмитриевич Дробышевский. Как удачно складывались инициалы этого сочувствующего и предупредительного чудовища. — У нас тоже отбирали, — заговорщески ухмыльнулся Дробышевский, — просто мы не отдавали. Тома вспомнила об отцовском охотничьем ноже, лежавшем в застёгнутом кармане распятнёнок и приятно холодившем бедро, о спрятанном под матрасом кипятильнике, о водке в бутылках из-под шампуня и повсеместном курении на территории деревянного жилого корпуса и подумала, что они с ребятами тоже не промах. Сейчас красного озера с такого расстояния видно не было. Кровь, должно быть, почти впиталась в грунт. Но дорогу до пустыря Тома помнила прекрасно. Когда вчера она пробиралась сквозь переплетённые ветки, то тут, то там спотыкаясь о выступающие из-под земли корни, дорога ей показалась бесконечной, будто она шла на манящий её голос в течение нескольких часов. Но пустырь оказался совсем рядом с кольцевой тропой, может быть, метрах в сорока. Сейчас всё выглядело совершенно не так. Будто больше как иллюстрация к какой-нибудь отредактированной, внезапно прошедшей цензуру сказке братьев Гримм, жестокая ровно настолько, насколько позволяло издательство. Кровь уже не блестела в редких лучах солнца. Где не полностью ушла в грунт — запеклась бурой коркой, так что можно было убедить себя в том, что это вовсе и не кровь, а сгнивший мох. А крови, к удивлению Томы, действительно осталось совсем немного, по сравнению со вчерашним, так что смотреть на эту картину она могла совершенно спокойно. Единственное, что в этом всём было совершенно тошнотворным, — это запах. Был ли он вообще вчера или Тома в панике не обратила на него никакого внимания? На вонь слетелись мухи и теперь роем носились над остатками кровавого озера, периодически врезаясь в ноги. Монотонное жужжание — единственный звук, раздающийся в спокойной тишине лесной чащи. Поднимающийся от земли запах — протухшая кровь, гниль, высохшая слюна — так пахнет смерть. Александр Дмитриевич схватился за живот и неуклюже пошутил, что не зря не поел. Неловко оперевшись о Томино плечо, он быстро вынул из кармана телефон и нашёл в галерее нужное фото, будто бы случайно прикрыв большим пальцем нижнюю часть фотографии, на которой должны были быть разорванные трупы кабанов. Приподнял телефон на уровень глаз, чтобы сравнить расположение деревьев. — Это точно оно, — перегнувшись через его руку, Тома сразу поняла — таких совпадений не бывает. Ей, по сути, даже не нужно было смотреть на сам лес, сравнивая с фотографией, — картинка и так намертво отпечаталась у неё в голове. Наверное, можно было сразу попросить его показать фото и не приходить сюда, но Тома ни за что в жизни теперь этого бы не сделала. После того, как она долгие годы втаптывала в грязь любые намёки на эмоции, внезапно проскользнувшее в августе того года отвращение, омерзение к, как ей тогда казалось, близкому человеку, швырнуло в глаза очевидное — лучше уж это, чем совсем ничего. Залившее душу чувство презрения было словно глотком свежего воздуха, это было хотя бы что-то. Хоть что-то в нескончаемой, непроглядной пустоте. И если её накрыло чуть ли не эйфорией после такого примитивного и низменного чувства, как отвращение, тогда после страха… Сердце бьётся где-то в горле, голова затуманена, по венам бегут ледяные осколки, ноги несут тебя так быстро, что не видишь ничего вокруг, а адреналин стирает всё на твоём пути, и хочется лишь кричать Я живой! Я живой! Я живой! Она отдала бы всё на свете, лишь бы почувствовать это снова. — Значит, нападение было только одно. Это ведь хорошо? Александр Дмитриевич покачал головой. Что-то не так. Он настороженно всматривается теперь в пустырь, на котором ещё позавчера лежали одиннадцать туш. Встревоженно подняв брови и нервно вздохнув, он переводит на неё взгляд, снова натягивая рукава по самые ногти. — Если туши успели доесть до этого момента, то хищников в лесу может быть несколько, а не один, как мы думали, — он убрал телефон обратно в карман. — А ещё это гораздо ближе к кольцевой тропе, чем я думал. Знаете, почему мы не боимся отпускать вас в лес, несмотря на кабанов? — Почему? — Потому что все животные в этом лесу знают, что связываться с человеком — себе дороже, и ближе чем на пару километров к тропе не подходят, — он снова тревожным жестом зачесал волосы назад и быстро вернул опустившийся рукав на место. — Тот, кто это сделал, либо не знает о местных порядках и может зайти за тропу, либо, что ещё хуже, ему на них наплевать. Дробышевский внезапно выпрямил спину, расправил плечи, сразу став на несколько сантиметров выше, чем обычно, и сделал пару шагов в сторону пустыря. Выглядел он сейчас так же воинственно и с таким же твёрдым взглядом, как вчера во время разговора с ней при Енисейском, и этот его неожиданно уверенный и холодный вид невольно притягивал взгляд. Он обошёл пустырь по кругу пару раз, что-то тщательно высматривая, а потом, вновь оказавшись на противоположной стороне, наклонился к какой-то выемке в земле. — Вот же чёрт… — сумка съехала с плеча и ударила его по бедру. Он, кажется, этого не заметил и медленно поднял взгляд на Тому. Его лицо стало мертвенно-бледным, а глаза блестят тем же бешеным оцепенением, что Тома заметила у себя тогда, в отражении окна КПП у Ефремовича. — Ты долго вчера ходила по этому пустырю? — понизив голос, спросил он. — Я свалила отсюда почти сразу, как пришла, — ответила Тома, хотя не совсем была уверена в том, сколько именно времени она простояла над «озером». — Тут всё мокрое было от крови, здесь и походить нормально нельзя было. — Следов почти нет, — Дробышевский замер и перешёл на шёпот. «Естественно, моих следов тут нет, я же просто стояла на месте», — подумала Тома, и Александр Дмитриевич, верно считав её замешательство, проговорил практически одними губами: — Следов животных почти нет, — он очень тихо поднялся и затянул лямку сумки потуже. — Здесь их всего три, — продолжает он вполголоса себе под нос, так что Томе приходится очень сильно напрячься, чтобы вникать в смысл его слов, — здесь грунт сухой, а там — нет, значит, мы его спугнули. Или он ещё здесь… Вот же блять. Тома практически видела, как шестерёнки с бешеной скоростью вертятся у него в голове, складывая пазл в единую картину, отразившуюся осознанием и ужасом на лице. Слева что-то упало. Хрустнула ветка. И тут же Тома поняла — никакая это не ветка. Так же звучал курок отцовского ружья, когда он изредка брал её с братом с собой на стрельбище. Всё происходило очень быстро. Дробышевский в два прыжка перемещается на другой конец «озера». Ладонь в чужой руке, и её дергает в сторону кольцевой тропы. Она срывается на бег, иначе кажется, что руку оторвёт к чертям. Сумка больно бьётся о бок. Сзади — звук пары глухих и усталых шагов. Спереди — уворачивающаяся от веток спина, мечущиеся из стороны в сторону волосы. Выстрела нет — их двоих просто не разглядеть сквозь ветви. Горло режет. Ноги ревут. В голове одно — живаяживаяживая. Опьяняющий кураж кипит в венах. Из леса выбегают быстро. Запястье обжигает холодом — чужой руки там больше нет. Оба сгибаются пополам в надежде отдышаться. Она полуложится-полупадает на траву, спину обдаёт холодом промёрзшей земли. Чужое тело падает рядом в нескольких сантиметрах. Надрывистый смех заливает опушку.