Не «зачем?», а «почему?»

— А я говорила, что не зря взяла! — в руке у Али два батона белого хлеба. В поезде все похихикали — есть один хлеб совсем не то. Даже на утро по приезде, когда есть хотелось ужасно, было принято решение отложить хлеб на потом. Тем более что к нему с собой взять особо-то и нечего — всё испортится в дороге. А вот жаренный на костре, нанизанный на палку ломоть — это совсем другое. После ужина все ломанулись на берег. Вчера после приезда и первых занятий никто ни к какому морю уже не пошёл, но сейчас же другое дело. Костёр развели. Кто-то вон гитару принёс, но она пока нетронутой лежит — нужно время, нужны сумерки. Батоны на кусочки не резали — рвали руками так. Разумеется, у каждого по складному ножу в кармане, но светить им никто не хочет даже ради жареного хлеба. У костра сидят кучками. Несколько девчонок дорисовывают практику по красным водорослям — во время занятий это успеть попросту невозможно, а на улице ещё только начало смеркаться, да и огонь даёт света достаточно. Тома замечает, как у Веры светятся глаза, когда та смотрит на море, отражая и Томин огонь. Вера сама из Владивостока, и хотя в Питер влюбилась в первый же день, видно — в Питер-то она влюблена, а вот любит — Владивосток. И скучает по нему уже не разрывающей сердце, но глухой и вечно напоминающей о себе тоской. Петербург — такой же город-порт, но в воздухе нет ни капли моря. Что для Томы слепящая и, возможно, немного детская мечта, для Веры — дом, константа, необходимость. Несколько раз они выбирались на Финский залив. Сидели втроём: Тома — из любви к морю, Вера — от ностальгии, а Рита — из дружеской солидарности, море она не любила никогда. Продирались двадцать минут от метро «Приморская» через кварталы серых панелек. Только пройдя через эскалаторы и щурясь от яркого света, уже почувствовали — в воздухе морская соль. Сама «Приморская» будто во времени застряла где-то между девяностыми и нулевыми. Недалеко от станции шумит небольшой рыночек и примешивает к морскому воздуху запах свежих овощей и фруктов. Все магазины оклеены пёстрыми, кричащими вывесками с шрифтами WordArt, разбавляя тянущуюся вереницу бесцветной советской застройки. И в этом читается что-то такое родное и знакомое, что каждый почувствовал себя дома — такие заброшенные, не тронутые временем районы есть и в Петербурге, и во Владивостоке, и в Москве. На заливе всегда сидели подолгу, пока от холодного ветра не становилось тяжело говорить. А если повезёт и в заливе будут стоять грузовые корабли, то можно и потерпеть, побыть здесь ещё немного и хотя бы вместе молча покурить — курили тогда ещё все трое. Тома — что покрепче, Вера — не больше одной сигареты за раз, что-нибудь ментоловое или вишнёвое, с кнопкой, Рита — всё подряд, ни разу не повторяясь и частенько жалуясь на то, какая дрянь попалась в этот раз. Побыть здесь и так и не понять, как залив, стоящая иглой вдали и переливающаяся «Лахта», пока ещё пустые навороченные новостройки, где квартиры из-за близости к водоёму стоят немыслимых денег, и разваливающиеся хрущёвские кварталы вообще смогли собраться в одном месте. Каждый сидел на холодном песке, не в силах оторвать взгляд от воды, но все всё равно понимали — это не море. А сейчас у самого костра возится Яценко — обкладывает пламя булыжниками, чтобы оно, не дай боже, не поползло дальше. Занятие похвальное, но бесполезное совершенно — костёр развели на самом берегу, ближайшие островки травы метрах в десяти только. Но шипит на студентов старательно: «Девчонки, волосы уберите — загорятся — и ноги подальше поставьте и альбомы свои, бумага полыхнёт, и не заметите сами. Медвецкий, развернитесь, кто вообще спиной к огню сидит? И Вера тоже! Владимир Львович, а вы… вы вообще с ума сошли?» Енисейский руку чуть ли не в само пламя сует — пытается прикурить сигарету от разгорающегося костра под заливистый смех Валерии Викторовны. Ей-богу, как в средней школе — а если я два стула за раз перетащу, Анька же меня заметит? Смотрит на неё таким благоговеющим взглядом, как на античную скульптуру или как на божество. Видеть его таким непривычно, даже как-то сюрреалистично. Главный циник кафедры как-никак, а так попался. Валерия Викторовна, кажется, и не замечает этого совсем. С другой стороны, что она должна была заметить, если при каждом её появлении у него будто ПО переустанавливается — может, он всегда как идиот лыбится, откуда ей знать? А может, и замечает, но предпочитает виду не подавать, в конечном итоге, так всем будет проще. — Ян, да бл… ну ё-моё, да хватит! — раздаётся со стороны берега. Николаша опрометью бежит от Яна, ловко перепрыгивая через валуны. — Ну они же холодные! Ян не отстаёт, в подоле застёгнутой непромокаемой куртки морские звёзды, их здесь на побережье — как крыс и голубей в Питере. Швыряется ими прямо Николаше в спину. Тот в одной футболке, ткань на спине уже совсем мокрая. И не скажешь, что это лбы девятнадцатилетние. — Я знаю, что холодные, — сквозь смех половины звуков не разобрать, — иначе не интересно было бы. Под общие смешки убегают почти до самого леса. — Ну и идиоты, — Яценко только машет рукой. — А я в свой первый приезд однокурсницу в Белое столкнула, — Валерия Викторовна всё ещё смеётся. — Случайно, конечно, — добавляет она в ответ на обращённые к ней удивлённые взгляды. — Как это — случайно? — осторожно переспрашивает Медвецкий и всё-таки разворачивается. — Нас повезли на экскурсию по соседним островам на лодках. Я зачем-то полезла за веслом под банку, даже не помню, зачем именно… — Даня своё выронил, — прервал её Енисейский. — Засмотрелся на что-то, что ли, — «Учились ещё вместе, ну вы и попали». — Точно-точно. А Валька тогда поднялась что-то сфотографировать, пока стояли, и я с разворота ей н-на, — она спародировала движение и сквозь смех продолжила: — Оно же тяжёлое, кошмар, я его достаю, встаю, а оно меня по инерции ведёт и прямо в Валю, — она снова засмеялась. У неё красивый звонкий смех, неожиданно высокий для курящего человека, учитывая то, что обычно голос у неё низкий, мягкий, как шелест простыней. Когда она смеётся, на лице появляются очаровательные ямочки, а глаз практически не видно от прищуренных век. — То есть вы её не просто в воду столкнули, а ещё и веслом огрели? — под общий смех добавляет Александр Дмитриевич, запуская новую волну хохота. Из всех преподавателей он только к ней на вы и обращался. Ну и к Яценко, но он и не в счёт даже, он всех здесь старше минимум лет на двадцать. И ко всем студентам тоже. Почти ко всем.

***

— Пропуска? — Геннадий Ефремович методично и очень сосредоточенно разгадывал кроссворд. Было уже около половины пятого, когда Тома с Александром Дмитриевичем ввалились в КПП, всё ещё задыхающиеся и красные от бега. Дрожащими от покалывающего адреналина руками протянули пропуска. Сторож мельком пробежал по ним глазами, явно не читая фамилий и не сверяя фотографий. Он поднял взгляд на запыхавшихся бегунов и усмехнулся в усы: — Вы смотрите, Хийси всё видит, — он снова уткнулся в свой кроссворд. — В следующий раз вы лучше не в лесу целуйтесь. За верандой, например, обычно не бывает никого, — на его лице появилось ехидное выражение, он поднял взгляд и теперь хитрыми глазами смотрел то на Тому, то на Дробышевского. Они переглянулись. Вот же… Щёки пылают, пальцы подрагивают, волосы растрёпаны. — Мы не… — Вы неправильно всё поняли, — Александр Дмитриевич попытался собрать остатки самообладания, румянец сменился на более привычную бледность. — Мы просто бежали, мы на сбор опаздываем, — а они действительно опаздывали. Он бросил короткий взгляд на Тому и выглядел до крайней степени смущённым. В голове появилось иррациональное желание потрепать его по раскрасневшимся щекам. Или подыграть сторожу чисто из вредности. — Нам нужно было червей накопать для практики, — Тома быстро собралась. — Червей, значит, копали? — Ефремович приспустил очки, Тома с Дробышевским в ответ согласно кивнули. — Прямо руками? Без лопат? «Да блять», — вслух не озвучено, но услышали все трое. — Мне-то всё равно, — он надел очки обратно. — Вы ребята хорошие, хоть, Шур, ты мне нервы и потрепал в своё время. Том, вот ты знаешь, что этот разгильдяй прямо из окна курил? Он мне чуть весь корпус к чёртовой матери не спалил. — Геннадий Ефремович, я… — Геннадий Ефремович, Геннадий Ефремович, всё Геннадий Ефремович! — как-то сначала сторож не производил впечатление человека, имевшего слабость к подобного плана проповедям. Хотя вполне возможно, что нотации он читал лишь особенно полюбившимся студентам. — Я к тому, что Алексей Алексеевич такого не потерпит. Разумеется, оттого, что своей жены нет, — хохотнул сторож. — Мы, наверно, пойдём, — тогда Томе хотелось только смыться куда подальше и покурить. — Да идите-идите уж, — он махнул газетой на дверь и больше ничего не сказал. — Вы правда чуть корпус не сожгли? — только и спросила Тома, когда они вышли из КПП. — Я случайно, — буркнул Дробышевский, и они оба разошлись по своим комнатам. За лопатами обратно он, видимо, уже сам вечером пошёл.

***

Енисейский тоже что-то рассказал про практику. Вроде как даже без обычных подколов всех вокруг, сарказма и яда. Вокруг перекатываются смешки. Тома лежит на спине, наполовину слушая, наполовину думая о своём. Уже начало понемногу темнеть, но ночь здесь совсем некрепкая, акварельная — полярный день как-никак. По-настоящему темно всего часа три в сутки от силы, остальное — сумерки. Кто-то всё-таки осторожно взялся за гитару. Первые «Батарейку» и «Вахтёрам» играют для разогрева, что-то такое, чтобы слова знали все неведомо откуда, затем Алые паруса. Ассоль! Алые паруса. Плюс Грей! Алые паруса, паруса. Ассоль плюс Грей равно любовь! За гитару берётся Медвецкий. Он играет хорошо, хоть и самоучка. Он, как и Вера, из Владика, что всплыло совсем недавно — весь вечер просидели вместе у костра, выяснили, что Вера живёт ближе к центру, а он совсем в «чигирях», оба под вечер заваривают «куксу», потому что после лодок жрать хочется невыносимо, а ужин ещё не скоро, и что оба учились водить на леворульном «хорьке». Разговорились так, что причитания Яценко действительно чуть не оправдались — сидевшие спиной к костру совсем не заметили, что пламя несколько раз опасно близко подбиралось к волосам. Под «Ой-йо» Чайф преподаватели подпевают громче студентов — сами же её пели когда-то на первом курсе. Все, кроме Яценко, потому что «Чем вы вообще занимаетесь» и «Мы не песни петь сюда приехали». Укатываются совсем в лирику. Ульяна тонким сопрано поёт «Потерянный рай» и сразу после наигранно-долгих отказов на уговоры спеть что-нибудь ещё тянет «Ветер ли старое имя развеял…» — Медвецкий, кажется, может сыграть вообще всё на свете. «Как только этими сосискам он струны перебирает? — фыркает Рита уже после, в комнате, под открыто осуждающий взгляд Веры. — Ну а что, я из-за этого стукача чуть в Петергоф не поехала». А голос у Ульяны высокий, звонкий как хрусталь и чистый. И поёт так же звонко и чисто.

***

— У тебя просто голос такой… Какой-то… Если ты немного повыше будешь говорить, то вообще норм. — Что? — Тома аж остановилась на тротуаре. — Скажи честно, ты начала курить? — Нет, — врёт. Тогда уже курила. — А, прости. Нет, у тебя прикольный голос, очень необычный, — пытается замять, взгляд нервно бегает из стороны в сторону. — Да что у меня с голосом? — смотрит непонимающе. Илья переступает с ноги на ногу. — Всё хорошо, хороший голос, — взгляд потупленный. «Да и чёрт с тобой». Ну он немного хрипловатый, да. Ей шестнадцать, и в лагере её голос любят. На ромашке листок с «красивый голос» вручают именно ей. «Он просто такой бархатный прям и мягкий, что ли. Знаешь, на патоку похож», — объясняют позже. И это правда. Насыщенный, глубокий, с хрипотцой уже был даже до всех сигарет. Тома свой голос любит. А то, что Илье он не нравится, почему-то заставляет любить этот голос ещё больше.

***

«Я так соскучился» поют с Ульяной дуэтом — голоса друг друга дополняют, как сложившийся пазл. Тома петь на людях не очень любит, но тут же жареный хлеб, гитара, костёр, звёзды появляются, и после Николашиных с Яном завываний под «Гопника Колю» уже вообще ничего не страшно. В котелке кипит вода. Несколько человек сразу вскакивают и подрываются в корпус за чайными пакетиками. Тома с ними, кипятильник лишний раз не достанешь, а в столовой чай просто отвратительный даже по её меркам — уж в чём, а в чае Тома ничего не понимала, несмотря на огромное пристрастие, и пила абсолютно любой, даже из общажной столовой и в вагоне «Сапсана». Как оказалось, практически любой. Роется по тумбочке — куда только запихала пакетики, — берёт со столика термос — подарок, весь разрисованный друзьями перед отъездом в Питер. Собирается выйти, оглядывается, всё-таки берёт со стола пачку сушек — всё, конечно, растащат в одночасье, но уже чёрт с ним — и только потом толкает дверь. Дверь с размаху налетает на что-то. Вернее на кого-то. — Ай, бл… Боже! — Дробышевский за дверью сгибается в три погибели. — Чёрт, простите, — он всё-таки выпрямляется. Вытирает ладонью нос, и на ней остаётся яркий кровавый след. — Вот же… Я случайно, честно. — Если бы вы сделали это специально, — он кивнул на дверь, — я бы очень удивился. Пар клубится над двумя кружками. Тома сидит на Вериной кровати, мешает в чае несуществующий сахар — «Надо запомнить, что при нём кипятильник можно не прятать». Дробышевский разлёгся на её кровати, уже четвёртым по счёту стерильным ватным тампоном пытается остановить кровь. Когда Тома доставала их из своих закромов, у него не фигурально отвисла челюсть. — У тебя что, реально всё с собой есть? — Дробышевский сначала хлопал глазами, смотря на контейнер с лекарствами абсолютно разного предназначения, потом собрался и попытался справиться с удивлением, всё-таки так таращиться было неприлично, но продолжал время от времени поглядывать в сторону контейнера. — Откуда такие познания о моих запасах? — Тома вздёрнула бровь и откинулась на спинку кровати. «Наверное, это как-то нездорово и я выгляжу как маньяк». — Вообще, об этом в памятке к практике было. — Что нужно перед выездом аптеку грабануть? — хохотнул он в ответ, но смешок вышел немного в нос, так как Дробышевский всё ещё сидел, зажав его ватой. Второй рукой он попеременно перебирал предметы на столе, то двигая альбомы, то проходясь пальцами по зажигалке или косметичке. — Что нужно взять лекарства «на непредвиденные случаи, которые вы можете предвидеть», — Тома закатила глаза, попытавшись придать тону максимально непринуждённое звучание. Люди всегда по-разному реагировали на этот её загон, хотя, ради справедливости, относились все с пониманием. Возможно, оттого, что надеялись однажды воспользоваться её запасами, но Тому это не волновало — главное, чтобы отвязались. — Ага, а ещё там написано, что нельзя брать с собой мачете, «иначе его по самую рукоятку затолкают вам в первичный рот», — Дробышевский отхлебнул из кружки, и в голосе не было ни капли осуждения, как будто он каждый день видит аптеку на колёсах. Простите за каламбур. — У вас есть с собой мачете? — Тома непонимающе вглядывается в его лицо. От этого импульсивного создания можно ожидать чего угодно. — Нет, конечно, — он пожимает плечами и снова меняет ватный тампон. — Меня вообще вдохновляет слог, которым эта памятка написана. — Её же наверняка Вова сам писал, так что неудивительно, — с первого дня практики стало очевидно, что если эти двое не лучшие друзья, то как минимум очень близки, так что в этом вопросе Дробышевскому можно было доверять. — Хотя меня иногда поражает, как он при своей… неизбирательности в словах избегает слова «жопа». Тома хрипло рассмеялась и долила в кружку кипятка. Занесла чайник над его кружкой (по факту её, сейчас она сама пила из термокружки, а он — из её обычной, керамической) и, получив кивок, плеснула ему тоже. — Я чего, собственно, хотел, — говорит так же немного в нос, кровь так и льётся, и он пытается на неё не смотреть. — Не говорите никому, что я вас в лес потащил. И в принципе про пустырь. — Почему вы всё время думаете, что я пытаюсь вас кому-нибудь сдать? — Сдать — плохое слово, — задумчиво парирует он. — Ну не назло мне, конечно. Так, мало ли, — да ясно, почему. Перед друзьями покрасоваться, похвастаться тем, в какую передрягу попал. Друзья — своим друзьям, так и до увольнения недалеко. Времени всё обдумать у Томы практически не было. После забега по лесу они сразу отправились на занятия. Вернее она — на занятия, а он — куда-то по своим делам, заниматься чем-то, чем занимаются преподаватели на острове в свободное время. А потом все сбежались на ужин, а потом на костёр — вот уж где о кровавом месиве посреди леса думать точно не хотелось. А подумать надо было. Единственное, что Тома поняла точно: это было охуенно. Особенно при осознании, что ни один человек в этом происшествии не пострадал, а значит измученную совесть можно было отправить на покой. — Как вы поняли, что в лесу кто-то был? — спросила Тома, прерывая собственные мысли. Александр Дмитриевич дёрнул бровью в нерешительности, мечась между «Я не обязан делиться такой информацией со студентом» и «Любой заслуживает того, чтобы перед ним объяснились». — Там должны были остаться следы, — вата в который раз пропитывается кровью насквозь, он берёт новую и в перерыве отпивает свой чай. — Этот хищник же не по воздуху перемещался. А следов нет. Вернее есть — три штуки я насчитал. Не думаю, что он три раза на одной ноге попрыгал и телепортировался в своё логово. — Зато есть человеческие, — в голову прокрадывается нехорошая догадка, которую Тома старается отбросить. — Это, конечно, да, но туда ведь местные приходили, фоткали всё, так что следы там чьи-угодно могли быть, — «включая мои», — думает Тома. — А потом я как-то присмотрелся, и мне грунт показался каким-то странноватым, что ли… Там на фотках всё кровью залито, а на самом пустыре будто почти везде всё высохло. Оно и высохнуть могло, конечно, день тёплый выдался, но он как будто перекопан весь, что ли, заметила? И лопатой припечатан. Тома кивнула. Точно, вот что ей странным показалось. От зверя, конечно, рытвины могли остаться, но если он не оставил даже следов… — И я подумал, что кто-то, видимо, попытался это всё закопать, а следы, может, даже затоптал. А ещё я подумал, с чего это он своё занятие на полпути бросил? Почему не закопал до конца? — он прищуривает глаза, будто пытаясь скрыть в них своё беспокойство. — Потому что мы его прервали, — долгожданное осознание бьёт по голове наотмашь. — Именно. Потому что он всё ещё был там, — берёт с тумбочки её зажигалку без спроса и вертит между пальцами. Да, с личным пространством у него действительно были отношения натянутые. Зажигалка — тоже подарок. Брат подарил в её приезд на майские. Какая-то крутая, дорогая, купил во время командировки в Германию. — Мне показалось или у него ружьё было? — Я слышала затвор. — А его самого ты видела? — Нет. Повисает пауза, отпивают чай. Сегодня, после того, как они ввалились в КПП, Дробышевский первым делом рассказал о происшествии штату преподавателей, разумеется, опустив некоторые детали. А уже за ужином студентам объявили, что в лес по одному больше нельзя, а за выход за кольцевую тропу полагается самая ужасная казнь, на которую только хватит фантазии Яценко. Внезапное ужесточение правил никто никому объяснять, естественно, не стал. — Слушайте, не лезьте в это дело, хорошо? — он печально усмехается и смотрит теперь в упор. Говорит Дробышевский, видимо, скорее для успокоения души, потому что по глазам видит, что полезет. — Как скажете, — отвечает Тома, а в голове — «Ещё чего». Впервые за долгое время под сердцем горит, впервые за долгое время ей настолько до одури любопытно. — Покалечитесь ещё, — «В этом же и суть». — Хорошо, — неопределённый ответ, как раз к месту. С совестью по поводу вранья Томе всегда договориться проще некуда, но врать в открытую, прямо в глаза всё же неприятно. Он же ей отвечал по мере сил честно.

***

— А почему ты мне об этом только сейчас говоришь? — июль, за спиной одиннадцатый класс. Они гуляют где-то в районе Тверской. «А я обязана отчитываться?» — к горлу подкатывает растущее раздражение. — Я только недавно приняла это решение, — на самом деле давно, ещё зимой, но оповещать о нем стала только сейчас. — А зачем в Питер-то?.. В Москве что, биофаков нет? — в голосе ужасная, детская обида. «Да просто», — более детального ответа нет и не будет. — Я на профильную математику не пошла, без неё только в Скрябина или Тимирязева. Это либо ветеринария, либо сельхоз, а я в науку хочу, — «И в чёртово море». — А какого хрена ты на неё не пошла? — Илья срывается на гнев. — Да просто, — всё-таки вырывается. Специально ведь не пошла. На питерский биофак математика-то не нужна, в отличие от большинства московских. А где с химией можно пройти, там «В жопе у коровы ковыряться, прости господи?» или «Агрономом в Свердловскую область? На кой чёрт почвовед в Москве?». На Питер уже согласны, если только на бюджет. — А как же я? — спрашивает совсем жалобно. — А ты в вышку на медиакоммуникации, если я правильно помню. — Что б тебя там прирезали где-нибудь под мостом, — шипит Илья под нос. До метро идут уже молча, у самого входа: — Я не хотел… Я не это хотел… — в глаза никак не посмотрит. И к лучшему. — Просто… Ты ведь там одна совсем будешь, — в голове мельком пролетает «Будто бы я здесь не одна». — Покалечишься ещё. — Постараюсь сделать это под мостом, — и влетает в вагон — им в разные стороны. Нахер идите со своей заботой.

***

— Покурим? — спрашивает внезапно Тома, чтобы совсем тихо не было. Дробышевский неожиданно соглашается. Курить на веранде с преподавателем всё-таки как-то странно. Подаренная зажигалка всё ещё тёплая от чужих пальцев. С веранды открывается вид на море и студенческий сбор на побережье. Костёр горит уже не так задорно, своё отжил, но слабо различимые звуки гитары всё ещё раздаются. Что за песня — не разобрать, но поют хором, все вместе. На улице холодает, и Дробышевский стоит, облокотившись о перила и завернувшись в свой старый плед. Так и оставил тогда его здесь на лавочке лежать. Из-под пледа видно только голову и руку, которая держит сигарету. «Сколько родинок», — пролетает где-то на границе сознания. Щурит глаза от ветра и тонкой струйки дыма, которую северный морской бриз швыряет в лицо. Между бровями — морщинка. Тома тоже на перила облокачивается, но к бухте стоит спиной. В окне столовой видит своё отражение: между бровей такая же морщинка. «Такими темпами до конца практики сигарет мне не хватит», — думает с небольшим сожалением. — «Хотя сама же предложила». Здесь вообще почему-то курить хочется гораздо чаще, чем в городе. Почему он с собой сигареты не взял, если курит? И перед Енисейским скрывается, как подросток. Курят молча, думают о своём, хотя неловкости никакой нет. Просто странно.

Луч солнца золотого

Тьмы скрыла пелена…

Медвецкий поёт. Голос поставлен, слышно даже на веранде.

И между нами снова

Вдруг выросла стена…

Голос поставленный, но нестройный. Видимо в термокружке у него совсем не чай, и строчки становятся ещё более неразборчивыми. А может, его просто ведёт от этого открытого неба и бескрайнего моря, так что кажется, будто ты просто повис в невесомости. Тому вот ведёт. — Эй, Трубадур, полегче, — вырывается само собой. — Этот Трубадур уже и на осла не тянет, — смеётся Дробышевский в ответ. Пьянство на базе не допускается, конечно. Тома повернулась и прищурилась: преподавателей у костра уже нет. Тогда всё ясно. Не ясна только реакция Александра Дмитриевича — ему будто вообще всё равно. В этом он немного на Енисейского похож, а Владимира Львовича Тома знает давно и довольно неплохо: и при студентах матерится, и ко всем исключительно на «ты», и на дисциплину и правила плюет, но попойка — это не просто про дисциплину, это учебному процессу мешает. За такое Енисейский голову может открутить. А Дробышевскому всё равно и на учебный процесс. Он какой-то странный — и другого слова не подберёшь. На базе его любят. И студенты, и преподаватели, и весь штат рабочих. Тучная женщина в столовой на раздаче дополнительную котлету суёт. Пацаны за ним, как за мамой-уткой, носятся в свободное время, прямо как шестилетки во дворе за старшими. Со всеми поговорит, со всеми пошутит, но как будто никого особо к себе не подпускает. Как будто и не близок он особо ни с кем. — Ночь пройдёт, наступит утро ясное… — тянет, зажав сигарету в зубах и вновь подтаскивая рукава ближе к костяшкам. А Тома снова надеется, что ему просто холодно, потому что иначе это жизнерадостное чудовище придётся воспринимать совершенно по-другому. — И вы туда же, Александр Дмитриевич, — почему-то от ситуации становится очень смешно. Медвецкий вдалеке немного запинается и строчку пропускает. — Зря он так с ней, хорошая песня. Нужно было в начале её сыграть.